Виктор ПРОНИН. БЕДА ПРИШЛА

№ 2005 / 16, 23.02.2015

 

Старший товаровед Маласаев вернулся домой позже обычного, вернулся хмурым, не в ладу с предметами и вещами – они мешали ему, он их поддавал, сбрасывал со стола, сметал с пути. И комнатные тапочки долго от него прятались, и мыло выскальзывало из рук, старалось забиться в самые недоступные места между кранами и унитазом, и ложка, едва только он прикоснулся к ней, словно взвизгнув от боли, с воплем грохнулась на пол.

– Что с тобой? – спросила жена Елизавета.

Но Маласаев не услышал вопроса и выхлебал борщ, даже не заметив этого. Подай ему сейчас красную икру, он тоже съест её и не поймёт, что это была вовсе не икра кабачковая. Поднявшись из-за стола, он отправился в долгое хождение по квартире, обходя углы и устремив вперёд невидящий взгляд.

– Нет, с тобой всё-таки что-то произошло, – сказала Елизавета, стараясь наполнить голос милой лукавинкой, чтобы не вызвать в Маласаеве гнев и раздражённость.

Маласаев обернулся, хмуро глянул из-под кустистых бровей, из-под низкого лба, из-под нависших густых волос, которые, похоже, начинались у него сразу же за бровями.

– Понимаешь, – проговорил он неожиданно оробевшим голосом. – Похоже на то… Похоже на то, что я влюбился.

– И в кого же? – игриво спросила Елизавета, ещё не представляя всех тех событий, которые свалятся на неё.

– Ты это брось! – сказал Маласаев строго. – Не надо. Тут не до шуток.

И он всё рассказал Елизавете. И о своих душевных муках, и о девушке Валентине, с которой познакомился совсем недавно и которая работала младшим товароведом, и о том, какие нескромные, срамные желания вызывала в нём эта самая девушка Валентина.

– Боже! – Елизавета схватилась руками за рот. – Беда-то какая!

– А ты думала! – поддержал её Маласаев.

– Может, как-то пересилишь себя, переборешь, а, Жора?

– Ты что же, думаешь, не пробовал!

– Ну тогда… не встречайся с ней, не разговаривай… И постепенно всё пройдёт… Ведь проходит и воспаление лёгких, и нарывы всякие.

– Пытался, – Маласаев махнул рукой. – Она сама всё время попадается на пути.

– Сама? – В голосе Елизаветы вдруг возник металл и холод. – Сама, говоришь?

– Да не в том смысле, что бегает за мной… Она от меня даже бегает. Куда ни пойду, а она там. И смеётся, и глаза у неё, и волосы, и всё остальное. Ноги сами поворачивают, понимаешь? И нет сил. Измордовался весь, – Маласаев обхватил ладонями лицо и, застонав, начал раскачиваться из стороны в сторону. – Хоть криком кричи.

– Может, это… выпьешь? – предложила Елизавета и потянулась было к холодильнику.

– Пробовал, – сказал Маласаев. – Ещё хуже. Тогда уж совсем никакого сладу.

– И что же… она вот такая красивая?

– А чёрт её знает! – заорал Маласаев не то на Елизавету, не то на самого себя, не то на Валентину, которая, естественно, услышать его не могла. – Может, и красивая. Может, и нет. Какая разница?! Сижу вот здесь, как последний дурак, а она… Может, она целуется с кем-то?! Или обнимается, а он, сволочь, ей ручку жмёт, за всякие места трогает…

– А ты что же… И ты трогал?

– Трогал, – угрюмо кивнул Маласаев.

– И целовал?

– Целовал.

– И это…

– А вот этого не было!

– Как же быть-то, Жора? – беспомощно спросила Елизавета, и глаза её наполнились слезами.

– Не знаю, Лизка, не знаю. Не было у меня такого никогда. Такая в этом сила, такой расход чувств, что на второй раз меня и не хватит. Я ведь, по дурости своей, всё смеялся, – дескать, брешут про любовь. А она – вот она! Кто, говорит, тут неверующий, ты? И прищучила. Ох, как прищучила! – Маласаев непритворно застонал. – Знаешь, это как привидение – смеются, смеются, а оно своего часу дождётся и… А я-то всё думал – голову людям морочат, расписывают чувства, чтоб забавнее всё было, чтоб не так скучно жилось. А оказывается-то, всё всерьёз. Выходит, не зря предупреждали меня про опасность, не зря болтали и по радио, и по телевизору, и в книжках писали… А мне, дураку, всё смешно было, мне всё в хохот надо было превратить… Болит, как болит! – Маласаев снова начал раскачиваться.

