Вс. Сурганов. СКАЗАНИЕ О ПАХАРЕ

№ 1975 / 49, 28.05.2015

Сергей Залыгин. «Комиссия». Роман. Журнал «Наш Современник». №№ 9 – 11. 1975.

 

Какое случилось в боровой деревне Лебяжке событие: там была выбрана Лесная Комиссия!

Только в Лебяжке это и могло случиться, больше нигде, ни в одной другой деревне, ни в одном селении.

Осень одна тысяча девятьсот восемнадцатого года наступала, жизнь с каждым днём становилась непонятнее: порядка всё меньше, страха всё больше, война всё ближе, власть неизвестнее…»

Ласково-усмешлива, задумчива и где-то, в самой глубине, нарастающе тревожна интонация зачинных строк нового романа Сергея Залыгина. И звучат они распевно, по-сказовому, с характерной «чалдонинкой» – особенным сибирским говорком. И это уже хорошо знакомые нам «позывные». Впервые мы услышали их в 1964 году в повести «На Иртыше». В том же ключе был написан вышедший три года спустя роман «Солёная Падь». Так что «Комиссия» – третья книга в этом музыкальном ряду. И уже по одному этому видно, что перед нами своеобразная «трилогия».

Ещё отчётливей определяется это «триединство» содержанием всех названных работ, направленностью объединяющей их целеустремлённой авторской мысли. Внешне каждая из них вроде бы сугубо суверенна: собственный, независимый сюжет, строго очерченное время и место действия, свой круг героев, хотя и схожих многим меж собой, но всё же вполне самостоятельных и в своей индивидуальности, и в отношениях друг с другом, и в судьбе. Но не случайно события, изображённые здесь, происходят в одних и тех же сибирских краях, и в конце концов не так уж важно, как зовётся очередное селение, куда приводит нас автор, – Лебяжка или Крутые Луки. Важно, что это – именно селение и что в бревенчатые стены его изб, в привычную повседневность крестьянского бытия всякий раз требовательно стучится сама история. Нельзя никому уклониться от её грозного вызова, но и достойно принять его тоже способен не всякий. И Залыгина всегда интересуют как раз те, кому такая схватка по плечу, кто способен принять на себя всю тяжесть хозяйской ответственности за справедливое устройство жизни и самую жизнь на земле.

Их не так уж мало: в любой из составляющих «трилогию» книг, дополняя друг друга яркими духовными свойствами, выступают самобытные и сильные крестьянские характеры. Но всякий раз обязательно появляется среди них самый главный, в котором сосредоточена вся суть обобщающей авторской идеи. В повести «На Иртыше» это Степан Чаузов, в «Солёной Пади» – Ефрем Мещеряков, в «Комиссии» – Николай Устинов.

Их можно было бы назвать близнецами – так много общего у них в образе мыслей, переживаниях, повадке. И не удивительно – это, собственно, один и тот же тип крестьянина-самородка сибирских кровей, несущий в себе огромный заряд социальной активности.

У него уже есть своя история в залыгинском творчестве, а у «трилогии» – примечательный «пролог». Это очерковый цикл «Весной 1954 года». Именно в том году, увлечённый открытиями В.Овечкина и других его собратьев по перу, Залыгин отправился на иртышские берега близ города Тары, где когда-то, в юные годы, на манер Мити – уполномоченного из повести «На Иртыше», участвовал в проведении коллективизации. Писатель столкнулся здесь со специфической сибирской разновидностью общественных конфликтов, которые занимали в середине пятидесятых всех публицистов-«деревенщиков»: руководитель и руководимый, вдохновенный труженик-хозяин на колхозной земле или равнодушно-покорный директивам работник на ней. Всё это нашло особое, залыгинское преломление в его очерках. Идея государственного разума и государственного творчества, уходящего своими корнями в глубины народной жизни, воплощённого в народном характере – в лучших «самородных» его ипостасях, – вот что захватило писателя уже с того времени и определило одно из стержневых направлений его творческого поиска вплоть до наших дней.

Залыгин обратился к прошлому сибирской деревни отнюдь не древнему, а недавнему, послеоктябрьскому. Он решился постичь таинственные и сложные процессы, происходившие в раскалённом тигле времени, где выплавлялось само понятие народной власти. Так началось его восхождение вверх по течению временного потока: из весны 1954 года в весну 1931-го, затем в август 1919 года и вот уже ныне, в «Комиссии», в «осень одна тысяча девятьсот восемнадцатого».

