КАКОЕ БУДУЩЕЕ ЖДЁТ РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ?

№ 2015 / 25, 09.07.2015

Одним из примечательных, на наш взгляд, (как для писателей, так и для читателей) мероприятий на прошедшем Московском фестивале «Книги России» стала состоявшаяся на главной сцене дискуссия «Современная российская литература: традиции и авангард – единство и борьба противоположностей». Поскольку зрительный зал, располагавшийся под открытым небом и изрядно поливаемый дождём, был далеко не полон, предлагаем поподробнее ознакомиться с высказываниями известных критиков и писателей на страницах нашей газеты. Среди выступавших – Андрей Аствацатуров, Юрий Арабов, Игорь Волгин, Александр Кабаков, Анна Матвеева и Владимир Шаров. Модератором выступил Константин Мильчин.

 

ЧТО ПОЛЕЗНО ДЛЯ

СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ?

 

Константин МИЛЬЧИН

У нас сегодня будет беседа в жанре русского лубка «Мыши хоронят кота», где в конце концов оказывается, что кот вовсе не умер, а очень даже жив и бодр. Есть древний жанр русской литературной дискуссии, который называется «Похороны русской литературы». Её постоянно хоронят, и всегда оказывается, что она на самом деле жива и прекрасно себя чувствует. Тем не менее, разговоры о том, что русская литература не очень хорошо себя чувствует, что ей требуются новое дыхание, новые формы, новые жанры, новые имена, новые темы, постоянно возникают. Это, наверное, неотъемлемая часть самой русской литературы. Я хотел бы с нашими участниками поговорить о том, что сейчас нужно русской литературе, чтобы получить новый импульс для развития, какие формы современной русской литературе нужнее, актуальнее, на какие темы она должна обратить внимание и как видится участникам нашей дискуссии будущее отечественной литературы.

 

Андрей АСТВАЦАТУРОВ

03Я считаю, что у короткой формы есть немалые возможности и перспективы. Если говорить обо мне, то я ориентируюсь во многом и на русскую литературную традицию, но также и на лучшие, может быть, достижения американской литературы, которая очень фрагментарна, очень конвульсивна. В русской литературе есть такая интересная фигура – Сергей Довлатов, который, кстати, не скрывал своей генетической связи одновременно и с русской, и с американской литературой. Мне кажется, что в условиях, когда немножечко умирают большие нарративы, когда исчезает герой с сильно очерченной биографией, в этой ситуации, вероятно, есть какая-то перспектива у того вида литературы, который я представляю, то есть у рассказов, вылупившихся из анекдотов, или у романа в рассказах… Сейчас появляется всё больше и больше книг, которые построены по такому принципу, потому что существует блогосфера, которая провоцирует на то, чтобы мы очень ёмко выражались и высказывались.

 

Юрий АРАБОВ

Есть такая литературоведческая точка зрения, что роман умер вместе с семьёй в России. Если мы посмотрим крупные русские романы, они так или иначе связаны с семьёй, с семейными ценностями: «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Обломов»… Я не знаю, придерживаюсь ли я сам подобной точки зрения, но в ней есть что-то умное. Когда я пишу то количество страниц, которое мне требуется, я не исхожу из того, что пишу роман, хотя обозначаю произведение «романом» – для того, чтобы он попал в лонг-лист или шорт-лист каких-нибудь премий. Сколько страниц нужно для воплощения замысла и сюжета, под которым я понимаю смысл фабулы, то есть смысл событийной канвы, столько страниц и нужно писать. Естественно, у меня нет, наверное, ни гениальности, ни просто физической возможности писать, как Толстой, тысячи страниц. Но свои триста-четыреста страниц я пишу. Однако мне кажется, что о романной форме как о наследнице «золотого века» русской литературы говорить сейчас абсолютно не приходится.

 

Александр КАБАКОВ

Может ли нон-фикш быть романом? Я не знаю. Но роман может быть нон-фикшном. Хотя, мне кажется, это будет специфический роман и специфический нон-фикшн. Певый пример, который я могу привести, это «Повесть о настоящем человеке» (хотя это не роман, а повесть, что обозначено в названии). Моя новая книжка («Камера хранения») – это никак не роман, а скорее уж сборник новелл, каждая из которых посвящена какому-то предмету, какой-то вещи, которая жила в моей биографии. Например, там есть рассказ о моём последнем патефоне, о подвязках для мужских носков и т. д. Это действительно – камера хранения – мемуары. Могут ли быть мемуары – романом? Думаю, что нет. У неграмотных литературных хроникёров, которые сейчас следят за выходом книг, так и написано: «Александр Кабаков написал новый роман в жанре нон-фикшн». Ну, им виднее… Я согласен с тем, что роман – это жанр, неразрывно связанный с понятием и с ценностями традиционной семьи, но, с другой стороны, я хочу обратить внимание на то, что мы не договаривались обсуждать обязательно роман. Мы собирались говорить о традиции и авангарде в современной литературе. Я глубоко убеждён в том, что сейчас, к моему большому удовольствию, того, что я мог бы счесть авангардом, в русской литературе нет или почти нет. Золотой век русского литературного авангарда пришёлся, как мне кажется (я не историк литературы), на 20-е гг. прошлого столетия. Сейчас все более или менее заметные авторы пишут более или менее традиционно. И слава богу. Значит, снова есть, что сказать, кроме чисто формальных находок в литературе.

