Юрий Суровцев. ПУТЕШЕСТВИЕ К ЛЮДЯМ

№ 1967 / 30, 28.05.2015, автор: Юрий Суровцев

Давным-давно, лет этак восемь-десять назад, с молодыми героями множества книг произошло нечто важное: они помчались.

В старые северорусские города и в необъятные степи. В сибирскую тайгу и на пляжи Прибалтики… Мелькали города и страны, параллели и меридианы, кафе в аэропортах и чайные на просёлочных дорогах, изящно-надменные стюардессы и неловкие, угловатые школьницы. Грохот транзисторных мелодий сменялся задушевными переборами туристских гитар.

– Какой весёленький ситец! – ахала просто приятная критика. – Всё глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки. Можно сказать решительно, что ничего не было подобного на свете.

– Милая, это пёстро, – возражала критика, приятная во всех отношениях.

– Ах, нет, не пёстро.

– Ах, пёстро.

– Куда? Зачем? Почему? – вмешивалась в дискуссию с укоризной и не без гнева критика, о которой можно сказать, что в некоторых отношениях она приятна, а в других – не очень.

Действительно, куда и зачем мчались молодые герои?

Пословица говорит: кто много жил, тот много видел. Молодые путешественники решили побольше увидеть, чтобы тем самым компенсировать свой маловатый житейский опыт. Лица и события проносились мимо них, сливаясь в довольно неотчётливый, смазанный движением фон; с энтузиазмом и яростью бросались они в «поток бытия» – всё же больше не с тем, чтобы людей посмотреть, а себя показать.

Найти свой путь и свою цель – вот чего они хотели, молодые путешественники. И добивались того. Частично. А чаще разочаровывались в подобных наивных методах самовоспитания, заодно разочаровывая и читателей, из тех, кто не склонен принимать инфантильность за вечную моральную ценность.

С годами «бегунцы» успокаивались. Как уверяют критики, к ним постучалась зрелость. Оказалось, что жизнь можно увидеть не только из окна вагона. Формула бега, которую неплохо выразил Олег Юрков:

Мы пьём самих себя, едва дыша,

Не видя ничего перед собою,

– формула эта для тридцатилетних осознаётся уже как детская. Нельзя всё время «пить самих себя», «не видя ничего перед собою», – источник быстро иссякнет.

Жанр путешествий «от себя к себе» пошёл на убыль. Пафосом стало: мы здесь живём…

И всё же я хочу рассказать о двух повестях, по форме, интонации да и смыслу вроде бы вполне похожих на прежние. Это повести двух ленинградских писателей, талантливых, заметных даже среди достаточно длинного ряда имён молодых ленинградцев, которые в самые последние годы успешно вошли в литературу: «Дорога» Майи Данини (беру её из первого сборника автора «Живые деньги». «Советский писатель». Ленинград, 1967 г.) и «Путешествие к другу детства», принадлежащее уже более известному – Андрею Битову (напечатана в альманахе «Молодой Ленинград», вышедшем в начале года).

Произведения эти кажутся мне характерными. Мы сталкиваемся со своеобразным парадоксом времени: мчащийся герой демонстрирует свою свободу от движения в пространстве, он успевает внимательно вглядываться и вдумываться в окружающее.

Вот важное обстоятельство, дающее нам право объединить произведения писателей, столь различных.

Проза Данини по-женски сердечна, откровенна в радости и по-женски затаённа в своей лирической грусти; проза Битова нарочито грубовата, резка, саркастична. Данини любит красоту и, чуточку стесняясь своей откровенности, не может, однако, спрятать чувства:

«…это было великолепно. Сосны расступались перед нами и будто падали. Мелькали, как ливень, мелкие сосенки, ещё не успевшие пожелтеть стволами, не успевшие подняться выше роста человеческого – растрёпочки сосенки, – и старые сосны, падающие от старости, с обнажёнными корнями.

Было такое утро, что луна забыла спрятаться, загляделась в озеро и бледно светилась на небе. А озеро всё играло и голубело от неба, всё светилось и дышало. И старые камни, как стадо, шли на водопой».

У Битова почти нет пейзажей, а если они и попадаются, то обязательно «приземлённые» – даже с высоты летящего самолёта:

Вулканы «все белые, чистенькие, ровные, поскольку зима и потому что они вовсе не извергаются каждую секунду, а ведут себя очень спокойно. Будет сначала любопытно, особенно когда мы будем кружить над кратером знаменитого вулкана так низко, что я буду заглядывать в его дымящееся нутро, – а, потом всё покажется уже однообразным и утомительным непрофессионалу… И наконец я увижу маленькую и грязную гору, похожую на прыщ в этой белизне, и это будет вулкан действующий, мы будем летать и летать вокруг в ожидании, когда он выстрелит, а он всё не будет стрелять».

Конечно, и тот и другой стиль связаны с различием материала, взятого для изображения. Да и вряд ли мы до конца поверим в антиромантическую жёсткость Битова. Но всё же и в том и в другом случае стиль – это поистине человек, и авторы наши – люди разные.

