ФЕЛЬЕТОНИСТ С КОПЫТОМ
№ 2015 / 19, 28.05.2015
Если представителя интеллигенции, никогда не читавшего Михаила Булгакова, попросить назвать самый популярный роман этого автора, он непременно скажет: «Мастер и Маргарита». Если представителя современной интеллигенции, который вообще ничего не читал и представление о литературе имеет самые приблизительные, задать тот же вопрос, он непременно повторит: «Мастер и Маргарита». Отчего они так поступают? Имеются в виду те, кому и дела-то никакого нет ни до Булгакова, ни до изящной словесности.
Так называемый «либеральный круг» обвёл себя рядом знаков, непоклонение которым запрещает пересечение черты той магической окружности. Одна из таких меток – упомянутый роман. Но здесь не хотелось бы ни разбирать с пристрастием причины особливого отношения определённых корпораций и товариществ к данному произведению, ни самое сочинение. Об этом написано предостаточно. А остановимся-ка на одной особенности, которая, возможно, и не является краеугольной в творчестве Михаила Булгакова, но уж, видится так, претендует в нём на принципиальное значение.
Настенная живопись в подъезде
с «нехорошей квартирой», 1980-е годы
Прежде коснёмся биографии писателя.
В Москву Булгаков, согласно достоверным данным, пребывает в сентябре 1921 года. Он получил место секретаря литературного отдела в Главполитпросвете, и первые два месяца казалось, что новая жизнь начала складываться… Однако на самом деле подспудно складывалась форменная катастрофа. Если мы заглянем в дневник Булгакова, то в заметке, датированной 9-м февраля, прочтём: «Идёт самый чёрный период моей жизни. Мы с женой голодаем… Обегал всю Москву – нет места. Валенки рассыпались». Это очень неприятно, когда в чужом городе посередине февраля рассыпается зимняя обувь. Поверьте, я знаю.
Военный коммунизм. НЭП. Некие римейки подобных фортелей экономической политики мы переживали в весьма неотдаленном прошлом. Помним. В это непростое время Булгаков находит способ не умереть голодной смертью. Судьба подкинула ему возможность писать статейки, фельетоны для московских журнальчиков, газет, позже – даже для берлинской газеты «Накануне».
«Не припоминаю, почему мне было предложено писать фельетон. <…>
– Но ведь вы не умеете?
Я покашлял.
– Попробуйте, – вдруг решительно сказал секретарь.
Я попробовал. <…> На другой день – это напечатали. Дальше – больше».
Думаете, это так просто – печататься в московской прессе, даже сейчас? Так вас там, понаехавших, и ждут! Так что, без заступничества Верховных Сил тут не обошлось.
«Меня перевели на жалование повыше того, чем у обработчика, а я за это обязывался написать восемь небольших фельетонов в месяц. Так дело и пошло».
Итак, Булгаков нашёл не самый безрадостный способ заработка. Но для фельетона эта встреча тоже стала счастливой. Удивительная чувственность и предметное восприятие мира Булгаковым, воистину, для фельетона, как жанра, стали удачной находкой. Иной раз стиль злободневных статей этого автора можно спутать с подобными сочинениями Зощенко или, скажем, Ильфа с Петровым. Первоначально можно предположить, что причиной тому мода, такое вот поветрие в литературной среде на тот час. Но более пристальный взгляд, тем более – при учёте знания дальнейшего творчества автора, – подсказывает, что таковское сходство не случайно. Нет, это не подражание. Не только подражание… Всё-таки, причина тому – некое родство, изначально присутствовавшая или выработанная близость с принципами мировидения, выдвинутыми и поддержанными новоявленным режимом.
Давайте заглянем в какой-нибудь текст. Вот, к примеру – «Торговый ренессанс». (Москва в начале 1922-го года).
«В б.магазине Шанкса из огромных витрин тучей глядят дамские шляпы, чулки, ботинки, меха».
«Блестят окна конфексионов. Сотни флаконов с лучшими заграничными духами, гранёных, молочно-белых, жёлтых, разных причудливых форм и фасонов. Волны материй, груды галстуков, кружев, ряды коробок с пудрой».
А далее:
«Горы коробок с консервами, чёрная икра, сёмга, балык, копчёная рыба, апельсины».