 

Игорь ВОЛГИН

06Я вспоминаю слова Замятина, произнесённые в конце 20-х годов. Он сказал, что будущее русской литературы – это её прошлое. И ошибся, к счастью. Потому что русская литература продолжается. Вообще, находясь внутри литературы, внутри своего времени, трудно судить о том, что происходит вокруг. Я приведу один пример. Вот такие были стихи (угадаете ли вы, когда они были напечатаны?): «И Пушкин стал нам скучен, /И Пушкин надоел. /И стих его не звучен, /И гений охладел…». Это было напечатано не через двадцать и не через тридцать лет после смерти Пушкина, а в 1831 году в журнале «Северный Меркурий», то есть в момент расцвета пушкинского гения, когда только что вышел «Борис Годунов». Вот так современники оценивали Пушкина.

В то же время, если брать условно, конечно, явление Пушкина было авангардным по отношению к Василию Жуковскому, Державину, тем более, Ломоносову. Изменение жанра, отношение к женщине («Я помню чудное мгновенье…») – это всё было внове для русской литературы. С другой стороны, если говорить об авангарде конкретно, в пятилетку с 1889 по 1895 родились все поэтические гении русской литературы – от Ахматовой до Есенина и Маяковского, что свидетельствовало либо о гигантском расцвете литературы, либо о её катастрофе. Русский авангард, если брать наиболее крупных представителей, всё-таки шёл от авангарда к той самой «неслыханной простоте», о которой говорил Пастернак. Но авангардные какие-то изобретения и открытия остались. Если говорить о соотношении авангарда и классики… Ведь кто был самым большим нигилистом в конце XIX века? Отнюдь не Маяковский, который тогда ещё ходил в коротких штанишках, не Татлин. Самым большим нигилистом был Лев Толстой, который отрицал церковь, государство, искусство. И когда Маяковский поздее говорит: «Славьте меня! Я великим не чета, Я над всем, что сделано, ставлю «nihil». Никогда ничего не хочу читать! Книги? Что книги!» – это идёт отрицание всего предшествующего искусства, это корреспондируется с Толстым в какой-то степени, и, конечно, потом начинается эволюция, скажем, Пастернака или Заболоцкого, от чистого авангарда к классике…

 

КАКАЯ ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА В РУССКОЙ

ЛИТЕРАТУРЕ БЫЛА РЕВОЛЮЦИОННОЙ?

 

Игорь ВОЛГИН

Если брать последние пятьдесят лет, я не вижу такого текста, который бы перевернул наше представление о должном или о сущном. А если брать сто лет, то… я могу говорить не о книгах, а о явлениях. Скажем, явление Маяковского абсолютно изменило художественное мышление и в поэзии, и в прозе. Так же, как и явление Достоевского, кстати. Хотя он пребывал в русле классической традиции, но когда Эйнштейн говорил, что Достоевский дал ему больше, чем Гаусс, он ведь имел в виду не художественные достоинства, а изменение отношения к человеку. Конечно, это зародилось в русле русской классической традиции. Последний большой русский роман – это «Братья Карамазовы», который положил конец русской классической романной традиции.

 

Владимир ШАРОВ

Я думаю, что последней революционной книгой был, наверное, Ерофеев. Из тех книг, которые меня лично перевернули, – всё Андрея Платонова. Дело, наверное, и в том, что разрушилась семья, во всяком случае большие семьи, внутри которых люди жили до конца жизни, внутри которых искались женихи и невесты. Но главное, что весь двадцатый век жизнь была абсолютно безумной. И безумие было в том, что почти никто не прожил жизнь так, как собирался изначально и как рассчитывал. Не человек, хоть в какой-то степени, управлял своей жизнью, а внешние обстоятельства, революции, войны, аресты и т. д. И все эти вещи сводили человека с огромным количеством людей, с которыми иначе он никогда бы не встретился – из других сословий, из другого порядка отношений. И, может быть, с этим связана гибель того романа, который был в XIX веке, и возникновение совсем уже другого романа, который существовал в XX веке и продолжает существовать. Мне кажется, что роман не гибнет и никуда не уходит, а лишь меняется, потому что меняется сама жизнь человека в сторону какой-то фрагментарности. Мой последний роман – эпистолярный. Но всё равно – это огромная жизнь, роман пишется много лет, и за это время много чего происходит, много чего понимаешь, принимаешь, от многого отказываешься. Мне кажется, что эта принципиально большая фрагментарность жизни так или иначе перетекает и в роман, начинает жить и существовать в нём.

