Евг. Евтушенко. ГОРБУШКА ПИРОГА

№ 1983 / 30, 28.05.2015

Евгений Рейн. «Имена мостов». Стихи. Издательство «Советский писатель». 1984. 88 стр. 35 коп.

ГОРБУШКА ПИРОГА

«…С пропиской вечной вас встречают чаем и дают горбушку пирога». Это строки из книги Евгения Рейна «Имена мостов».

Горбушка пирога – выражение не совсем привычное, неходовое. Рука педантичного редактора могла бы нависнуть над ним с красным скрупулёзным карандашом: не вычеркнуть ли эту литературную неловкость? Но ведь у любого, даже самого сладкого пирога действительно есть тоже горбушка, как и у ржаной буханки. Кому – серёдочка с начинкой, кому – горбушка. Вроде бы случайная обмолвка поэта при прочтении книги, при вхождении в его внутренний мир оказывается ариадниной нитью.

Люблю книги-лабиринты, лишь была бы ниточка. Тогда и спотыкаться будешь, и запутываться, а всё-таки выйдешь. А может быть, не захочешь выходить – лабиринт понравится.

Рейн – поэт лабиринтный, да и жизнь его тоже такая: «В этих дореволюционных номерах, где коридоры переламывались трижды и четырежды подчас». Сейчас много поэтических книг, где на вылощенной паркетной гладкописи и не наткнёшься на личность автора. Драгоценная редкость книги Рейна в том, что он везде и везде – поэт.

Редкость книги ещё и в том, что сейчас многие стихотворцы как бы стесняются говорить о своих личных неурядицах, невезении, бедах – им хочется выглядеть могучими, всезнающими, непобедимо оптимистичными. Чаще всего псевдожелезобетонность – от трусости исповеди. А вот Рейн – сплошная исповедь. Иногда переходящая в урбанистическое акынство, даже в графоманию, но всегда – исповедь.

Рейну серединки с начинкой не досталось, а именно горбушка пирога, да ещё и с чужого стола. Как говорят обыватели – невезуха. Единственная начинка этой горбушки – сплошная неустроенность: литературная, семейная. Чуть ли не исповедь неудачника;

«Проживал я, изловчась, тратить два рубля – не больше на еду, затем, что деньги были мне нужны и дальше, в Фергане и Бухаре, и случалось – и должно быть – это первое паденье – подбирал я сухофрукты на базаре в октябре». Или: «Холод в номере тесном, холод в небе пустом. Холод в сердце мятежном под холодным бельём». Или: «Постучуся я утречком рано, вы ещё не зажжёте огня. Мама, Галя и дочь моя Анна, пропустите, простите меня». Или: «За улицею Герцена я жил и не платил, в Москве в холодном августе в трёх комнатах один. Что мог хозяин вывинтил, не завершил ремонт, а сам уехал в Индию на медицинский фронт»…

Лирический герой поэта принадлежит к числу тех людей, которых принято называть неудачниками. Но, на мой взгляд, неудачники – это те, кто нравственно не способен к мужеству исповеди. Неудачники – это те, кто внутренне замкнут иногда при внешней болтливости, внешней самоуверенной раскованности. Неудачники – это те, кого даже малые неудачи повергают в озлобленность. А можно ли назвать неудачником такого человека, который, несмотря на личные неудачи, сохранил в себе детское отчаянное любопытство, доброту к людям, волю к творчеству? «Не стоит поворачивать обратно – бесповоротно надо жить, душа».

Рейн понял сладость горбушки, не занимая себя саморазрушительными мыслями о том, что серединка с начинкой не у него во рту. От бродяжьего люмпенства его всё равно неудержимо тянет на свет в окне, на голоса людей. Он не романтизирует, не организует собственную бесприютность, собственные скитания для того, чтобы после поплакаться в жилетку человечества. «Крылом и колесом не оправдаться, нет!» Он отвергает образ «неудачника».

«Чтоб я ценил удачи чужое ремесло, мне так или иначе везло, везло, везло. На тёмные припадки, на бедную хвалу, на скользкие лопатки, прижатые к стеклу. От улицы Мясницкой до Сретенских ворот среди толпы мне снится шестидесятый год. И молодость и смелость у времени в глуши, и эта малость – милость единственной души».

Настоящая любовь к человечеству только так и приходит – через любовь к единственной душе. Как легко и свободно написано:

«За рекой Алма-Атинкой подружился я с блондинкой – чёлка и зелёный взор. Оказалось, что татарка. Я купил ей два подарка – брошь и ложку – мельхиор. Были у неё ребята, сын Тимур и дочка Гата, а самой-то двадцать пять. Дети в десять засыпали, и тогда мы засыпали рис в кастрюльку – вечерять. Ели плов, а после дыни… И глазами молодыми говорила мне она: «Буду жить подмогой детям, никуда мы не уедем. Нам судьба Алма-Ата». Вот и всё. И я простился, и в обратный путь пустился, и пошёл четвёртый год. Верно, и она забыла. Что же всё же это было? Почему в душе живёт?»