Да мало ли русских авторов, находивших удовольствие в составлении подобных чувственных, вещественных, телесных калейдоскопов! Вспомним хотя бы «Приглашение к обеду» или «Разные вина» Гаврилы Романовича Державина. И всё-таки там «яствы сахарны царей» отнюдь не с тою рьяностью колеблют перо пишущего. Впрочем, не станем торопиться записывать Булгакова в панегиристы плотских ценностей. Быть может, причиной тому в данном случае – обстоятельства, различие в сопоставлении с завсегдатаем одического Олимпа, так сказать, материальных баз, скудость рациона питания…
«У нэпманов оказалось до чрезвычайности хорошо. Чай, лимон, горничная, пахнет духами, серебряные ложки…»
Но значение писателя в современном обществе отнюдь не измеряется особенностями его нравственной позиции, и «горацианский» идеал довольства малым в наши дни широкими слоями читателей не может быть признан безусловной добродетелью. А ведь фельетон – жанр народный, самый что ни на есть массовый. Об этом знает каждый издатель, об этом помнит всякий фельетонист. Не было то секретом и для Булгакова. Оттого отнюдь не редко он прибегает просто к анекдотическим, лубочным сюжетам; возможно, как-то там и подсказанных жизнью, но, естественно, утрированных и опрощённых, размягчённых до консистенции годящейся для переваривания среднестатистическим читателем юмористической странички. Чудак-горожанин выиграл в лотерею старую лошадь и не знает куда её пристроить. Другой пасынок судьбы, от рождения награждённый фамилией Врангель, из-за этой самой каверзной фамилии претерпевает одну за другой водевильные перипетии. Конечно, такие персонажи, уморительные передряги – мёд для простака с начала времён. Кого вспомним ещё из коллекции наиболее популярных булгаковских фельетонов? Знаменитая прорицательница и медиумистка (и, конечно же, мошенница) «мадмазель» Жанна. Растратчик профсоюзных денег, имитировавший свою смерть…
А ведь параллельно Булгаков пишет удивительный роман. Странный. С точки зрения романистики нескладный. Неправильный. С несуразной архитектоникой… Да, «Белую гвардию». «Вся тяжёлая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звёздами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную…»
Жизнь писателя уже не была такой страшной и голодной, как на переломе 21-го – 22-го годов, но до овеществления амбициозной мечты… «Милый друг! Вам, наверное, приходилось читать такие сообщения. «Французский писатель N. написал роман. Роман разошёлся во Франции в течение месяца в количестве 600 тысяч экземпляров и переведён на немецкий, английский, итальянский, шведский и датский языки. В течение месяца бывший скромный (или клерк, или офицер, или приказчик, или начальник станции) приобрёл мировою известность». Реализация заповедной мечты пока что не складывалась. Отчётливо сознавая, где, в каком времени он обретается, Булгакову приходилось шептать, как мантру: «И ежели революция подхватит меня на своё крыло…»
Нельзя сказать, что Богиня революции уж вовсе без внимания отнеслась к писателю. (Сколько угодно можно привести куда как более драматических судеб). Но она же, суровая Богиня, требовала и платы за своё внимание. Приходилось раз за разом подписывать предлагаемые ею контракты. Да продолжать возносить моления: «И ежели революция подхватит меня на своё крыло…»
«Рабочие, служащие, гости строятся в ряды, впереди колышатся красные плакаты…»
И какой бы там ни пыталась налаживать диалог с Богом душа писателя («каждую ночь в час я садился к столу и писал часов до трёх – четырёх»), в своей дневной жизни, где-нибудь в редакции газеты «Гудок», приходилось всякий раз соглашаться на компромисс.
«Дьякон зарыдал, и крупные, как горох, слёзы поползли по его носу.
– …верите ли, вчера за всенощной разворачиваю требник, а перед глазами огненными буквами выскакивает: «Религия есть опиум для народа». Тьфу! Дьявольское наваждение. Ведь это ж… ик… до чего ж доходит?.. И сам не заметишь, как в кам… ком… мун… нистическую партию уверуешь. Был дьякон, и, ау, нету дьякона! Где, спросят добрые люди, наш милый дьякон? А он, дьякон… он в аду… в гигиене огненной».
Уж пугала ли «гигиена огненная» самого автора, не ведомо. Вероятно, жгучие слёзы литераторов в горниле терзающего антагонизма – это всего лишь побаски литературных критиков. Человек, будь он писателем или демимонденкой, всегда избирает единственный доступный ему путь; уж планидой указанный или собственной волей проложенный – не так уж и важно. Так что, фельетон помимо тяжкой обязанности, продиктованной необходимостью, был, вестимо, и вполне естественным средством булгаковского самовыражения, а, возможно. – и потребностью на каком-то этапе.
Оттого не удивительно, что фельетоны и очерки двадцатых послужили Булгакову строительным материалом для его последующих романов и пьес. Такие примеры, собери их, заняли бы слишком много места. Вспомним… да хоть Стёпу Лиходеева вспомним из «Мастера и Маргариты» – и тут же придёт на ум Пал Васильич из фельетона «Чаша жизни».