Крайне важна всякий раз эта неизменно точная хронологическая «привязка»: Залыгин очень требователен к себе как историк, все события, происходящие в его «трилогии», все размышления и поступки его героев, помимо прочего, обоснованы конкретно-исторической причинностью, не говоря уже о вводимых в текст подлинных документах воссоздаваемой поры, – взять, к примеру, ту же информацию о захвате власти Колчаком, которую обсуждают в новом романе члены Лесной Комиссии.

Но вот что интересно: чем дальше уходит Залыгин в толщу минувших лет, тем более актуальные и масштабные проблемы нашего времени затрагивает он в своих размышлениях.

«Комиссия» в этом плане – самая философская и в то же время самая поэтичная книга его «трилогии», а Николай Устинов наиболее обаятелен в ряду своих «братьев», как и положено по традиции третьему – младшему – в народной сказке. И это, пожалуй, не случайное сходство, поскольку именно младший брат всегда выступает в народном понимании как хранитель материнского очага, как воплощение чести, правды и совести своего рода. Так и Устинов в Лебяжке. В нём ещё нет тех качеств народного вожака, которые отличают Чаузова и особенно Мещерякова. Но авторитет его среди односельчан ничуть не меньший по сравнению с ними, и секрет его в той же, что у них, если даже не большей, неизбывной верности своему крестьянскому призванию.

Собственно говоря, и по возрасту, и по образу мыслей Устинов как раз самый старший по сравнению со своими предшественниками – он даже внуками успел обзавестись. Но по времени создания он моложе всех. Да и по социальному опыту тоже. И это как раз и важно Залыгину – в таком герое отчётливее выступает первооснова уже почти легендарная, особенно необходимая в данном случае писателю.

«Тема деревни – нечто… закономерное для меня, у меня есть ощущение обязательности по отношению к ней…

…Я чувствую корни своей нации именно там – в деревне, в пашне, в хлебе самом насущном.

Ещё дальше: видимо, наше поколение – последнее, которое своими глазами видело тот тысячелетний уклад, из которого мы вышли без малого все и каждый. Если мы не скажем о нём и о его решительной переделке в течение короткого срока – кто же скажет?»

Это было заявлено Залыгиным в 1969 году, уже после выхода «На Иртыше» и «Солёной Пади». И это – ключ к «трилогии» в целом и к «Комиссии», к Устинову особенно.

В композицию «Комиссии» обильно введены народные сказы, предания, притчи. Озорные и печальные, необычайно поэтичные, они органически входят в художественную ткань романа, в идею, заключённую в нём, и ещё более выявляют его главную особенность. История сплавлена здесь с легендой, живая конкретная индивидуальность ведущих героев и даже сама деревня Лебяжка с прошлой, нынешней и грядущей своей судьбой перерастают в образы-символы, исполненные публицистического и философского смысла. И опять-таки это прежде всего относится к Николаю Устинову. Вроде бы рядовой лебяжинский житель, со всеми обыкновенными мужицкими заботами о хозяйстве, семье, о захромавшей кобылёнке, он под каким-то неприметным поворотом авторского пера вдруг начинает обретать черты Пахаря с большой буквы – самого необходимого труженика на земле, её хранителя и хозяина, едва ли не творца:

«Пахота – это же начало крестьянству и всякому человеку тоже…

Пахота – это же не один только труд и работа, это судьба и доля человеческая.

Пахота – не только судьба и доля человеческая, это ещё и указ природы человеку.

И покуда человек природного указа держится, следует ему – до тех пор будет известно, что такое жизнь людская; забудется указ, и неизвестно станет о человеке ничего – кто он, что он, зачем и почему. И заблудится человек в неизвестности».

