Павел Горелов. ДУША И РОДИНА – ОДНОЙ ПРИРОДЫ

№ 1989 / 32, 04.06.2015

Сейчас в литературе необходимо различать тех, кто к нам возвращается, и тех, к кому возвращаемся мы сами.

Уже из этого различения станет неопровержимо ясно: кто же и кому действительно нужен, а кто и без кого вполне может обойтись.

Подлинное возвращение – это возвращение самого народа к той правде, которая оказалась утраченной им в его историческом движении, обретение и усвоение этой правды, необходимой для правильного дальнейшего пути.

Здесь нет и не может быть суеты, поспешности, рекламно-балаганных зазывов, назойливого мельтешения. Это – область серьёзного, кропотливого труда и вдумчивого, самоотверженного понимания, которое исключает всяческий радикализм. «Радикализм прекрасен в наивном, – справедливо писал В.Розанов. – Но чуть «поумнее» – он начинает переходить в Азефа».

Другое дело – «перебежчики». Спешка и сопутствующая ей атмосфера им просто необходимы. Ф.М. Достоевский проницательно писал ещё в «Бесах»:

«В смутное время колебания и перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но всё же с определённою более или менее целью. Нет, я говорю про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той кучки «передовых», которые действуют с определённой целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно…»

Разумеется, ведь здесь отсутствие спешки обрекает на провал. Достаточно упустить нужное, единственное, может быть, мгновение, и народ самостоятельно всё поймёт, а главное – правильно поймёт. Поэтому «перебежчикам» столь важно прорваться к нему первыми со своей куцей маленькой правдивостью; и именно в тот самый момент, когда народ ещё не опомнился, не успел разобраться; важно, чтобы он, не прозрев от старой лжи, сразу же и «офонарел» от новой.

Здесь всегда торопятся с беспорядком и особенно с мировой шумихой вокруг очередного «имени». Забегая, как подскажет ситуация, мода, выгода (или политическая тактика), то «справа», то «слева» от народа с его идеалом общей правды, «перебежчики» и их апологеты принимаются кричать, стараясь перекрыть (тиражом, настойчивостью, горлохватством, дерзостью и т.п.) все другие голоса: «Смотрите все сюда! Сворачивайте к нам! Вот правда! Её признаёт уже весь народ, весь мир!..»

Это – уже знакомые приветливые зазывы в очередной исторический тупичок. Ибо попробуйте каждый раз конкретно разглядеть, что же это за «весь народ» и «весь мир», от лица которых так уверенно вещают «перебежчики», и вы увидите только те же, «знакомые всё лица».

А.И. Солженицын справедливо говорил, что сейчас проворно «переписывают нашу новейшую историю по вехам диссидентских выступлений», а сознательным «преувеличением столичного диссидентства и эмиграционного движения отвратили внимание мира от коренных условий народного бытия в нашей стране…». Из огня да в полымя…

Разумеется, большая народная правда учтёт и подлинную «миссию русской эмиграции» (И.А. Бунин), но ведь и там неизбежно отделение зёрен от плевел.

Р.Б. Гуль, начиная свою трёхтомную (том 1 – «Россия в Германии»; том 2 – «Россия во Франции»;: том 3 – «Россия в Америке») «апологию эмиграции» и объясняя читателям смысл её заглавия – «Я унёс Россию», писал:

«Какой-то большой якобинец (кажется, Дантон), будучи у власти, сказал о французских эмигрантах: «родину нельзя унести на подошвах сапог». Это было сказано верно. Но только о тех, у кого, кроме подошв, ничего нет… у кого же была память души и сердца, сумели унести Францию. И я унёс Россию. Так же, как и многие мои соотечественники, у кого Россия жила в памяти души и сердца. Отсюда и название… «Я унёс Россию».

Этими словами неприметно и непреложно обозначена непереходимая граница между так называемой «первой волной» эмиграции и всеми её последующими «волнами».

О.Н. Михайлов не случайно любит вспоминать, как однажды, обмолвившись, он назвал кн. З.А. Шаховскую «эмигранткой». Она страшно возмутилась: «Как?! Это те, которые уезжают от вас сейчас, – эмигранты. А мы – беженцы…»

Так вот им, собственно беженцам, действительно было что уносить. В отличие от всех тех, кто принялся позднее, будучи уже от макушки до пят окончательным продуктом made in USSR, просто «выбирать свободу».

Приведу только два примера, обнажающих всю глубину различия.