«Потом узнаю: его чуть ли не по семи статьям… Тут и дача взятки, и взятие, и небрежное хранение, а самое главное – растра-та! Вот оно какие пустяки, оказывается! Это он – негодяй, стало быть, последний вечер доживал тогда – чашу жизни пил!»
А «Багровый остров», так тот вообще прямиком из фельетона и вырос. Это, говорят, и не так важно – что из чего вырастает. У Ахматовой вон стихи их сора росли. И всё же генезис откладывает свой отпечаток…
Никто, понятно, не собирается отказывать фельетону в праве на существование. Замечательны булгаковские путевые зарисовки «Путешествие по Крыму». Да и «Золотистый город» – очерк о выставке народного хозяйства 1923-го года – просто очарователен, полон какого-то, поистине, золотистого оптимизма. Не стану отрицать и то, что именно с приходом Советской власти этот жанр испытал подлинный ренессанс. Да, политическая составляющая в нём приобрела значительно большее проблемное звучание. Но вместе с тем данный жанр публицистики живо и охотно откликался на повседневные интересы большинства, апробировал его чувственность. Такие авторы, как Владимир Дыховичный, Лев Кассиль, Марк Ланской, Давид Заславский, Илья Эренбург, Александр Лацис, Владимир Масс, Александр Безыменский, Самуил Маршак или Братья Тур, Пётр Львович и Леонид Давидович, в своём сочинительстве наслаждавшиеся темой буден, были читаемы и любимы. Уровень, как теперь говорят – качество юмора, иронии, кругозор их сочинений вполне соответствовал запросам общества, обслуживать чаяния которого они взялись. Живая и непритязательная зарисовка. Подкрашивание «фактического материала»…Как говорил один из передовиков сего жанра, современник и коллега по цеху Булгакова – Михаил Ефимович Кольцов (Фридлянд), у фельетона есть возможность «публицистические факты оттенить, дать их так, чтобы они резали глаз». А ведь это как раз то, что так ценимо широкой публикой, для которой полутона и деликатные наблюдения являются либо скучными, либо просто неразличимыми.
Так или иначе, злободневные зарисовки со своей задачей и прежде справлялись, и теперь прекрасно её одолевают, почитателей своих как имели, так и продолжают удерживать. И подытоживая последний тезис, скажем: то, что кто-то читает Араньякапарву, а кто-то – Жванецкого, это всего лишь дело вкуса… воспитания, наследственного дара.
Обобщение собранных рачительным автором десятков и сотен отдельных фактов, позволяют в последующих работах переходить к более сложным формам. На страницах фельетонов Маяковского или Горького, например, уже можно усмотреть появление неких общественных типов. И всё-таки, это только фельетоны, независимо от того, поданы они как романтические рассказы, памфлеты или написаны в драматургической форме.
В младые годы, впервые взяв в руки роман «Мастер и Маргарита», я просто нарадоваться не мог – так нравились мне все эти как бы мистические вычуры, баснословные оказии, все эти скетчевые кунштюки и фуэте. Я даже установил для себя дозу чтения – несколько страниц, – чтобы длить удовольствие. Конечно, оценка моя, юного читателя, ещё загодя подготавливалась, вытачивалась и курировалась общественным мнением. Мнением тех самых либеральных деятелей от литературы и их многочисленных адептов.
И каково же было моё изумление, когда это самое сочинение попало мне в руки много лет спустя… Темы, образы романа показались мне какими-то уж слишком… упрощёнными. Цели – незначительными. Юмор – несложным. Спервоначалу я никак не мог уловить, что же вдруг стало смущать меня в этом не единожды читаном тексте. И вдруг: фельетон… Да, это большой такой фельетон. Роман-фельетон, в котором не только игривые, курьёзные сценки московской жизни, потешные фантасмагории, но и исторические ретардации, парафразы еврейского фольклора показались мне написанными как-то уж очень по-фельетонному… Как странно, здесь в размышлениях о Боге практически нет места Богу, и вовсе нет метафизики, зато сколько угодно первобытной примитивной мистики… Тем не менее, бесспорно, именно фельетонность обеспечила этому роману столь широкую популярность. Ну, конечно, не такую, как у сочинений Агаты Кристи, но всё-таки. Нет-нет, не стану утверждать, что народные массы до самых глубин прониклись этим произведением. Я сам, помню, пытался дебатировать по поводу этого романа с одной пролетаркой, та была возмущена. «Чушь какая-то!» – восклицала она. «Отчего так уж и чушь?! – поинтересовался я. «Д-д… коты какие-то в трамваях ездят…» Пролетарка, как видите, в должной мере не преисполнилась вдохновением автора. Да только, как ни крути, очевидно, что страниц эдак… (на которой там Бегемот заскакивает на подножку моторного вагона «А»?) страниц 80–90 худо-бедно, да и взяла на себя труд прочесть. Так что роману посчастливилось стать одним из образцов литературы популярной, получившей общественное признание, литературы отчасти массовой.