В замечательном стихотворении «Узел» о своих прогулках с «сибирской Дианой» по Ленинграду, написанном на уровне поэтической свободы, заставляющей вспомнить «Вольные мысли» Блока, Рейн как бы впроскользь роняет:

«И я не знал ещё, что веяний день и час, не связанный в томительный и тесный, неразделимый узел соучастья, есть попусту потерянное время. А впрочем – тут правил нет! Ведь я любил её. И я об этом узнал потом…»

Неразделимый узел соучастья – вот к пониманию чего, как к высшей человеческой удаче, пришёл поэт. И тогда возникает ода – но ода не абстракциям, а реальным ударам судьбы, которые поэт разделял, как равный с равными, «с этой вот медсестрой, с этим разнорабочим, с этим завучем, управдомом, завгаром».

«И всё-таки спасибо за всё, за хлеб и кров тому, кто назначает нам пайку и судьбу, тому, кто обучает бесстыдству и стыду, кто учит нас терпенью и душу каменит, кто учит просто пенью и пенью аонид, тому, кто посылает нам дом или развал, и дальше посылает белоголовый вал».

Не комфортабельный укачивающий покой, но мудрое спокойствие говорит изнутри: «Пройдут века, народы, войны, сомкнутся краешки кольца… Старуха застегнёт спокойно свободный ворот у мальца». Так просто сказано: «Прислонись последний раз щекою навсегда. Я хотел бы умереть с тобою? Нет и да».

Без того, чтобы зубы привыкли к горбушке, так не напишешь. Чтобы написать такой блестящий рассказ в стихах, как «Сосед Котов», нужно было увидеть сотни таких Котовых и вместе с ними эту горбушку погрызть, а то за неё и поцапаться. «Пенье аонид» рождается у Рейна даже из пенья облупленных чайников на конфорках «коммуналок», из любых самых шершавых слов, таких, как «рубероид». Поэтому он способен воспринять как огромную удачу «великий кофе на морской веранде». Поэтому он так безудержно любит жизнь, где «истребители и серафимы тарахтят на взлётной полосе».

Вроде бы так называемая интеллектуальная поэзия, а вместе с тем демократичная насквозь. Демократизм, к которому стремился когда-то Пастернак, был искренним:

«В горячей духоте вагона я отдавался целикам порыву слабости врождённой и всосанному с молоком… Превозмогая обожанье, я наблюдал, боготворя. Здесь были бабы, слобожане, учащиеся, слесаря» («На ранних поездах»).

В самом слове «слобожане» есть остранённая умилённость наблюдателя. Рейн не умиляется, не боготворит – он внутри этих людей, хотя аониды у него и поют за пазухой. Рейну не надо демократизироваться, ибо его демократизировала судьба. Общая горбушка помогла. Поэтому он, отводя рукой напрашивающийся самореквием, с завидной простотой и чёткостью говорит сам себе: «Не умирай. Доступны небеса без этого. И голова в порядке».

Какая редкая радость – целая книга живых стихов, сквозь которые виден живой поэт, а не выведенный в пробирке гомункулус! Живой поэт, с его личной, а не усреднённой любовью к Родине, с его большими невзгодами и маленькими радостями, с его любвишками и любовью к женщине, с его детским фанфаронством и мгновениями жестоких прозрений, с его постоянным ежедневным умиранием от жажды к жизни. Ещё одно редкое качество – самого себя этот поэт не очень-то жалует: то негодяем обзовёт, то игроком. А между прочим, этот поэт имеет гораздо больше оснований уважать себя, чем некоторые стихотворцы, занимающиеся не самовыражением, а самоуважением. Уважать Рейна есть за что.

В течение многих лет, несмотря на «широкую известность лишь в узких кругах», по выражению Б.Слуцкого, Рейн не разбазарил свою «душу живу» и предстал перед нами не стихотворцем, а поэтом. Не хочу употреблять эпитеты «большой», «крупный», «значительный», «яркий», «самобытный». В самом слове «поэт» заключено большее, чем во всех эпитетах. Не хочу ничего пророчить, предрекая, что теперь, мол, книжки Рейна будут читать нарасхват. Может быть, и нет. Но популярность – отнюдь не признак качества. С моей точки зрения, человека, который 35 лет профессионально занимается поэзией, в случае Рейна явление поэта состоялось, а это главное.

К радости примешивается горький привкус печали, когда держишь в руках первую книжку почти пятидесятилетнего поэта. Многие стихи из этой книжки я ношу в своей памяти уже более двадцати лет. Рейна печатали газеты и журналы как бы из снисхождения – урывками, крупицами, осколками, крохами. Почему же так произошло? К сожалению, критическое и издательское внимание у нас как бы распределено по группировкам – поколенийным и стилевым. А Рейн существовал и существует вне любых разновидностей искусственно создаваемой или действительно существующей плеядности. Не по этой ли причине при жизни не удалось утвердиться Н.Рубцову? Не по этой ли причине полузамечают В.Леоновича или под знаком вопросительных сомнений говорят о бессомненно талантливой М.Кудимовой? Такая внеплеядность вовсе не означает отчуждённости того или иного поэта от общего литературного процесса. Эта внеплеядность подчас может быть доказательством преданности слову как таковому, а не слову как инструменту в борьбе за существование. Внеплеядность Л.Мартынова, П.Васильева, Л.Лаврова, Н.Глазкова, К.Некрасовой, своим не похожим на блеск плеяд мерцанием добавила так много к свечению нашей поэзии в целом.

Разделим горбушку пирога славы на всех.

 

Евг. ЕВТУШЕНКО