Сейчас, после присуждения в 1987 году Нобелевской премии по литературе И.А. Бродскому, его норовят представлять русским читателям как некий непререкаемый символ свободы и независимости, а его отъезд из СССР в 1972 году – по каналу эмиграции в Израиль – как принудительную высылку. Но вот что писал о нём тот же Р.Гуль в своей книге:

«…И.Бродский дал… интервью итальянской газете «Република». Отрицая (для себя) всякую оппозицию коммунизму, этот господин называет себя: «Я – непослушный раб». По его слезливым письмам «дорогому Леониду Ильичу» (Брежневу) в его «непослушности» приходится усомниться. Но что он «раб», это с подлинным верно. Вот что о жизни в СССР рассказывает итальянцам этот советский раб: «Жизнь абсолютно нормальная… в 1972 году работники КГБ поставили меня в известность, что я должен уехать. Вот так я и уехал. Ничего особенного». …По Бродскому, качественно, оказывается, нет разницы между жизнью в СССР и в Нью-Йорке, в советском концлагере или в нью-йоркском Сентрал Парке. Это, оказывается, – «почти одно и то же». …Но «почти», как и «чуть-чуть» в анекдотах не считаются. Почему же Бродский рассказывает такие басни? Да потому же по самому: он (made in USSR!) неподдельный homo soveticus! …а с ними всякие дискуссии нелепы, ибо, как говорил любивший свободу, блестящий испанец Сальвадор де Мадарьяга: «с граммофоном не спорят». Я думаю, что у «граммофонов» – страх перед своей собственной свободой».

И другой – прямо противоположный пример: строки из письма старейшего писателя русского зарубежья Б.К. Зайцева, свидетельствовавшего о себе и И.А. Бунине:

«Насчёт того, что Иван голодал при немцах, – брехня. Все мы жили тогда несладко, и меня звали немцы печататься, и отказался, и никакого «героизма» здесь не было, но оба мы выросли в воздухе свободы (не улыбайтесь, Вас тогда ещё и на свете не было), и никто нам не посмел бы диктовать что-то».

Так вот, одно дело – «вырасти в воздухе свободы» старой России и, не думая, не декларируя публично этой свободы, просто-напросто быть свободным – всегда и везде, органично и ненасильственно, и совсем другое дело – искать внешние условия для вседозволенности, выбирать ту форму правления, в рамках которой существовать выбравшему просто выгоднее и безопаснее: «лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником и властителем дум в деспотии» (И.Бродский).

Что может быть циничнее подобных откровений?

Ещё в 1924 году И.А. Бунин отмечал:

«Нас, рассеянных по миру, около трёх миллионов. Исключите из этого громадного числа десятки и даже сотни тысяч попавших в эмигрантский поток уже совсем несознательно, совсем случайно; исключите тех, которые, будучи противниками (вернее, соперниками) нынешних владык России, суть однако их кровные братья; исключите их пособников, в нашей среде пребывающих с целью позорить нас перед лицом чужеземцев и разлагать нас…»

Думается, что за прошедшие 65 лет список предложенных И.А. Буниным исключений необходимо пополнить ещё и теми, которые только по видимости «рядом, вместе, почти совпадают» с подлинной эмиграцией, «беженцами», а между тем – уже нечто «совсем другое».

Это, кстати, самое опасное сейчас и для нас – подмена подлинной правды подобиями, спешно стремящимися занять её место. Мы всё чаще и чаще вынуждены иметь дело не с самой правдой, а с тем, что призвано только временно «исполнять обязанности» её. С временщиками или, хуже того, с самозванцами, готовыми спешно – по разоблачении – сменять один другого.

Помню огромную – на разворот – публикацию «Кризис совести» в «Московских новостях» (№ 15, 12 апреля 1987 г.) «о тех, кто сам себя лишил родного дома». Речь шла о так называемом «письме десяти» (В.Буковский, Э.Кузнецов, В.Максимов, Л.Плющ, Ю.Орлов, Ю.Любимов, В.Аксёнов, Э.Неизвестный, А.Зиновьев, О.Зиновьева) «Пусть Горбачёв предоставит нам доказательства». Громили десятерых членов «интернационала сопротивления» О.Ефремов, М.Шатров, Л.Карпинский, М.Ульянов и многочисленные читатели «Московских новостей»; Е.Яковлев дополнительно сообщал, что единодушна и редакционная почта «МН», и бесконечные телефонные звонки; что «лишь презрение вызывают у наших читателей авторы письма».