С бьющимся сердцем, предчувствуя приближение ещё оной потери, на которые так торовата жизнь, я кинулся к книжному шкафу. Я выхватил с полки томик Булгакова. Раскрыл «Белую гвардию»… Но нет, там по-прежнему «последняя ночь расцветала». И обступившая меня «тяжёлая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звёздами».
Да, этот роман создан в требованиях совсем иного стиля. И, по признанию самого автора, с подозрением был воспринят как читательскими, так и литературоведческими… массами. Если бы не очередное заступничество Богини революции, на этот раз всунувшей себе в рот курительную трубку и принявшей обличье Иосифа Виссарионовича Джугашвили, был бы этот плод творчества похоронен в болоте полуизвестности если уж не навсегда, то на долгие-долгие годы.
«Мне очень хотелось бы, чтоб государство платило мне жалованье, чтобы я ничего не делал, а я лежал бы на полу у себя в комнате и сочинял бы роман».
О! Это слова настоящего писателя. Скажу более: в совершенном обществе, надо быть, так всё и обстоит. Но здесь, в нашем мире, откуда «дева Астрея с влажной от крови земли ушла – из бессмертных последней», литератору, увы, приходится искать компромиссов. Быть может, очередная революция подхватит его на своё крыло. Либо…
«Причина моей болезни – многолетняя затравленность, а затем молчание… По ночам стал писать. Но надорвался…»
Виталий АМУТНЫХ
Виталий Владимирович Амутных родился в 1960 году в гор. Североморске Мурманской области в семье морского офицера. Служил в Туркестанском военном округе. Окончил Литературный институт им. Горького. Автор книг «Матарапуна» (1992), «Дни на излёте безумия» (1994). «…СКОЕ ЦАРСТВО» (2002), «Русалия» (2010).
Встретил ссылку на эту статью в фб. Совершенно неожиданный и любопытный взгляд на роман. Повод для размышлений )))
И мне кажется, что “Мастер и Маргарита” – роман забавной, но и только
Один из самых “забавных эпизодов” романа, наверное, это тот эпизод, в котором трамвай отделяет голову от туловища крупному деятелю Массолита? Муки поэта Ивана Бездомного, вынужденного честно признаться в том, что он не поэт, а графоман-халтурщик, тоже “забавны”, но не в такой степени как в эпизоде с отрезанием головы. Впрочем, в романе полно “забавных” эпизодов: хохочущая от радости и счастья Маргарита громящая квартиры “настоящих писателей и критиков”, Мастер, которому хорошо в сумасшедшем доме, у которого есть возможность побеседовать о литературе с Иваном Бездомным… Не книга, а сборник “ржачек”!
Роман-фельетон? Да ради Будды, или ради Одина, кому что нравится. Что может понять сегодня в этом романе девица 23 лет от роду, если она не студентка филфака? Дух эпохи (гений места) выветривается из общественного сознания сквозняками современности, ежедневными заботами о “хлебе насущном” и платежами за ипотеку, или ценой десятка яиц. Чтобы понять тоску автора по бытию в “доме на Андреевском спуске”, надо почитать ещё каких-нибудь сочинений, кроме булгаковских. Что касается возникших претензий к либералам, я, честное слово, не могу понять, к каким именно. К тем либералам-фельетонистам, список которых привёл в тексте автор, или он знал каких-то других, нахваливавших ему в ухо роман-фельетон? Ох, уж эти либералы, набились в русскую литературу и нашёптывают! А когда я встречаю в тексте такие наименования, как “Араньякапарва”, мне становится страшно интересно, сколько двустиший одолел упоминающий, и уверен ли он в точности переводчика?
Вы сами можете ли обвинить переводчика в неточности? Пытались?
Интересная статья! Автор, правда, по какой-то причине не упомянул фамилию Гоголя, а за компанию и фамилию Гофмана. Но вспомнил и назвал Зощенко, Ильфа и Петрова, и даже Жванецкого. Да, эти авторы близки Булгакову, но они близки как реалисты. В “Мастере и Маргарите” чувствуется родство с этими “королями фельетона”. Но они не переступали границу между “земным” и “надземными мирами”. А Гоголь, Гофман переступали. И Булгаков осмелился её переступить. Переступил и оказался за пределами “классического фельетона”. А роман “Мастер и Маргарита” стал мировой классикой. А гениальное “Собачье сердце” осталось классикой советской литературы. Впрочем, я могу ошибаться, это моё мнение, оно не бесспорно.
Для многих это хорошая историческая фантастика.