– К врачу бы сходил…

– Уж записался. Завтра пойду. А сейчас к Валентине. А то нет моих сил.

– Ночевать-то придёшь? – спросила Елизавета.

– Приду, куда ж я денусь… Она же меня и выставит.

– Зачем же пойдёшь?

– Хоть на душе спокойнее будет.

– Ты что же, в этой рубашке? – возмутилась Елизавета. – Надел бы чего поприличнее. – Она полезла в шкаф, нашла белую рубашку, проследила, чтоб муж переоделся, повязала ему галстук как смогла и проводила до порога.

– Ни пуха, – сказала она.

– К чёрту! – с чувством произнёс Маласаев, будто отсылал ко всем чертям все свои страдания, которые подстерегли его в самом начале четвёртого десятка.

До сих пор жизнь его напоминала плавание по спокойной реке в ясный день при синем небе и ярком солнце. Достигнув одного бакена, Маласаев видел невдалеке следующий и, не задумываясь, не пытаясь даже понять, куда он плывёт и откуда, безропотно, даже с чувством правоты, направлял свою баржу к очередному бакену. Когда пришло время жениться и жизненные обстоятельства этому не противились, он, как бакен из-за поворота, увидел подвернувшуюся Елизавету. Их знакомство, сближение, свадьба тоже напоминали спокойное движение по тихой реке. К праздникам Маласаев не забывал о подарке для Елизаветы, она в свою очередь тоже не забывала, более того, подарки к праздникам становились такими же обязательными в их жизни, как сон, еда, постель.

Но однажды всё это рухнуло, и Маласаев почувствовал, что дальнейшее движение по реке уже невозможно. Налетевший ветер закрыл солнце, бакен впереди исчез из виду, путь, по которому он плыл, уже не был бесспорным и не казался правильным. Более того, река, тихая и покорная, река, которая до сих пор безропотно несла его баржу, теперь вздыбилась, и тёмные волны перекатывали через борта, грозя опрокинуть её и затопить к чёртовой матери. Да и сам Маласаев уже не чувствовал себя хозяином на барже, штурвал вырвало из рук, он уже потерял из виду берега, которые совсем недавно были совсем рядом и радовали глаз мирной зеленью и манящей тенью.

Всё кончилось.

Маласаев вынужден был признаться себе, что никогда раньше чувств, навалившихся на него, он не испытывал, более того, даже не подозревал об их существовании. Он бывал пьяным, бывал больным, бредил, у него вырывали зуб, удаляли аппендицит, однажды автобус, в котором он ехал, столкнулся с легковушкой, так что можно сказать, что и в автокатастрофе побывал старший товаровед Маласаев. В отпуск он ездил на юг, гостил у двоюродного брата на Украине и поэтому вполне обоснованно считал себя человеком бывалым, знающим жизнь и людей.

И вдруг обнаружил, что все его знания не стоят ровным счётом ничего, что все его достижения в жизни – обман и суета, что сам он ничтожен, нищ и несчастен, если нет рядом девушки Валентины, работавшей в соседнем отделе младшим товароведом.

Едва только вспомнив о ней, подумав о ней, Маласаев чувствовал, как сердце его начинало учащённо биться, из головы начисто улетучивались все знания о качестве продукции, степени носкости вещей, товарные знаки превращались в китайские иероглифы, и единственное, что могла воспроизвести его память на внутреннем экране его души, это улыбка Валентины, её глаза, руки, ноги, её талия, её грудь, казавшаяся такой незащищённой и такой дурманящей под лёгким платьем – Маласаев понимал, что между ним и этой грудью нет ничего, кроме лёгкой ткани платья, и эта ткань передавала малейшее движение груди, её вздрагивание, её дыхание…

Рассудок Маласаева туманился, и он отходил от Валентины, сцепив зубы, сжав кулаки, закрыв глаза, закрыв всего себя наглухо, намертво, не слыша звуков, не видя красок, только ощущая, как в нём происходит что-то таинственное, всесильное, но вполне естественное, ради чего он, оказывается, и рождён, и чему он, оказывается, отныне должен посвятить всего себя без остатка, для чего он, собственно, и появился на этой земле. А там и умереть можно без сожаления, там и уйти можно спокойно, без страха, с чувством выполненного долга.

