Евгений НОСОВ. СНЕГА

№ 1961 / 118, 04.10.1961, автор: Евгений НОСОВ

Я приподнялся с пола, где мы спали на охапке сена, и взглянул на печку. Поддувало не светилось. К полуночи ветер вытянул из сторожки всё тепло и зашвырял окно толстым слоем снега.

Растопив печку, я с трудом отвалил сенную дверь. Снежный вихрь наотмашь хлестнул по лицу, перехватил дыхание и отпустил лишь тогда, когда я, зачерпнув котелком свежей намети, захлопнул дверь.

Кирилл высунулся из-под полушубка.

– Метёт?

– Опять дверь завалило.

– Чёрт возьми! Без лыж отсюда не выберешься.

Кирилл откинул ногами полушубок» подсел на чурбан к печке. Хмуро щурясь на огонь, он растирал щёку, на которой мелкой сеткой отпечатались травинки.

Кирилл служил в почтовой авиации, сейчас у него был отпуск, и он увязался за мной в эту глушь, где я часто ловил чёрных горбатых окуней на лесных озёрах. Но все эти дни бушевала пурга, и мы ни разу не выбрались на лёд. Три дня назад хозяин сторожки уехал в область на совещание лесничих, оставив на нас своё добро.

Я поставил котелок на печку, набросал в поддувало сырой картошки и, чтобы не томиться от безделья, достал из рюкзака снасти. Кирилл, бездумно глядя в топку, ковырял поленья ружейным шомполом.

Над крышей стучали обледенелые скелеты старых ракит, и было слышно, как в стену сторожки картечью стегала метель.

– Ветер, ветер во всём белом свете!.. – проговорил нараспев Кирилл. – Брось ты эти блесны… Раздражает!

– A что делать?

– Не знаю…

Он прошёлся взад-вперёд по избе, каждый раз останавливаясь перед лесной картой страны.

– Ты знаешь, так можно одичать. Мне начинает казаться, что мы остались одни на всей земле. Уже и не верится, что где-то живут люди.

Кирилл набросил на плечи кожух и толкнул дверь.

– Заливай! Залива-ай! Где ты, дьявол?

Подождав ещё немного, Кирилл вернулся избу. На взъерошенных волосах и воротнике блестели капельки талого снега.

– Наверно, убежал на станцию. Встречать хозяина.

– Садись чай пить.

– А ну его! Давай лучше включим приёмник!

– Батареи совсем сели. Старик будет обижаться.

– Ты думаешь, он слушает радио, этот медведь?

На тесовом столе стоял ещё совсем новенький приёмник с серебряным ромбиком именной гравировки на крышке – подарок хозяину от лесхоза. Я знал, что старик дорожил подарком и, чтобы не жечь понапрасну батарей, слушал только последние известия.

– Не трогай. И так за эти дни сели батареи.

Кирилл не ответил. Он подошёл к столу, повернул включатель. Индикатор вяло, будто нехотя, налился зелёным светом. Жёлтая полоска настройки медленно поползла по шкале. За зелёным глазком сухо потрескивали разряды, попискивали морзисты, сквозь атмосферные шумы отрывисто и тревожно переговаривались порты и застигнутые непогодой корабли.

Пробил полночь Большой Бен. Двенадцать низких, приглушённых расстоянием ударов. Густой звук был несоразмерен с маленькими Британскими островами. Казалось, от величия империи остался только этот бой часов на Вестминстере. Торжественно-печальный колокол в атлантических туманах.

Под затухающие звуки Большого Бена выплыл такой же торжественный, медлительный и такой же архаичный голос комментатора Би-Би-Си. Его бесцеремонно оттеснил суетный итальянец. Он, будто боясь, что и самого тоже схватят сзади за полы, торопливо рекламировал какое-то новое, особенное pasta asciuta (итал. – Блюдо из макарон). Итальянца тотчас смыли волна мюнхенского марша и тяжелый топот сапог, и было слышно, как тот, уносясь в тёмные глубины эфира, всё ещё пытался выговориться. Но рубленый звон меди заглушил слабеющий голос.

– Узнаёшь? – спросил я.

– Ещё бы! Бундесвер.

– Смотри, как они опрокинули лоток с макаронами.

– Они всегда начинали с лотков.

– Интересно, какая это станция?

– Париж.

– Странная музыка для Парижа.

Кирилл резким поворотом регулятора смахнул мюнхенский марш. Снова потянулась вереница разноязыких комментаторов.

На сороковых метрах жёлтая ленточка настройки вошла в полосу джазов, подобно тому, как судно входит в субтропики. Кирилл медленно пробирался от станции к станции. В этих широтах было шумно и лихорадочно весело. Лондон выпустил своих знаменитых братьев Миллс. Братья Миллс сделали себе имя на вокальной пантомиме «Джунгли». Это их коронный номер. Мадрид давал модные записи с золотых пляжей Копа-кабаны. Над Неаполем цикадами стрекотали мандолины…

У зелёного фонарика индикатора, словно ночные бабочки, роились тенора. Они налетали, тесня друг друга, и от лёгкого поворота регулятора исчезали бесследно в темноте ночи. Европа не спала. Она бросила в небо весь свой световой неон. Каждый миллиметр шкалы был забит до отказа.

– Кирилл, что ты без толку крутишь? Каша какая-то.

– Отстань!

– Но тогда найди что-нибудь стоящее.

– Пожалуйста!

«Чико, Чико из Порто-Рико»…

Кирилл расхохотался.