Я напомню, в частности, концовку этого любопытного разворота, называвшегося во второй части «Обратный билет, который навсегда просрочен»:

«Один из десяти – Любимов, – выезжая в свою последнюю служебную командировку (в Англию), получил в направившей его организации обратный билет с открытой датой. Билет этот и по сей день числится за бывшим руководителем Театра на Таганке. Много раз имел Любимов возможность использовать его. Но теперь билет просрочен, и навсегда. Не только из-за истечения срока его действия, но и по исчерпании его владельцем духовных возможностей для возвращения…»

Такова была эта ударная концовочка. И что же?

Прошло всего два года, и этого срока оказалось вполне достаточно, чтобы «навсегда просроченный билет» Ю.Любимова вновь вернул себе волшебную возможность «использовать его».

Кстати, не с помощью ли самих осуждавших?

Теперь на очереди В.Аксёнов (см.: «Я, по сути дела, не эмигрант…». «Юность», № 4, 1989) и др.

Так как же быть с «кризисом совести»?

Или это самодиагноз авторов публикации? Или мы чего-то не знаем, и «интернационал сопротивления перестройке» теперь «за» перестройку?..

Возвращению истинных духовных и художественных ценностей русского зарубежья мы ещё только едва-едва приступаем. Но они, в отличие от временщиков, толкающих друг друга локтями, придут к нам навечно. Точнее, мы к ним вернёмся.

И.А. Бунин, представительствуя от лучших сил русской эмиграции, писал: «…мы некий грозный знак миру и посильные борцы за вечные, божественные основы человеческого существования, ныне не только в России, но и всюду пошатнувшиеся».

Что же сказать о тех, кто, прикрываясь модным сейчас ореолом эмигранта и титулом «борца за правду», только и делает, что сам расшатывает эти основы? И не важно где – в самой России или же вне её.

У шатунов огромные амбиции и доходящее до карикатурности сознание собственной значимости:

«Нобелевская премия Бродскому – это поддержка процесса либерализации в СССР».

После такого международного подарка просто страх берёт за судьбу перестройки: а ну как не поддержит Бродский либерализацию-то? Что тогда? Куда мы без этакой опоры?

А вот и В.Войнович: «Я бы сказал: мой приезд в Москву – …маленький шаг в перестройке».

Умри, лучше не скажешь! «Большим шагом» он, видимо, милостиво согласится признать экспресс-издание своих сочинений в СССР.

Кстати, что касается публикаций. Никто ведь и не собирался, и не собирается выставлять им запреты: «Не печатать!» Как известно, подобные запреты только способствуют ложным успехам. К тому же вспоминаются слова евангельской притчи о поле, на котором было посеяно доброе семя, но, по всходе этого семени, появились во множестве и плевелы. Хозяин воспретил исторгать их, опасаясь, что вместе с ними будет исторгнута и пшеница. «Оставите расти обое купно до жатвы». Другими словами, нам – разбираться, но не нам – судить.

«Но есть, есть Божий суд…»

В мире культуры нет и не может быть других способов борьбы. Просто на почве подлинной культуры «чонкины» невозможны сами по себе или же сразу по достоинству занимают место низкопробного бульварного чтива, никого не способного ни интересовать, ни оскорблять. И бороться нам следует не с тем или иным очередным «чонкиным» или чонкинским автором, как вообще не надо в культуре бороться «с», следует всегда бороться «за»: за саму культуру, за подлинные духовные и художественные ценности. Твёрдое знание их, любовь к ним надёжно парализуют влияние псевдоискусства на душу читателя.

Кстати, старая русская эмиграция глубоко чувствовала и понимала всю тяжесть и всю последнюю ложь самого искусства:

«Лже-поэт искусство почитает за Бога и этого Бога делает сам. …Быть человеком важнее. Искусство – искус, может быть, самый последний, самый тонкий, самый неодолимый соблазн земли…» (М.Цветаева).

Быть человеком действительно важнее… Но оставаясь ещё и писателем, необходимо твёрдо сознавать незыблемое взаимное соотношение высших ценностей. Как писал Р.Гуль о «Докторе Живаго»:

«На крыльях холопа на планету искусства не улетишь. Не долетишь. Что же помогло Пастернаку? Судя по роману, ему помогло горячо почувствованное им христианство… Оно-то и осуществило его внутреннюю свободу, ибо «чистое искусство» для подъёма и полёта не даёт крыльев такой мощности… помогло Евангелие».