Снова и снова спрашивая себя, действительно ли он готов умереть, действительно ли это не пугает его, как раньше, когда даже отдалённая мысль о собственном конце заставляла мысли в ужасе метаться в поисках спасительного выхода, Маласаев честно отвечал себе – да, готов, да, ему не страшно, да, теперь он знает цену самым лучшим товарам, знает, что они не стоят ровным счётом ничего.

Маласаев вернулся поздним вечером несчастный, разбитый и какой-то потерянный. Валентины он не застал, она куда-то ушла, соседи не знали, куда именно, бабки во дворе тоже не знали, подруга, которую он нашёл в соседнем доме, понятия не имела, куда может уйти Валентина поздним вечером. Но зато Маласаев прекрасно знал – она может оказаться в объятиях какого-то подонка, может не совладеть с его дурацкой силой и поцеловать его, потом окажется в его постели, если эта сволочь, эта мразь, этот маньяк догадается угостить её вином, а потом предложит переждать дождь в его квартире, которая, конечно же, окажется совсем рядом…

До двенадцати шагал Маласаев вдоль дома, не замечая дождя, а если и замечал, то испытывал странное, больное наслаждение от того, что мокнет, страдает, а Валентина даже не знает, каково ему сейчас, пока она ласкает этого отвратительного типа, у которого, конечно же, мохнатая, как у гориллы, грудь, кривые, как у гориллы, ноги и зубастая, как у гориллы, ухмылка.

Елизавета встретила его с материнской заботой, тут же заставила переодеться, повесила на дверь мокрый плащ, поставила на плиту чайник, набросила на плечи мужа свой большой пушистый шарф.

– Не застал? – спросила проницательно.

Маласаев нашёл в себе силы лишь покачать головой. Горе свело ему челюсти, и он не смог бы сейчас произнести ни слова, разве что издать какое-то животное мычание.

Наутро он пошёл к участковому врачу, молча, оцепенев, высидел очередь, с таким же успехом он мог отсидеть не только несколько часов, но и несколько лет – сжавшись и уставившись взглядом в одну точку. Видел он в этой маленькой, невидимой простым глазом точке и вчерашнюю свою ночь, и вздрагивающие под платьем груди Валентины, и её лицо, и смех её он видел в этой точке, и слова её слышал, и насмешливость, и интерес, был всё-таки, был и интерес к нему, к Маласаеву, потому что такие безудержные чувства не могли не вызвать интереса, такая преданность и такие страдания, и такая безрассудная откровенность не могли не вызвать ответного чувства, пусть маленького, пусть совсем незаметного для постороннего человека.

И потом, это надо признать, хотя многие учёные люди из страха показаться смешными и не согласятся с этим, усмехнутся с привычной защитной иронией, но мы, не убоявшись показаться смешными, будем утверждать – организм Маласаева вырабатывал и исторгал в окружающее пространство такое количество флюидов, с такой силой и настойчивостью, что они наверняка достигали незащищённой души Валентины и производили там разрушительную свою работу. Впрочем, с таким же успехом можно сказать, что флюиды Маласаева производили созидательную работу, и в душе Валентины выстраивался, как из детского конструктора, угловатый, неловкий, несуразный образ влюблённого Маласаева.

И Маласаев это почувствовал.

Но открытие его не обрадовало, не внесло в душу лёгкости и беззаботности, нет, оно ещё больше озадачило, он стал ещё более угнетённым и как бы даже принадлежащим уже не себе, не родному коллективу и даже не обществу, озабоченному демократическими переменами, нет, он ощутил себя принадлежащим каким-то высшим силам, космическим излучениям, расположению звёзд, древним и всесильным законам животного мира, зародившимся в глубинах мирового океана. И он, малая частица всего живущего, находился в прямом родстве и с громадными динозаврами, и с мохнатыми мамонтами, и с падающими под ноги листьями клёна, и с этими мокрыми облаками, проносящимися над ним, – точно так же, как проносились они и в те времена, когда на земле не было ничего живого…

Маласаев понимал, что мысли его и чувства заходят слишком далеко от того, что позволено рядовому знатоку товаров широкого потребления, начинал всерьёз бояться за себя, но тут же отбрасывал все опасения, поскольку главное было сейчас в другом – в Валентине.

