Игорь Золотусский. ИСПЫТАНИЕ ПРОЗОЙ

№ 1966 / 8, 18.02.1966, автор: Игорь ЗОЛОТУССКИЙ (г. ВЛАДИМИР)

М. Рощин. «Каких-нибудь двадцать минут…». Рассказы. «Советский писатель». 1965. 260 стр. 41 коп.

В литературу чаще приходят без шума. Новые имена присоединяются к другим именам, как нарастает лист на дереве, как снежинка прилепляется к снежинке. Книжка М.Рощина «Каких-нибудь двадцать минут…» – из таких «тихих» книжек.

М.Рощин медлителен. Он не торопится. Он как-то надолго пристраивается к жизни и прослушивает её организм. День, второй, третий… Это похоже на воду, которая просачивается сквозь камни: кап-кап-кап…

Его не страшит нудноватость такого темпа. Пусть он скучен, но из минут складываются часы. А из часов – время. Права жизнь. Права правда о ней. Правы человеческие чувства.

Как правы по-своему и Гриша Панин, и мастер Дмитрий Дмитрич, и Володька Беляев, и сам рассказчик – ученик Гриши – в рассказе «Мой учитель Гриша Панин».

По событиям это рассказ о том, как на завод пришёл вчерашний десятиклассник. Пришёл, увидел, но… не победил. То есть внешне вполне победил. Стал выполнять норму, хорошо работать на своём станке, читать газету во время обеденного перерыва и к тому же учиться по вечерам. Не простой это десятиклассник, а современный. У него Костомаров под мышкой, а в тумбочке возле станка томики Горького лежат. Он Платона читает и «Записки Цезаря». Он и Гришу, своего учителя, лучшего фрезеровщика, к культуре приобщить хочет. Приносит ему «Фому Гордеева», заводит разговоры про политику, про литературу. И Гриша слушает его. И даже на «Травиату» один раз вместе с женой выбирается.

Может, он отсталый, Гриша Панин, может, он только о длинном рубле заботится? Может, автор его разоблачить хочет? Нет. Когда ученика посылают в колхоз картошку копать, Гриша ему свои сапоги отдаёт. Он его любит, этого парня. Но зато и от денег, заработанных этим парнем, не отказывается. В один прекрасный день ученик узнаёт, что деньги по его наряду идут учителю. Он возмущается, потом понимает: нечего возмущаться.

Пока ученик не приноровился, не научился у станка стоять, сколько с ним возни? А кто возится? Гриша. Он время на этого ученика тратит, от своего трудового дня минуты отрывает. Должно ему быть за это вознаграждение? Должно. А то он в следующий раз с таким учеником возиться не станет.

Но Гриша не складывает эти деньги в кубышку, не жадничает. Он вместе с учеником после работы отправляется в ларёк и «обмывает» их.

Так и живёт Гриша Панин. Работает, зарабатывает. Семья у него, домик под Москвой, садик. Крутится Гриша на работе, крутится дома, а жизнь идёт. И «Фому Гордеева» ему читать некогда и нет охоты. Своему ученику, читающему Костомарова, он говорит: «Ты это брось… Тебе учиться надо… Ты не втягивайся, понял?» Он советует ему не втягиваться в то, во что сам не втянулся. В эту упряжку обыденности, обыкновенности, подчинения ходу часов. Он жалеет своего ученика. Он старше его (Грише тридцать два), он уже кое-что повидал.

Почти в каждом рассказе М.Рощина есть такой Гриша и его ученик. В «Малютке» – это Малютка и её старшая сестра Вика, в «Троих» – это Валя Горев, Оксана и Анатолий. В «Доме» – Алексей и Николай, в «Иртумее» – Лера и весь остальной Иртумей. Если перефразировать рощинского «Панина», то это звучало бы так: «Мой учитель жизнь».

Жизнь учит и Валю Горева, и Гришиного ученика, и Малютку. Все они начинают с претензий к ней, с приговоров над ней и кончают сочувствием к самим себе, когда узнают, что и они – это жизнь тоже. Правдоподобнее всего это выглядит в «Грише Панине». Рощин начинает своё исследование с заводского утра, когда ученик первый раз приходит в цех. Он медленно движется вслед за ним, не гнушаясь мелочами, подробностями заводского быта. Вот обед, вот оформление нарядов, вот тиканье часов заурядного рабочего дня. И снова приходят рабочие на работу, и снова перерывы, стояние у станков, проходная. И врастание ученика в эту жизнь, и сопротивление его, и вопрос: «Неужели всегда так?»

Рассказ кончается прозаически. Рабочие после получки идут в пельменную. С ними идут Гриша Панин и его ученик. Ничего не ясно ещё для этого ученика. Приговор не произнесён, жизнь продолжается.

Впрочем, иногда М.Рощин всё же произносит приговоры. «Малютка» кончается осуждением мещанки Вики, которая не хочет жить на Камской ГЭС, а хочет жить в Москве. Она бросает своего Алёшу, который строит эту ГЭС, и возвращается к маме. А юная Малютка – её сестра – пишет письмо Алёше, что понимает его, и заканчивает так: «Ваша Лена…» Всё это очень многозначительно и очень прозрачно. Союз двух родственных душ (Алёши и Лены), как радуга, светится над головой пристыженной Вики.

