Виктор Терехов. НА СОПКАХ МАНЧЖУРИИ

Рубрика в газете: Проза, № 2000 / 27, 07.07.2000, автор: Виктор ТЕРЕХОВ

В первый послевоенный год меня привезли в школу-интернат. Тёплое солнце уже золотит макушки деревьев. Из открытых окон учебного корпуса слышатся звуки фортепиано. Знакомая мелодия вальса “На сопках Маньчжурии” завораживает. Этот вальс был созвучен времени: “Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена…” Тогда почти не было людей, кого не трогали бы эти слова. Многие семьи не дождались с войны сыновей, мужей, братьев. Война с Японией осенью 45-го года опалила и меня…

В красном уголке играл пианист Тимофей Юдин, преподаватель музыки, руководитель школьной самодеятельности. Он стал моим первым наставником. От народных песен и танцев переходили мы к произведениям Моцарта, Бетховена, Чайковского. Музыка двигала мои устремления к достижению своей “сопки в жизни”…

Весть о его трагической гибели застала меня в городе на Волге, где я продолжал развивать те первые уроки с ним. “Тихо вокруг, ветер туман унес…”

Мой дорогой учитель, ты давно за гранью земных забот и страданий. Но нас навсегда связал первый наш вальс “На сопках Маньчжурии”.

---

АМУРСКИЕ ВОЛНЫ

Я ехал на каникулы домой. В Хабаровском речном порту меня провожал школьный друг. Колёсный пароход “Владимир Маяковский” медленно отваливал от дебаркадера под звуки “Амурских волн”, вылетающих с шипом и скрежетом из чёрного репродуктора-тарелки на столбе.

Такие тарелки долго ещё после войны висели на столбах портов, железнодорожных вокзалов, городских площадей.

Хор то куда-то проваливался, то вырывался из-под скрежета и разносился над рекой:

Плавно Амур свои воды несёт, 

ветер сибирский им песни поёт, 

тихо шумит над Амуром тайга, 

ходит пенная волна, 

плещет, величава, и вольна…

Погода стояла чудная. Пассажиры прогуливались по верхней палубе, наслаждаясь свежестью.

Предстояло плыть трое суток до Николаевска, откуда на попутном морском транспорте надо было пересечь Татарский пролив до сахалинских берегов. А пока, как в кадре, проплывали берега. Плавно река несла свои воды, серебрились волны в утренних лучах солнца и горели радужными разводами, когда “небеса колдовскими закатами” окрашивали всё вокруг.

Вечером окрестные дали становились первозданно тихими и загадочными. Там, в береговой заводи, на фоне тёмно-фиолетового горизонта, как на картине, стояла на одной ноге цапля.

Всё виденное звучало музыкой вальса…

В Николаевске меня сразу арестовали работники НКВД, утверждая, что я — беглый колонист. Ни метрики, ни отпускная справка интерната не убеждали. Целые сутки пришлось просидеть в КПЗ без хлеба и воды. Неоднократно допрошенный и изрядно избитый, на утро был буквально выброшен за дверь. Навсегда врезались в память фамилии моих истязателей.

Телесная боль и жуткая обида терзали детское сознание.

У длинного бревенчатого здания речного вокзала слепой в рваной тельняшке играл на баяне “Амурские волны”, врачуя мои раны…

Часто приезжал я в Хабаровск, и всякий раз тянуло к тому причалу, откуда я когда-то отплывал домой.

Всё так же плавно и величаво нёс воды Амур-батюшка, и, видно, вместе с ними уплывали годы моей жизни.

Но всякий раз, бродя по берегу, как будто слышал музыку из далёкого детства.

Уверен, она будет вечно парить над великой рекой — это вальс молодости, любви и надежд.

 

БЕРЁЗКА

Кружится пластинка. Комнату наполняют звуки. В них — возвышенная радость и что-то близкое, непередаваемо-тревожное.

В голосе певицы поэзия исчезнувших лет: “Средь сосен суровых, меж тёмных ракит, в серебряном платье берёзка стоит…”

Кружится пластинка… Кружатся пары. И среди них “…и нежна, и стройна, и всегда величава она”. Её тонкая рука на плече молодого лейтенанта. Она очаровательно улыбается. Мы же (я и мой друг) с непонятной гордостью и затаённой завистью смотрим со стороны на плавные движения, мелькания белого ситцевого с чёрными разводами платья и ждём конца танцевального вечера. Когда она уходит по аллее к выходу, мы как бы случайно встречаемся с ней и предлагаем проводить…

В городе среди призейских сопок, сиреневых от багульника, когда-то была берёзовая роща. Её обнесли высоким штакетником, прорубили аллеи, построили танц-веранду —превратили в горсад.

По воскресным дням в нём играл духовой оркестр старинные вальсы и фокстроты. Танцы начинались и заканчивались вальсом “Берёзка”.

Мы учились в школе-интернате рядом с горсадом и любили духовую музыку. По вечерам убегали в горсад в надежде встретить её, Людмилу. Она была дочерью нашей воспитательницы. Ей было шестнадцать, нам по пятнадцать лет. Мы дружили, но втайне были влюблены.

Уезжая на каникулы, с жалостью расставались с городом, где жила она. И осенью спешили обратно под трепетно-золотистые кроны горсада, чтобы снова встретить “берёзку” —так между собой мы называли богиню юности. “Только ты встретишься с нею, сердце забьётся сильнее”, — воскрешает далёкое голос певицы…

Кружится пластинка. Уже нет в живых моего школьного друга. Всё ушло безвозвратно. Но осталось в памяти, в душе, в печальных звуках вальса. Кружится пластинка. Кружится жизнь.

 

ЧЁРНЫЕ ГЛАЗА

“Ах эти чёрные глаза меня пленили…” — выбрасывала звуковая колонка в суету вагона-ресторана.

