Валентин Курбатов. ПЛАМЯ ИСКАНИЯ

№ 1987 / 39, 25.09.1987, автор: Валентин КУРБАТОВ (Псков)

 

 Владимир Личутин. «Скитальцы». Роман. Лениздат. 1986. 736 стр. 2 руб. 90 коп.

 

Время действия романа-дилогии В.Личутина «Скитальцы» определено тридцатыми–сороковыми годами минувшего века, автор не забывает выставлять даты, но если определять суть времени и главной проблемы романа не по датам, а по живому слову, которое схватывает зерно истории полнее и ближе, то лучше одного из героев книги не скажешь: «…Слово нерушимо должно стоять вовеки, скреплённое истинной верой. А ныне как: что ни мужик – то вера, что ни Баба – согласие». Когда судьба занесёт молодых, но уже и не знающих, что такое молодость, героев романа в сибирскую ссылку, автор переберёт эти веры и согласия и замечательно определит исток широкого русского религиозного паводка: «Пуще смерти пугался русский насельник ков, неволи, печати и закона, ограждающего волю, запирающего её, и, прислонившись к Библии, окунувшись в неё, он отыскивал своё слово».

 

Воли! Воли! Этот тоскующий зов так понятен, когда герои, оторвавшиеся от родного дома и простых забот жизни, мучаются в тюремном замке и избывают каторгу, но однажды этот зов вырвется не то у героев, не то у автора, когда ничего, казалось, не теснит человека – иди куда хочешь: «Даже огромные российские пространства, залитые лесами и небом, не могут дать воли…».

 

Что же это за воля такая, которой нет утоления и которая гонит русского человека, если однажды он стронулся с родового места, уже не давая ему остановиться?

 

Личутин ищет ответа давно. В сущности, и предшествующие его вещи («Домашний философ», «Фармазон») все об этом: как широко и многообразно Слово и как плохо помещается в него жизнь – всё время словно зазор остаётся. Слово оказывается таинственно полнее, и надо опять достигать его границ, чтобы слиться с ними и найти в полноте успокоение.

 

В «Скитальцах» Личутин разовьёт эту старую, «занозную» русскую мысль с особенной полнотой. Чтобы не увязнуть в несчётных героях большой книги, поглядим только одну ветвь романа, всмотримся в тех наиболее интересных людей, кто разжигает в героях пламя искания. Среди них первым окажется настойчивый, в глаза лезущий, повсюду стягивающий к себе внимание, ибо может жить только в серёдке, – «Бог всея земли» – Симагин. Он, кажется, и в романе-то сам локти расставил. Личутин его с краю пустил, как один из голосов в споре расстриги-пономаря Насонова и соловецкого сидельца Старкова, как объединительный аргумент в диалоге крови и непротивления, чтобы главному герою – крестьянскому парню Донату Богошкову – выбрать истину по руке, а Симагин начал исподволь теснить их да и самого этого главного героя, так что скоро уже только его одного и было видно.

 

Родословие Симагина обыкновенно. Деревенский, почти безродный человек, в детстве хвативший лиха (ни отца, ни матери), оказавшийся в дворовых людях (да и при хорошем дворе), узнавший грамоту, повидавший с барином Европу, послушавший «разговору», охочий до книг, он, как всякий русский человек, довольно скоро задумался о «притчинах бедствий рода человеческого» и вместе с поваром и официантом своего барина «размышлял о сём предмете», пока однажды не увидел себя «в самом своде небес» и не услышал «необыкновенный проникающий голос: «Здесь пребывает свет чистый и праведный».

 

Нынешнему-то просвещённому человеку тут, конечно, только повод к улыбке – собрались графские кухмистеры и умствуют на потеху миру. А ведь это бродит тёмное ожидание – предтеча настоящей мысли, и перед нами – вопрошатели мира, искатели истины, бескорыстные ревнители человеческой воли. Ведь сколько, правда, горячих нищих мудрецов ходило по земле, не было им счёту, страстным и решительным, до края шедшим радетелям своей истины.