– Не валяй дурака!

– Знаешь, наши радиостанции что-то помалкивают. Который час?

– Начало четвёртого.

– Молчит Россия!.. Может, её всю снегом занесло.

– Просто спит. Наработалась.

– Представь, что кто-нибудь там тоже, вроде нас, шарит по эфиру. Европа не спит, а Россия помалкивает. Для них это, должно быть, очень неприятно… Даже жутковато. Помнится, вот так же на фронте. Ночь. Окопы. Они запускают в небо ракеты, шарят по передовой прожекторами, постреливают из пулемётов. А мы не отвечаем. Занимаешься своим делом. И эта тишина больше всего пугала их и лихорадила.

Кирилл снова повернул настройку. Индикатор замигал, закачался. За его стеклом всполошились потревоженные певцы. И вдруг неожиданно: «Евдокия, ты, что ли?»

Голос грубоватый, окающий, невесть как оказавшийся в самой гуще изысканных шоколадных контральто.

«Это я, Фёдор! Фёдор, говорю! Ты что, не слышишь?»…

– Смотри-ка! Не спит Россия! – обернулся Кирилл.

Грохотали джазы. В голос говорившего всё время вплетался какой-то тенор. Он жужжал вокруг Фёдора, будто слепень.

«Взял у прораба выходной!» – кричал простуженный голос.

«Уила-бам-ба! Уила-бам-ба!» – мурлыкал певец.

«Выходной!.. Один день! До переговорной далеко добираться. Я сейчас в посёлке не работаю. Линию тянем… Ну вот, отпросился и приехал переговорить с тобой…»

«Ты бы приезжала, а? Евдокия? Я тебе работу подыскал. По твоей специальности. Обещали недельку никого не брать на это место… Я ceрьёзно… Что? Не слышу!.. Не слышу, говорю! Дежурная! Уйми ты эту музыку!»

«Какую работу? Огородник нам требуется… Ну, чего ты? Слушай, тебе растолкую. Тут у нас теплицы поставили. Горячей воды – до чёрта! От электростанции. Будут сажать огурцы, капусту всякую там… Для столовки. Ну, и нужен огородник! Так что тебе это подойдёт».

– Кирилл, настрой получше. Этот тенор прилип, как банный лист…

«Нет, не дали. Пока в бараке. Так опять же из-за тебя. Семейных оттуда уже всех переселили. А я ни то ни сё… Приезжай, Евдокия!»

Тенор всё ещё продолжал пританцовывать вокруг Фёдора, но мы его теперь не слышали. Мы ловили только грубый осипший голос, который волновал чем-то своим, нашенским. И виделся мне этот Фёдор – угловатый, неловкий, с обожжённым ветрами лицом, в собачьей шапке и в расстёгнутом на груди тулупе. Корявые пальцы заграбастали телефонную трубку. Он жарко кричит в неё, чертыхается и отмахивается от наседающих теноров.

«Так чего же старое вспоминать? Пора и забыть про это. Как там Вовка?.. С тобой на переговорной? Дай-ка ему трубочку. А сама пока подумай…»

«Вовка, сынок! Это я! Хочешь к папке?.. Я тебе лыжи сделал. На оленьей шкуре. Настоящие. И ружьё есть. Скоро весна! Пойдём с тобой на охоту. Тут всякой птицы – пропасть! Палкой попадешь. Приезжай, сынок! Посмотришь северное сияние… He знаешь? Приезжай, увидишь… Красота! Ты чего шепелявишь? Зубы выскочили? Это не беда! Вырастут. В школу ходишь?.. Молодец! Учись хорошо! А у нас тоже школу открыли. А ещё я тебя на аэросанях покатаю. Поедешь со мной на линию?.. Так что ты зови мамку и приезжай!»

«Кончайте, время истекло».

«Кончаем, кончаем… Так как же, Евдокия? Место ждать не будет. Я и так ходил-ходил уламывал начальство. Распродавайся и приезжай… Или секреты какие завелись? Если что – скажи прямо! Слышишь, Дусь?.. Дуся! Евдо-кия!..»

Кирилл всё время прибавлял громкость. Но батареи садились на глазах. Голос всё слабел и слабел, и вдруг совсем истаял… Зелёный глазок потускнел и погас.

Упёршись вытянутыми руками в край стола, Кирилл долго и молча глядел на потухший индикатор.

В бревенчатую стену сторожки шквалисто секла метель. Было слышно, как уныло звякал о ведёрко конец цепи на журавле.

– Обидится старик, – сказал я.

– А ну тебя! Я пришлю ему целый ящик новых. За Фёдора!

Кирилл надел полушубок и пошёл звать собаку.

Заливай вкатился в избушку, седой от пороши. Стуча когтями, он обежал комнату, лизнул мне руку, потом, широко расставив все четыре лапы, затряс вислоухой головой, разбрызгивая снег. Снег зашипел на печке. Избушка наполнилась запахом зимы и мокрой собачьей шерсти.

– Где ты шлялся, Заливайка?

Заливай вскинулся, положил передние лапы на грудь Кирилла. Кирилл сгрёб собаку в охапку, и они повалились на пол, барахтаясь и разбрасывая клочья сена.

– Покусайся мне! Дурак ты вислоухий! – хохотал он, с трудом удерживая в объятиях могучего гончака.

– Дудки!

Сторожка наполнилась звонким, как хлопки ладоней, радостным лаем, от которого испуганно вскидывалось пламя в керосиновой лампе.

Евгений НОСОВ