Сейчас активно и настойчиво призывают соединить разъятое тело русской литературы и вернуть произведения писателей-эмигрантов советским читателям.

Хорошее дело. Только возвращать их творчество необходимо честно и в полном объёме, а не лукаво избирательно. К тому же не обольщаясь любовью без рассудка. Ранее официально существовала только советская литература, теперь – с официального же попустительства – подлинно существует как бы только эмигрантская (или прежде не печатавшаяся) литература. Всё остальное – тотально – объявляется лжелитературой, псевдолитературой, врио-литературой и, следовательно, как бы чем-то несуществующим.

Видимо, прав был философ, советовавший оставить в покое тех, кто твердо уверен в своём происхождении от обезьян. Очевидно, у них есть основания считать именно так, а не иначе. Но это вовсе не значит, что ошибаются те, кто ведёт своё происхождение совсем от другого «образа и подобия».

Точно так же есть и те, кто свято уверен, будто год рождения России – 1917-й. Но разве ошибаются другие, для кого она берёт начало более 1000 лет тому назад?

А потому давайте спокойно признаем и наличие среди нас людей, непоколебимо убеждённых в том, что подлинная литература существовала только в изгнании (или во внутренней эмиграции). Блажен, кто верует… Однако вперёд будем говорить не только о врио-литературе, но и о врио-осмыслителях её.

У А.И. Солженицына в «Августе четырнадцатого» (Узел I) один из героев, близких автору, Саня Лаженицын, размышляет о будущих судьбах России:

«…какой-то грамотный крестьянин послал Толстому письмо. Что, мол, государство наше – перекувырнутая телега, а такую телегу очень трудно, неудобно тянуть, так – доколе рабочему народу её тянуть? не пора ли её на колёса поставить? И Толстой ответил: на колёса поставите – и сразу в неё переворачиватели же и налезут, и заставят себя везти, и легче вам не станет. Ну, что ж тогда делать?.. А вот, мол, что: бросайте вы к шутам эту телегу, не заботьтесь о ней вовсе! А – распрягайтесь и идите каждый сам по себе, свободно. И будет всем легко… – И вот этого толстовского совета я, как тоже крестьянин, – говорит Саня, – принять не могу. В хозяйстве моего отца самую последнюю телегу я бы ни за что так не бросил, непременно б её на колёса поставил. И вытянул бы хоть без волов, без лошадей, на себе… А если телега эта означает русское государство – как же такую телегу можно бросить перепрокинутой? Получается: спасай каждый сам себя? Уйти – легче всего. Гораздо трудней – поставить на колёса. И покатить. И сброду пришатному – не дать налезть в кузов. Толстовское решение – не ответственно. И даже, боюсь, по-моему… не честно» (XI, 403).

Совсем недавно я слышал эту цитату и в пафосном публичном выступлении на одной из конференций. Оратор с восторженным одобрением осуждал Толстого и поддерживал позицию героя.

Здесь стоит поразмышлять, ведь, несмотря на кажущуюся историческую отдалённость, спор этот далеко не праздный. Ибо через Толстого и Саню, через 1914 год, слышен сейчас, в 1989 году, голос самого А.И. Солженицына, нашего современника.

Толстой действительно «зеркало русской революции». Мы уже в полной мере осознали теперь страшный смысл этих слов. Но не забудем всё же и правду этого смысла. Не забудем, что, засвидетельствовав факт отпадения Толстого от Церкви, христиане обнажили тем самым и огромный факт отделения России интеллигентской от России благочестивой. Что и повело с неизбежностью к «России, кровью умытой».

По существу, Солженицын использует знакомый, ещё гоголевский образ: Русь-тройка. Но как знаменательно он обеднел! Почти до карикатуры: «телега». Разве узнать здесь ту самую, гоголевскую Русь, что «мчится вся вдохновенная Богом!»?

Даже и на блоковскую «бешеную» тройку, которая нависала в XX веке над интеллигенцией «косматой грудью» и «готовыми опуститься тяжёлыми копытами», телега «Августа…» очень мало похожа. А Блок уже видел, кстати, и сидящего на облучке её «демонского ямщика»…

Ни поэзии, ни красоты, ни могущества в представлениях о России у героя Солженицына уже не осталось. Просто: телега. Причём с очень странным способом передвижения: тащить её требуется исключительно на себе.

Видела история такие государства-телеги? Ещё бы! Летопись сохранила нам свидетельство о времени господства обров, которые были «насильники славянам»: «если поедет обрин куда, то не позволял запречь коня или вола, но приказывал впречь в телегу трёх-четырёх или пять жён и везти его – обрина, – и так мучали…».