 

В гордом Симагине, как и во всех них, много намешано, и читателю с ним трудно. Никак не разберёшь, до какой строки с ним идти, а с какой отшатываться. Ведь вот как хорошо и верно Симагин думает, глядя на пробирающихся на радения мужиков:

 

«Все эти люди, что крались ночью заулками, меж заплотами, путаясь в сугробах, – не дети же Сатанаила, не исчадье ада, но мытари, трудники, пахари, те, на ком стоит и крепится земля наша». Отчего же ушли они от церкви?.. Какой духовной несвободою оскорбляла она, если отказались от единого бога и избрали своего, из гущи, из самой тьмы, и наделили его венцом?»

 

А сам их предал уж неистовому и неутомимому исправнику Сумарокову, и вот-вот с лёгкой руки рассудительного любомудра начнётся кровь и унижение этих «трудников и пахарей».

 

Нет, Симагин только краем родня «сынам божиим», только страстью и отрицанием регламентации, а по нутру-то – искуситель, зловещий экспериментатор, знающий тайком, пожалуй, ш грядущего «Великого Инквизитора», и «Сон смешного человека». Кажется, это лучший характер Личутина в книге. Мерещится в нём что-то недавнее, вызревшее в изломанное время и оттого как-то особенно притягательное для разгадки. И интерес этот всё обостряется в нас по мере того, как скитальцы движутся к цели и итогу странствия, а заодно и к цели и философскому узлу всей книги – Беловодью.

 

***

 

На карте «духовной географии» Беловодье могло бы соперничать по значению только с Китежем. Пути в него описаны довольно подробно и в апокрифической, и в художественной литературе. Ну а раз есть путь, то есть и идущие по нему люди. Вольнонародная «миграция в этот «земной рай» продолжалась не один век и оставила многих свидетелей. Душа просила воплощения «американской легенды» о всеобщем благополучии, и русский человек, особенно религиозный диссидент, устремлялся по зыбким путям мифологических карт столетие за столетием, не смущаясь, что воротившихся оттуда так мало, – значит, там впрямь благая страна.

 

Личутин построил этот «рай» с вполне деревенским пониманием совершенного мира – хорошие избы, здоровые дети, хлебородные поля, молитвенные старики. Так, в сущности, понимали эту землю и его предшественники: и писавший Беловодье «с натуры» монах Марк из Топозерской обители Архангельской губернии, и те трудники, и социальные и религиозные робинзоны, что пытались в петровское время на своей земле это представление воплотить. А кончили всё, в общем, одинаково, и Личутин на своём Беловодье «механику» разрушения социальной утопии разглядел и написал очень хорошо. Если пролистать историю наиболее крепких раскольничьих общин, то падение их неизбежно оказывалось следствием как будто очень справедливой мысли – всегда находился молодой и крайний ум, который укорял основателей в отступничестве и компромиссе, как будто возвращал идею к её аскетическому началу и тем-то и разрушал и саму идею, и родную обитель.

 

Вот и Симагин с порога решил наступить на больное: «А не по вашей ли вине стоном стонет народ на Руси? Ежели вам благо открылось, то поделитесь им». При этом сам-то он уверен, что это даже и не благо, что настоящее освобождение на других путях, и тут Личутин отмечает замечательную черту этого злого испытателя: «Он не знал, как можно устроить будущую жизнь, но считал, что знает, какой она должна быть…». Как это знакомо: не знал, но с ч и т а л, что знает, и одного этого достаточно, чтобы растлить здоровое общество. Так ведь и герой «Сна смешного человека», оказавшись в мире людей, не ведающих зла, тотчас лишил их счастья. И вот уже беловодский Учитель пошатнулся, и пробилась в нём опасная мысль, что пришёл срок «держать ответ за долгое беспечальное счастие». Тоже очень знакомая мысль: не умеем мы быть счастливыми, благополучие пугает, как незаконный, от природы не положенный дар. Вот в несчастье – спокойны, мужественны, едины, а как благополучие, так и тревога: надолго ли, заслуженно ли, всё ли тут чисто?