Здесь в «бочку дёгтя» падает капля мёда. И, как ни странно, весь «дёготь» делается сладким.

М.Рощин сам посмеивается над этим в рассказе «Девочка и крейсер». Хорошее солнечное утро настроило человека на сказку. Он представил себе крейсер, военный корабль, на котором властвует, как дух добра, маленькая девочка. Но утро кончилось, снег стаял, солнце ушло, и ушла сказка. И, возвращаясь домой в троллейбусе, этот человек подумал: «…всё вылетает из головы и уже ничего не мерещится, когда едешь в троллейбусе в часы «пик».

Эти часы «пик», эта езда в троллейбусе больше по душе М.Рощину, чем романтическое утро со снегом, с ярким зимним солнцем и миражами его.

Эти миражи, эти прекраснодушные малютки и девочки на крейсере проходят у М.Рощина испытание прозой. Оно не унижает их, не сталкивает с облаков в грязь. Это «приземление» совершается без катастроф: жизнь всасывает их в себя, они делаются частью её. Малютки вырастают, дети становятся взрослыми.

Они что-то теряют при этом и что-то приобретают. Пожалуй, приобретают больше, чем теряют. Потому что это большее – опыт. Это понимание себя и других людей, и внимательность к ним, и сострадание.

М.Рощин очень легко опускает их на землю: они даже не чувствуют момента приземления. Им всё ещё кажется, что это они, а они уже не те, они иные, они выросли.

Чуткий к правдоподобию мелочей, М.Рощин страшится даже малой лжи. Он педантически точен в запахах, звуках, красках. Он прозаически трезв в каждой подробности.

Его микрозрение безупречно. Может, поэтому в микровзгляде он позволяет себе приблизительность.

В хорошем рассказе «Трое» всё правдоподобно. Тайга, чувства Оксаны и Анатолия и ревность Вали Горева. Только сам Валя ложен. Двадцатидвухлетний Валя чувствует, как пятнадцатилетний. Те искушения, которым подвергает его М.Рощин, Валя по всем законам физиологии пережил пять-семь лет назад. Тем более, как сообщает автор, случаи для этого предоставлялись.

А из Вали конструируется «отец Сергий». Вот только что он купался с Оксаной в реке, был безгрешен и мил, но вдруг приревновал её к Анатолию, попали они с ней в дождь в одну палатку – и пал Валя Горев.

Муки Горева – почти «Сергиевы» муки. Та же стыдливость, то же отвращение к греху, а потом к себе, которым этот грех овладел. Только топора нет с отрубленным пальцем. Кстати, в самую кульминационную минуту Валя вспоминает рассказ Толстого. «Отрубить палец, как отец Сергий у Толстого? – спрашивает себя он. – Но разве дело в этом? Дело в том, что оно явилось, это желание, что оно есть, что оно побеждает…»

Молодые герои М.Рощина часто вспоминают художественную литературу. В «Иртумее» в духе Андрея Вознесенского «бабы прыгают в сугроб». У Сони здесь глаза, как у толстовской княжны Марьи, а Лера, увидев нагую Ларису, выскочившую на снег, кричит; «Где Рубенс, господи, где Рубенс?!»

Думаю, что это тоже правдоподобно. Читает же нынешняя интеллигенция и современных поэтов, и Льва Толстого. И говорить она должна об этом. Но когда литература из разговоров проникает в авторское зрение, когда к пробному авторскому «как…» подыскивается «как у Толстого…», у меня возникает ощущение, что я читаю перевод. Не подлинник, а копию.

Первая книжка и для М.Рощина – это тоже испытание прозой. Потому что это испытание – всё время писать об одном и том же, выслеживать детали, анатомировать чувства. Это испытание – быть летописцем обыденности.

Обыденность подчиняется М.Рощину, но и подчиняет его себе. И тогда запоминаешь только монотонный ход часов. Запоминаешь мелочи, течение чувств, правдоподобие, точное, трогающее своим сходством с жизнью. Но из памяти выпадают лица, которым эти чувства принадлежат. Парадокс: чувства реальны, а лиц нет!

Может, потому, что они повторяются (все рассказы сборника – это повторение одного и того же мотива), может, потому, что не лица интересуют М.Рощина, а поток жизни. Но это так. И это делает его книжку эстетически монотонной.

Наверное, настанет момент, когда М.Рощин, как и его герои, захочет выломиться из этого круга. Когда он пойдёт за новыми залежами и в прозаической обыденности найдёт иных людей и иные ситуации, которые увеличат его обзор. И тогда ему, быть может, захочется гуще писать. Ему захочется подняться над деспотизмом деталей и произвести отбор. И он станет искать в человеке, в скучном повторяющемся плеске жизни черты, которые растворены в ней, но которые, если их коснуться, кристаллизуются, как соляной раствор.

Что даст эта кристаллизация и как скоро она наступит, я не берусь судить.

Пусть часовая стрелка пройдёт свой круг.

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ

г. ВЛАДИМИР