Евгений Васильевич рассеянно смотрел в окно на меняющиеся пейзажи. Он ехал в отпуск и думал о прошлом. Мелодия танго возвращала его в, казалось, невозвратное время.

Он вспоминал школьный выпускной бал, юную восторженную подругу с распахнутыми чёрными глазами, подарившую ему радость первой любви. Это чувство бережно хранил, запрятав его глубоко в душе даже от самого себя. Все эти годы не мог любить женщин, пахнущих водкой и сигаретным дымом. Для него женщина — тайна далёкой, недосягаемой планеты.

Евгений Васильевич собирался уже уходить, но внимание его приковал дальний стол, где сидела молодая женщина с чёрными глазами в окружении мальчиков-близнецов. Рядом —юная белокурая девушка. Семейство ело, смеялось.

Он узнал, не мог не узнать в женщине свою юную подругу. Сколько же лет прошло, как они расстались?..

Тогда, девятнадцать лет назад, он уехал в Москву, поступил в МГУ на факультет журналистики. Собирался вернуться к ней, но не смог. Отправился, как многие, в Афганистан исполнять интернациональный долг. Был тяжело ранен, потерял руку. Переехал в другой город с чувством физической неполноценности. Закончил учёбу заочно и вот теперь пытается донести людям правду о той войне…

Евгений Васильевич набрался храбрости и подошёл. Женщина заплакала, отдалённо признав в нём того юного Женю. Сидели, вспоминали прошлое. Девушку звали Евгения. Она ехала в Москву поступать в МГУ на факультет журналистики. Евгений Васильевич пытался отговорить её, но она не соглашалась.

— Простите, Евгения, а как ваше отчество?

— Евгеньевна, — ответила она.

Он понял — она его дочь. Узнал, что воспитывал и растил Евгению его самый верный и близкий друг.

Почувствовал, как заполняется пустота одиночества его жизни. Евгений Васильевич наклонился и, под удивлённые взгляды близнецов, стал целовать руку матери.

Где-то в подсознании продолжало звучать танго. Мчался поезд, мчалось время, наполняясь неожиданно обретённым счастьем.

 

УТОМЛЁННОЕ СОЛНЦЕ

Летний день у южного моря был жарким. Разомлевшая публика двигалась медленно. Даже горы, казалось, погрузились в дрёму. Люди и природа с нетерпением ждали вечерней неги.

Наконец-то от прикосновения вечернего солнца горы окрасились в лилово-вишнёвый цвет, но прохлада не приходила. Я решил совершить морскую прогулку и, купив билет, ступил на палубу. Теплоход отошёл, унося меня в море навстречу солёному ветерку. Над нами полились звуки старого танго: “Утомлённое солнце нежно с морем прощалось…”

Пассажиры развлекались: одни сидели, глядя вдаль, другие бродили вдоль бортов от носа до кормы. Из всех присутствующих на теплоходе резко выделялся морской офицер, одетый в парадную белую форму. Он обращал на себя внимание не только своей молодостью, выправкой, одеждой, но больше всего каким-то странным поведением. Он нервно сновал туда-сюда, ничего не замечая. Его движения, отрешённость от всего внушали тревогу.

У борта стояли две девушки-подруги, держась за поручни. Он резко подошёл к ним и заговорил. Его состояние выдавало крайнее отчаяние. Он говорил о глубине морской и о жизни на земле. И неожиданно спросил в упор: “Как вы думаете, что лучше — жить или умереть?”

Девушки были счастливы, у них не стоял вопрос “жить или умереть”.

Офицер стал читать стихи:

Жизнь, как подстреленная птица, 
Подняться хочет и не может… 
Нет ни полёта, ни размаху — 
Висят поломанные крылья, 
И вся она, прижавшись к праху, 
Дрожит от боли и бессилья…

Этот красивый человек напоминал подстреленную белую птицу. Девушки, испугавшись демонического собеседника, перешли на другой борт.

“Расстаёмся — я не стану злиться, виноваты в этом ты и я…” — неслось над морем.

Вдруг общий шум и крики: “Человек за бортом!”

Это бросился восхитивший всех молодой офицер. Спасти его не удалось, он попал под гребневой винт. Вот так закончилась для нас прогулка, а для него земная жизнь.

Над морем опускались сумерки. “Утомлённое солнце” уснуло, чтобы завтра подарить новый день.

 

ПУСТЬ ДНИ ПРОХОДЯТ

Пусть дни проходят,

Спешит за годом год,

Когда минутка грустная придёт, 

Я обниму тебя, в глаза твои взгляну, 

Спрошу: ты помнишь первую весну?

 

Это танго Бориса Терентьева я знал и любил с послевоенных лет, но не придавал значения простоте и великому смыслу слов. Оказалось, они стали моей правдой. Проходили дни, спешили годы. Белые снега севера, терпкий аромат новогодних ёлок, весенняя распутица, горячее солнце юга и унылые бесконечные дожди сменяли друг друга.

Всё пережито.

Так и кружимся мы в танце жизни, сотрясаемые бедами, поражениями с проблесками радости.

Всё дальше в прошлое отступает та “первая весна”, когда мы встретились, но дороже этого нет ничего.

Меняется время, меняются нравы. Вокруг — фальшь, лицемерие, предательство. Но я не могу меняться, предавать убеждения молодости и “первую весну”. Остаюсь со своей верой, своей музыкой, своей Родиной. Тот, кто забывает или покидает родную землю, на которой “много вёсен улыбалось нам”, тот покидает самого себя.

Только своя земля и есть твой Дом — Россия.

И хочется, чтобы вечно жила моя Родина — вольная, как орёл, голосистая, как соловей, могучая, как океан.

“Пусть дни проходят…”