 

Симагин знал, на какую почву бросает семена. К тому же он сразу выцелил и слабейшего здесь – инока Авраама, углядел смущённую гордостью молодую душу и уже бил в его слабое сердце, пока инок не вышел за стены с благой как будто проповедью беловодского знания. А проповедь-то уж была замешана на эгоизме бессознательно утверждающейся души, и отсюда было недалеко до появления царского сатрапа Сумарокова с его молодцами. И скоро старцы, как к дети, и беловодские матери уже слились в единое тело, «повязанное кореньями родства, любви к единой совести», и взнялись огненном столпом, и тем и кончилась встреча полного красоты, совершенно устроенного мира и «Бога всея земли», который не знал, но думал, что знает…

 

***

 

Личутин не любит ложных исторических кивков и скрытых параллелей, справедливо считая, что история не предмет для спекулятивных притч, но он знает, что, обдуманная памятливым сердцем, она сама собой войдёт в нынешний день как насущное слово.

 

«Сон смешного человека» повторился для него и для нас в наиболее горькой форме. Там мы видели только отвлечённый образ гармонического мира, только художественно наживлённую идею «общей людской целостности», а здесь успели сжиться с беловодцами, с весёлым, крепким народом, с совестливым их Учителем. Но явился человек, неколебимо убеждённый, что истина заключается в нём одном, и опять – в который раз! – ненасыщаемая гордость, закон «я» восторжествовали над законом любви, и древо познания вновь разрослось пышнее и затмило древо жизни.

 

Вот это самое слово «опять», наверное, и не даёт успокоиться, и мы всматриваемся в Симагина, надеясь понять, из каких глубин человеческой воли возникают эти разрушительные и для общественной истории, да и просто отдельной человеческой жизни «трихины» самообожествления, неизбежно кончающиеся крахом, но так же неизбежно успевающие совлечь к гибели не одних себя. Личутин написал и истоки, и развитие этого типа мысли с обстоятельностью истории болезни. Симагин на наших глазах проделал эту нечаевскую эволюцию от неправедно обиженного к социально-требовательному, а там было недалеко и до «Бога всея земли», поселяющего на пути ожесточение и гибель. Мы вновь имели возможность убедиться, что настоящая мудрость коллективна, и с ней неизбежно соседствует слово «народная», зато разгорячённое «сознание жизни», самодовлеющая «претензия» одиночны и разделительны.

 

Простые эти начала, несмотря на подробную разработку русской философией и, может быть, особенно – литературой, по-прежнему актуальны. Паскаль полагал вообще невозможным сопротивление инстинкту, который заставляет человека делать себя богом. Так же, пожалуй, думал и Достоевский, но при этом делал решительные попытки поколебать это нелестное для человека правило. Роман Личутина не выделял этой темы наособицу, но, слушая сбивчивые исповеди и проповеди его несчетных скитальцев, мы всё увереннее от страницы к странице понимаем, что все великие и низкие побуждения человеческой природы немногого стоят, если не просвещены и не воссоединены идеалом подлинного братолюбивого человеческого существования, где ценность человеческой личности, о которой мы не устаём твердить, есть ценность только в свете единого родственного социально-духовного устремления. А без этого условия личность может стать обузой и бедой человека, увлекая его, и хорошо, если его одного, на тяжкие и часто невозвратные пути духовного и социального скитальчества. Этой простой истине, похоже, ещё очень далеко до того, чтобы числиться только исторической.

 

***

 

И ещё одно очень хорошо. По «Скитальцам» видно, как ещё крепка, неизносима любовь русского человека к своему прошедшему, к родной достопамятности, в которой он ищет опоры в сомнении и подкрепления на трудном пути. Книга с её крепкой ладной речью и народной стойкой силой тем и хороша, что всё время чувствуешь как бы встречный рост, словно ты сам вглубь, к корню пошёл… Ведь мы часто всё в ветки вырасти норовим и всё повыше к солнышку и подальше от земли. Тут хорошо видно, как мощно растёт душа самого автора, как крепнет и длится в нём родная земля и родное предание. А искренность и любовь могут быть оплачены только таким же встречным воспоминанием о своём доме и роде, и, глядишь, однажды придёт час, когда и в тебе, как в авторе, «в дальних потёмках души засветится крохотная свечечка, скудный робкий светильник, и озарит тот давний минувший мир, в котором ты зачинался: и вдруг странно обнаружится тогда твоему чувству и мысли, что ты возник намного раньше своего мига рождения, оказывается, ты столетиями переливался из человека в человека, чтобы скрепиться в это живущее ныне обличье».

 

 

г. ПСКОВ