Так понимает себя, свою жизнь и призвание Николай Устинов. Таким пишет его Залыгин в «Комиссии», достигая особенной удачи там, где заходит речь об отношении Николая к земле, которую вздымает его плуг, к его верным четвероногим друзьям-помощникам. Сколько доброго и умного юмора, зоркости и любви вложено в изображение этих друзей! Трудолюбивый, весёлый и умный мерин Моркошка, его верный приятель Барин со своей собачьей самозабвенной и всё же не рабской преданностью хозяину и другу. И не случайно гибель героя происходит в некой, опять же сказово-песенной последовательности: после вещего крика промелькнувшего над лесом ворона первым орошает Николая своей кровью Моркошка, за ним уходит в небытие Барин и уже затем падает под последним смертным ударом сам человек-пахарь. В этой гибели есть роковая предопределённость – здесь заключена одна из главных идей романа.

Николай погибает от руки своего соперника Гришки Сухих, охваченного тёмной страстью к Зинаиде Панкратовой, – давняя тайная и взаимная любовь соединяет её с Николаем. Но это лишь внешняя и далеко не главная причина его убийства.

Главное же в ином: в философско-исторической закономерности, которую стремится исследовать Залыгин. Она всё в том же неизбежном столкновении его героя с историей и в какой-то мере в тех страшных пророчествах, которые звучат из уст Кудеяра, предвещающего конец свету и крестьянскому миру. Страх, снедающий Кудеяра, не выдуман, он и впрямь, причём до наших дней, носится в воздухе, и это уже не Кудеяр, а Николай размышляет о том, что «…человек по земле ходит, от земли живёт и кормится, а беречь её не умеет, да и не хочет, оскорбляет её!». И кто же из нас попробует сказать ныне, что эта тревожная мысль – устарела!

Однако, прислушиваясь к Кудеяру, Николай не идёт за ним, потому что он работник, а не крикун. Отвергает он и протянутую на дружбу полузвериную лапу Гришки Сухих. Они соперники не только в любви. Гришка воплощает в романе идею индивидуализма, собственничества, грубой силы. Он убеждён: «всё между нами, людьми, делается, чтобы отымать друг у дружки имение…», и готов на весь человеческий мир «плевать жидко». Гришка знает – если докатится до Лебяжки гражданская война, Устинов пойдёт сражаться за красных. Не сомневается и Николай, чей лагерь изберёт в этом случае Гришка…

Дружбы Николая и его поддержки добиваются другие лебяжинцы, каждый из которых представляет ту или иную линию раскалывающейся деревенской жизни. На Устинова возлагает надежды старик Саморуков – ревнивый хранитель мирских интересов и законов. В Николае рассчитывает найти единомышленника вчерашний офицер Смирновский – одна из самых интересных и неожиданных, подлинно самобытных фигур в романе. И в мыслях каждого Устинов слышит какую-то частицу собственных раздумий и всё же не может склониться до конца ни к кому, в том числе и к Дерябину, прочно усвоившему идеи большевиков. В этом и заключена самая большая беда Николая. Разумом он сознаёт неизбежность гражданской войны, но всем существом противится её началу. И Дерябин приходит в ярость от этих колебаний, ибо больше прочих понимает, чем могут кончиться попытки добиться разумной справедливости перед угрозой подступивших сражений.

Однако ведь и сама-то Лесная Комиссия, куда выбран Дерябин вместе с Устиновым, являет собой именно такую, уже коллективную попытку. В ней, в Комиссии, воплотившей собой реальные возможности подлинно государственного творчества, которое заключает в себе коллективный разум трудовой крестьянской массы, Залыгин видит и показывает зародыш воистину народной власти. Он заключён уже в изначальной цели её создания, ибо, конечно же, задачи её отнюдь не сводятся к охране и распределению леса, предназначенного для мужицких нужд. «Сущность власти – разумный закон и порядок, а всякий человеческий закон и порядок бессмысленны без убережения людьми природы и земли», – так утверждает в своём обращении к лебяжинцам Лесная Комиссия и так стремится действовать, пока не погибает в полном составе под колчаковскими шомполами.

Эта гибель, как и смерть Николая, опять же закономерна. И, разумеется, прав Залыгин, показывая, как перед угрозой колчаковского нашествия все разногласия между теми, кто избран в состав Комиссии, гасятся сами собой. И самая смерть попирается залыгинскими героями, достойно вершащими свой подвиг. И в их расставании с жизнью нет безысходности – в финальных, исполненных драматизма строках романа уже слышен зов мещеряковской боевой трубы…

 

Вс. СУРГАНОВ