Врач – молодая строгая женщина, которой очень шёл белый халат, и она, по-видимому, прекрасно это знала, посмотрела на Маласаева требовательно и нетерпеливо. Её можно было понять – в коридоре сидели ещё около десятка человек и всех их нужно было принять за оставшиеся час или полтора.

– Слушаю вас, – сказала она.

– Видите ли, доктор, – начал Маласаев, маясь от обилия чувств и слов, которые ему необходимо было произнести. – Последнее время я очень плохо себя чувствую…

– На что жалуетесь, Маласаев? – спросила врач, взглянув на карточку, где была указана фамилия Маласаева, его имя, отчество, год рождения и род занятий.

– Значит так… Кружится голова… Слабость… Какое-то рассеянное внимание…

– Вы что, влюбились? – улыбнулась врач собственной шутке.

– Да, – сказал Маласаев. Он оставался серьёзным, более того, печаль светилась из его небольших тёмных глаз, в позе была обречённость и незащищённость, какую можно увидеть только в кабинете врача у людей действительно опасно заболевших, а не пришедших клянчить больничный лист, чтобы встретить друга или смотаться за тыщу километров проведать родню.

Врач проверила давление – оно оказалось повышенным. С таким давлением многие работают и приносят пользу, но убитый вид посетителя, видимо, подействовал на врача, и она измерила температуру – она оказалась пониженной.

– Да вы совсем ослабели, Маласаев, – сказала она сочувственно.

От её участливого тона Маласаев совсем растрогался, на его глаза набежала влага, и он всё рассказал этой красивой женщине в белом халате. Она начала было всё записывать в карточку, но вскоре остановилась и только слушала о душевных страданиях Маласаева. В дверь заглядывали, ворчали больные старухи, возмущённо пожимали плечами толстомордые толкачи с портфелями – им нужны были больничные листы и освобождение от работы, заглядывали другие врачи, которым нужно было без очереди протолкнуть в кабинет своих родных и близких, чтобы и они могли получить больничные листы, освобождение от работы и другие льготы, предусмотренные законодательством. Но врач всем давала понять, что занята и продолжала слушать Маласаева. Понимая, что интерес у женщины чисто профессиональный, медицинский, Маласаев упомянул и завитки волос у Валентины за ушком, и вздрагивающие без пластмассовых каркасов груди, рассказал даже несколько своих снов, настолько бесстыдных, или лучше сказать настолько возвышенных в своей откровенности, что рассказать их можно было только в кабинете врача. Конечно, главными действующими лицами в этих снах были сам Маласаев и девушка Валентина, которая время от времени превращалась то в сверкающую реку, в которой плескался счастливый Маласаев, то в грушу с бесстыжими формами, то попросту забиралась в семейную постель Маласаевых и вела там себя довольно бесцеремонно, что, впрочем, приводило Маласаева, того Маласаева, во сне, приводило в счастливое состояние духа, продолжавшееся до самого пробуждения.

– Послушайте, больной, – проговорила, не выдержав, строгая врач с красивым лицом и тёмными глазами, – а почему бы вам не дать волю собственным чувствам? Может быть, полегчает, а?

– Что вы, – с безнадёжностью в голосе ответил Маласаев. – Я ведь того… женат. Как можно…

– Но, по-моему, то, что с вами происходит, что вы мне рассказали, вполне естественно для здорового человеческого организма. Если, конечно, болезнь не запущена.

– А что бывает, когда она запущена? – с опаской спросил Маласаев.

– Предсказать невозможно, у каждого это бывает по-разному, – уклончиво ответила врач. – Не исключено помешательство, пусть кратковременное, – добавила она, увидев ужас в глазах Маласаева, – но бывает… Расстройство памяти… У вас уже замечено повышение давления и понижение температуры, – добавила она жалостливо.

– Что же делать, доктор? – совершенно потерянно спросил Маласаев.