Но так, оказывается, мучили, насиловали, а вовсе не государству работали. К тому же летопись, видимо, напрасно утешала читателей, что не осталось на земле ни одного обрина – ни племени, ни потомства, – сгинули.

Признаем, что уровень наших семидесятилетних достижений эта «телега», и особенно сам способ её движения, обозначает довольно точно. Но и только.

Что же касается предостережений Л.Н. Толстого – «переворачиватели же и налезут, заставят себя везти, и легче вам не будет», то они сбылись. А вот к совету Толстого никто так и не прислушался. Всем, видимо, хотелось быть «честными» и «ответственными»…

Толстого вообще привычно укорять его не-христианством. Только упрёки эти слишком дёшевы, и поверхностны. И потому не всегда справедливы.

В чём мысль Толстого?

Хотя бы вся масса человеческая (народная) мчалась к пропасти, а она мчалась к пропасти, каждый в состоянии остановить себя, устроить свою собственную жизнь в согласии с совестью и долгом. Себя остановить – вот высшая и при этом возможная задача человека, единственно вполне возможная.

Толстой за то, чтобы высшее не заменялось и не заслонялось высоким, за необходимость участия в жизни нашей верховного деятеля со значением вечным и абсолютным. Этот деятель – Совесть. Деятельная совесть. «Будьте исполнители Слова, а не слышатели только…» (Апостол Иаков).

Замечу, кстати, что молодой герой Солженицына, в сущности, несмотря на все оговорки, твёрдо считает, себя правым. Между тем главное в пути Толстого: виноватым считать самого себя – каждому. Ставка Толстого – на смирение и самоуничижение, а не на самонадеяние, как у героя Солженицына.

Конечно, и покаяние покаянию – рознь. Сейчас сплошь и рядом своим покаянием только и делают, что обвиняют соперников, а всем остальным просто в глаза тычут: «Смотрите, я каюсь! И как красиво, как искренне я каюсь!». И так – до упоения. В полной уверенности, что в самом деле раскаиваются. Вот этак, публично…

Сейчас, в конце столетия, мы почти в том же положении, как и в его начале. Не так ли стоим возле перепрокинутой телеги, решая: впрягаться? тянуть? вытряхнуть сброд пришатный? или, может быть, идти дальше самим по себе?..

Только вот: телега ли на самом-то деле?

Народная мудрость права: «всякое сравнение хромает…». И А.Солженицын что-то главное в России (то, чем вдохновлена) – просмотрел. «Телега» – это не образ (органичный, правдивый), а именно – сравнение (искусственное, частное). И оно, кстати, не толстовское, а Толстому предложенное, навязанное. И как сравнение оно не просто «хромает», а – вообще «безногое», «безлошадное»…

То, что способно вдохновить нацию, а значит, и вернуть ей силу, мощь, красоту, веру, может возродиться в ней только изнутри, изнутри её болей, бед. проблем, мученичества…

Р.Гуль неизменно и твёрдо верил, что «время придёт, и история докажет, что зарубежная Россия тоже прожила и проработала за рубежом не зря, а волей-неволей – для России же».

Придёт день, и творчество советских писателей, тех, кто оставался духовно свободным, сольётся с творчеством подлинно свободных русских писателей-эмигрантов. И тогда русской литературе не нужно уже будет ехать «одвуконь».

Кажется, этот день уже недалёк…

Единственное, в чём хотелось бы твёрдо возразить Р.Гулю: можно, конечно, унести Россию в памяти души и сердца, но если быть точным, то только – образ России… Ведь нельзя унести в эмиграцию главного – народ, Родину, веру…

И.А. Бунин писал:

«Россия! Кто смеет учить меня любви к ней?.. Но есть ещё нечто, что гораздо больше даже и России… Это – мой Бог и моя душа».

Он так определял для себя и своих единомышленников истинный прообраз высшего земного служения:

«Святой князь Михаил Черниговский шёл в орду для России; но и для неё не согласился он поклониться идолам в ханской ставке, а избрал мученическую смерть».

И.А. Бунин был бы непререкаемо и навечно прав, не окажись в его фразе соблазнительного союза «но». Ибо нельзя продать Родину и сберечь душу. Святой Михаил умирал не за временную, а потому и сомнительную, выгоду для страны, а за вечное и святое на Руси. Потому что в истоках своих наша Родина и душа – одной природы.

 

Павел ГОРЕЛОВ