А объединяет их «прозу путешествий», как я уже сказал, то, что путешествия их – лишь внешне-пространственная рама картины. Особенно чётко, сознательно-подчёркнуто выдерживает этот принцип Данини. Для неё автомобиль явно не средство передвижения, а удобная возможность, подумать о жизни вне повседневной суеты. Героиню её «Дороги» привлекает не столько дорога, сколько остановки. Так и у Битова: лирического рассказчика «Путешествия» мы гораздо чаще видим просиживающим на аэровокзалах томительные часы вынужденных задержек полёта – благо до камчатских вулканов лететь надо долго, со множеством промежуточных посадок. У Битова повесть построена очень целеустремлённо: его рассказчика ведёт вроде бы единственная страсть – понять прежде всего одного человека, своего «друга детства», удачника Генриха, героя-вулканолога Генриха, о котором взахлёб пишут репортёры. Поездка на Камчатку оборачивается путешествием в прошлое этого человека. Но и Битов в повести, как никогда, внимателен к тем, о ком вспоминает и кого встречает в дороге. Детдомовская Марьстепанна, капитан Бебешев или вот эти люди, набившиеся в помещении аэровокзала «икс», – и беспрерывно читающий парень, и скучающий лейтенант, и равнодушные к нему студентки, и страдалица Катя, которую спасает от ложного шага просто и уверенно какой-то «сосед напротив», – все они описаны так пронзительно-детально и в то же время обобщённо, что их не скоро забудешь. Во всяком случае, чувствуется явное намерение автора не дать нам забыть их.

«Пёстро», конечно… Однако не хаотично. Серьёзная мысль соединяет якобы беглые впечатления в одно целое. И мысль эта тоже общая у Данини и у Битова.

Заключается она в следующем, как я её понимаю.

Путешествующие рассказчики знают, что ищут. Они ищут Человека. Размышляют о том, что же такое по-настоящему моральный человек, каким надо и каким не надо, каким стыдно быть. И приходят к выводу, что надо быть естественно хорошим, естественно гуманным человеком.

Добрые нравственные качества – честность, прямота, самоотверженность, преданность своему делу и т.д. – должны, утверждают авторы, идти из глубины души, быть свойством натуры, как некогда говорили. Тогда и только тогда их стоит хвалить, хотя и тогда не стоит ими восхищаться без меры: развиваться именно в таком направлении в условиях нашей жизни естественно. Но не дай бог, если всё хорошее, доброе возникает путём экзальтации, показухи, самовнушения. Тогда может произойти опасная метаморфоза; человек выделяется своей «положительностью», знает это, играет в это и по-мещански доволен убеждением в своей исключительности. Таков Генрих. С детских лет он рвался к удаче. Возвышался потому, что унижал товарищей.

Битов исследует – именно исследует – этот характер: зло, умно, не облегчая писательской задачи, потому что Генрих в самом деле и обаятелен, и храбр, и себя не жалеет. Но всё это у него обесценено тем, что он «строит» свою душу подобным образом в противовес другим, – самоотверженный эгоист, обаятельный, унизительный, мужественный слабак – да, и слабак, ибо прав Битов:

«Когда я вижу проповедь силы и мужества и делание жизни по заёмным образцам, мне всегда мерещится слабость. Мужество по Джеку Лондону и Хемингуэю не убеждает меня».

Не думаю, что здесь проповедуется нечто вроде той «естественности», которая говорит человеку: раз ты слаб, то и будь слабым. И уж ясное дело – ни о Джеке Лондоне, ни о Хемингуэе автор не хочет сказать ничего обидного. Хемингуэя полезно прочитать, вдуматься в его жизнь, чтобы построить, однако, жизнь свою, а не «заёмную». Жизнь – не игра, даже в героя.

Битов психологически полно, аналитически трезво показал нам Генриха (и кстати, на «фоне» подобного серьёзного художественного исследования шпильки Битова насчёт дурачков редакторов и газетно-«романтических» штампов выглядят и банально, и мелко – не опускаться бы ему, право, до такого дешёвенького обличительства).

Если Андрей Битов доказывает важную, сегодняшнюю мысль о необходимости естественной нравственности, естественного героизма способом от «противного», развенчанием лжеидеала, то Майя Данини убеждает нас в ней иначе.

В «Дороге» тоже есть свой «Генрих», попримитивнее, поуже, – это Володя, «технократ», враг «интуиции», «филологии», а точнее – глухой к «чужой душе» человек, да и к душе собственной. Рассказ о нём ведётся с улыбкой, а на глазах рассказчицы – слёзы.

Но Володя в «Дороге» – всё-таки на обочине. В центре же авторского внимания – люди совсем другого плана, люди, для которых героизм и гуманность естественны как воздух: им дышишь, не замечая. В нашу память входит Анна Ивановна, домовитая, хозяйственная женщина, чья судьба – целый роман, оригинальнейший, не похожий ни на одну схему; входит учительница Глафира Борисовна, совесть деревни; и другая старая учительница, гордая и ироничная к пышным словесам, бестужевка Лидия Павловна, которая своей готовностью умереть за принципы заставила посчитаться с собой даже фашистов; не забудешь и Лиду, мастерицу, певунью, чьё подлинное призвание так и не развернулось и чья жизнь, пусть трудная, всё-таки прекрасна. И мальчик Серёжа из воспоминаний рассказчицы о детстве, и Капа, с которой она познакомилась в пути, и многие другие люди – обыкновенные и необыкновенно интересные – предстают перед нами в освещении заветной мысли о естественном благородстве, подтверждают эту мысль. Ни один из них не выходит на авансцену повести, и всё же Данини и в краткости своей психологически убедительна и точна.

Любопытный момент! «Путешественники» изменили угол зрения, вгляделись в других людей, и сами стали интереснее, сложнее, значительнее. Зрелость – не автоматическое свойство возраста. Можно и в пятьдесят лет знать о жизни столь же мало, а судить столь же размашисто, как и в шестнадцать. Зрелость начинается с осознания необходимости сопоставить твой опыт и опыт других. Она начинается путешествием к людям.

И только в такой дороге можно на самом деле обрести себя.

 

Юрий СУРОВЦЕВ