– Поговорите с руководством вашего учреждения, может быть оно вам что-нибудь посоветует, – уже безжалостно добавила врач. – А больничный лист я вам выпишу. На три дня. Если не отпустит, приходите. Если будет хуже, вызывайте, приду.

– А как быть с Валентиной?

– Если свидания во сне вам кажутся недостаточными, – начала было врач всё тем же безжалостным тоном, но Маласаев перебил её.

– От них только хуже! Из-за них у меня с женой… нелады.

– Зайдите к психиатру.

– А вы мне ничего не выпишете?

– Всё, что вам требуется, продаётся во всех киосках без рецептов. И недорого, – ответила врач уже с совершенным цинизмом, поскольку женская душа её не могла больше выносить глумления над святым чувством.

Маласаев не выдержал постельного режима и, посоветовавшись с женой, оделся, прихватил большой чёрный зонтик и за полчаса до окончания рабочего дня отправился к управлению торговли. Пристроившись под большим клёном и раскрыв зонтик, он стал дожидаться Валентину. Всё так же шёл дождь, прохожие шли хмурые и озабоченные, Маласаеву было даже немного жаль их всех, поскольку они не испытывали столь пожирающего и неуправляемого чувства как он. Да, это надо признать, несмотря на несчастье, свалившееся на Маласаева, он всё-таки находил в себе мужество несколько гордиться собой, его страдания как бы возвышали его в собственных глазах, а стояние под клёном, под дождём делало его облик в собственных глазах трагичным, может быть даже достойным восхищения.

– Здравствуйте, Валя. – Маласаев шагнул из-под дерева навстречу шедшей Валентине.

– О, Жора! Здравствуйте. А говорили, что вы заболели.

– Заболел, – печально кивнул Маласаев. – Это ещё та болезнь.

– Что-то серьёзное?

– Влюбился.

– В кого, Жора? – спросила Валентина, хотя сразу поняла, о чём говорит Маласаев.

– В вас, Валя.

– Это хорошо или плохо?

– Плохо, конечно, плохо.

– Что же в этом плохого? – спросила Валентина несколько уязвленно.

– Почти не сплю, был у врача, у меня повысилось давление… Получается, Валя, что я не могу без вас жить. Вот так, – грустно закончил Маласаев.

– А со мной можете?

– И с вами не могу, – проговорил Маласаев с такой пронзительной печалью, что Валентина посмотрела на него обеспокоенно и участливо. – Мне бы очень этого хотелось, мне ничего в мире так не хочется… Вот спросили бы у меня… Выбирай, Маласаев, поехать во Францию или с Валей жить… Я бы и не задумался даже.

– Во Францию бы отправились?

– Ох, Валя, – вздохнул Маласаев. – Ну что мне делать, что делать?!

– Посоветуйтесь с женой.

– Советовался.

– И что же?

– Говорит, надо переболеть.

Валентина повернулась к Маласаеву, чтобы сказать что-то резкое, обидное, уничтожающее Маласаева на вечные времена, но, увидев его глаза, остановилась. Ещё раз взглянула, и совсем душа её смягчилась.

– Вы похудели, Жора, – сказала она.

– Да, я знаю. Почти не ем. – Маласаев провёл мокрой от дождя ладонью по щеке девушки, поправил выбившуюся из-под платка прядь волос, коснулся тыльной стороной ладони её подбородка и, простонав, неожиданно припал к ней, и беспризорный зонтик, наклонившись, скрыл их от хмурых взглядов мокнущих под дождём прохожих. И где-то там, в глубине, под чёрным ребристым, как крыло змея-горыныча, зонтиком, отгородившись этим крылом от всей вселенной, их губы нашли друг друга и соединились. Холодные, влажные губы Валентины и горячие, сухие, пышущие жаром внутреннего огня губы Маласаева.

Красиво сказано, сам вижу.

Были в тот вечер и другие поцелуи, не менее хорошие и запоминающиеся, не менее тревожные и обещающие. Маласаев и Валентина почти не разговаривали, в этом не было надобности. Они обошли город по всем переулкам, которые показались им в этот вечер наиболее чистыми и безопасными, невольно держась в отдалении от дома Маласаева и от дома Валентины. И ещё что-то было, чего уж там темнить-то.

А наутро Маласаев подошёл к начальнику управления и поделился с ним своей бедой. Тот слушал молча, крякал время от времени, по телефону говорил отрывисто и кратко, а когда Маласаев закончил своё повествование, долго молчал, глядя в календарь под стеклом стола.

– Вы когда были в отпуске, Георгий Петрович?

– Полгода назад, а что?

– Снова не хотите?

– Да нет… Дождусь лета.

– А в командировку? Поезжайте в командировку, а? Недельки на три…

– Нет, я не могу. Ведь она остаётся здесь…

– Кто, жена?

– Нет, Валентина.

Маласаев вышел от начальника со странным чувством облегчения. Он остановился на площадке и прислушался к себе. Той тянущей боли в груди, которая изводила его все эти дни, почти не осталось. Нет, его отношение к Валентине ничуть не изменилось, но вместо пронзительной болезненности, вместо визга в душе пришло ощущение уравновешенности. «Правильно, – решил про себя Маласаев. – Нельзя замыкаться в себе, когда случается такое несчастье. К людям, надо, к людям…»

И он отправился в домоуправление, к начальнице – Виолетте Александровне, женщине большой, рыхлой, со следами былой интеллигентности на лице. Впрочем, вполне возможно, что это были следы зарождающейся интеллигентности. Была Виолетта Александровна энергична, слова произносила с подъёмом, в разговоры влезала с азартом и с явным желанием всё поставить на свое место, поскольку по её убеждению сделать это по силам только ей.

Выслушав Маласаева, она, не задумываясь ни секунды, сказала:

– Значит так, Маласаев, слушай меня внимательно. На общее собрание жильцов твоё падение выносить пока не будем. Воздержимся. Но с активом рассмотрим обязательно. И всё расскажешь сам. Всё! – Виолетта Александровна предостерегающе подняла указательный палец. – И пусть люди решают, как с тобой быть. Пригласим и эту, твою подружку… Как её…

– Валентина, – ответил Маласаев, несколько сбитый с толку напором Виолетты Александровны.

Валентина на актив домоуправления не явилась, а Маласаев, несколько смущённый всеобщим вниманием, поделился своим горем откровенно и даже несколько многословно. Жильцы приняли самое живое участие в обсуждении и хотя никакого решения не приняли, сошлись в мнении, что проведено очень ценное воспитательное мероприятие, а поведение Маласаева, несмотря на прискорбность случившегося, заслуживает одобрения.

Вышел Маласаев с собрания утомлённый количеством вопросов, на которые ему пришлось ответить, но на душе у него было легко. Ничто не угнетало его, мысли всё чаще возвращались к ценообразованию, а качество товаров широкого потребления тревожило всё больше.

По дороге домой он зашёл в пивной бар и выпил две кружки пива. А пока пил, рассказал о собственной беде какому-то странному типу, который всё никак не мог разделать выскальзывающую из пальцев рыбу – казалось, никогда ему не вытащить из неё все внутренности.

Когда на следующий день Маласаев пошёл в поликлинику закрывать больничный лист, врач встретила его встревоженно – как он, что он? Но Маласаев был беспечен и весел.

– Кажется, дело пошло на поправку? – спросила врач с красивым лицом и тёмными глазами.

– Да, доктор! Всё в порядке! – Маласаев хохотнул. – Не знаете вы самого сильного лекарства, не знаете.

– Что же это за лекарство такое чудодейственное?

– К людям надо идти, доктор, к людям. И всё им рассказать. Без утайки.

– И вы пошли… И рассказали?

– Конечно. И руководству, и вообще… Даже в домоуправлении был…

– Ну что ж… Давайте больничный лист, будем закрывать… Теперь вы совершенно здоровы. Поздравляю, – сказала доктор упавшим голосом. – Желаю успехов.

 

 Виктор ПРОНИН

 

v pronin

Виктор Алексеевич Пронин родился в 1938 году в Днепропетровске. Окончил в 1960 году Днепропетровский горный институт. Первую книгу «Слепой дождь» выпустил в 1968 году. Автор цикла рассказов «Банда», по которым был снят телесериал «Гражданин начальник». Станислав Говорухин экранизировал роман писателя «Женщина по средам», назвав картину «Ворошиловский стрелок».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.