 

04Анна МАТВЕЕВА

Для меня самый революционный писатель – Набоков. Потому что это как раз стиль, выведенный на первый план, при том, что человеку ещё и было о чём сказать. Что касается романа и его обязательной связи с историей семьи, я тут не совсем согласна. Мне кажется, что задача романа и вообще литературы прежде всего в том, чтобы взять некие чувства и описать их. Совершенно не обязательно это должно быть связано с традиционной или нетрадиционной семьёй.

 

 

 Юрий АРАБОВ

Вы знаете, я вообще считаю, что лучшее из написанного на русском языке в XX веке, это «Роза Мира» Даниила Андреева. Это действительно революционная по сущности книга. Это книга, совершенно не интересная на Западе и мало известная у нас, несмотря на то, что в 90-е она продавалась чуть ли не на каждом перекрёстке. Что касается западной литературы, мне очень нравятся выдумки и невыдумки Карлоса Кастанеды, во всяком случае третья и четвёртая книги бесконечного сериала о Доне Хуане. Собственно говоря, с литературной точки зрения он совмещает в себе и коммерческий потенциал, и теософско-духовное начало. Естественно, это языческая теософия и языческая духовность, если так можно выразиться. Но она довольно интересна по тому впечатлению, которое производит. Я помню, когда я близко общался с Алексеем Парщиковым, замечательным, выдающимся русским поэтом, мы оба были люди, которые уже изрядно писали и, можно сказать, даже соревновались друг с другом (Алёша был впереди), мы очень удивились этой книге. Собственно говоря, для меня лично близко к этим книгам, которые не имеют никакого отношения к романам, ничего не стоит.

 

Андрей АСТВАЦАТУРОВ

Я, как специалист по англо-американской литературе, согласен с коллегами, что, наверное, радикальным новаторством отличается книжка Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки». Хотя в ней тоже присутствует масса традиций, но интересно то, что она создана из цитат, которые говорят друг с другом, сталкиваются на горизонтальной плоскости, основные в общем приёмы этой книги однообразны, они взяты, скажем, у Василия Розанова, но это было совершенно неожиданно.

Мне кажется, это отчасти связано с традиционностью русской прозы. Это отнюдь не плохо. Это говорит о том, что в СССР радикальный авангард, новаторство и игра всё-таки не приветствовались в журнальной литературе. Отчасти это было вызвано этим. А что касается литературы западной, там тоже в последние годы происходят несколько застойные явления. Но из таких фигур, которые меня потрясли… Такой феномен, как роман Джеймса Джойса «Улисс», обладал чудовищной художественной жадностью (подобно «Божественной комедии»), то есть человек, который всё, что было до него, синтезировал и как будто закрыл все перспективы, условно говоря, оболгал, превратил в идиотизм, поиграл с ними… Очень трудно после такого писать литературу и говорить о чём-то новом. Есть такие феномены, как литература после Освенцима или литература после романа «Улисс». Но крупным явлением мне кажется «новый роман» во Франции, фигура Роб Грийе (которого оценил даже такой сноб, как Владимир Набоков), Мишеля Бютора… В американской литературе, наверное, Томас Пинчон «Радуга гравитации», слава богу, переведена на русский язык. Это действительно очень интересный, сильный, неожиданный прорыв. Но тут тоже трудно говорить, потому что, как правило, такие сильные вещи интересны именно тем, что синтезируют. И чем книга ярче, тем глубже она укоренена в традиции. Скажем, менее яркий, менее традиционный автор, условно говоря, видит предшественников непосредственных, скажем, ближайшего десятилетия или XX века, а крупные авторы обращаются к истокам, к мифологизму, к Евангелию, к древним мифам, к Эсхилу, к Шекспиру, так же, как к Толстому и Достоевскому.

 

Константин МИЛЬЧИН

 Мне кажется, что очень сильное влияние на всю последующую русскую литературу, включая авторов, которые начали писать задолго до этого, произвели 90-е. Даже, может быть, не столько конкретные произведения, сколько сумма тогдашнего творчества Сорокина и Пелевина. Вот после них уже литература никогда не будет такой, какой она была раньше. Опять-таки, включая тех, кто начал писать раньше. А из того, что вы рассказываете, получается довольно печальная картина – что во всём XX веке кроме Ерофеева и поговорить не с кем, то есть единственное революционное произведение, которое создала русская литература за весь двадцатый век (а за это время ведь было написано очень много важных книг, которые вошли в национальный код) оказывается «Москва-Петушки»? Это же печально? Или это хорошо?

 

02Александр КАБАКОВ

Прежде всего я хочу согласиться, что главнейшие образцы авангардной литературы XX века в России – два автора – это Платонов и Набоков. Дело в том, что, если отбирать по сугубо внешним признакам, то авангардистов у нас полно. Но, на мой взгляд, авангард живой только тогда, когда он органично присущ автору, иначе получается имитация авангарда, и как раз ею забиты книжные полки. На мой взгляд, имитация авангарда, в отличие от настоящего авангарда, неконструктивна: не разрушая литературную традицию, а подыгрывая ей, она разрушает литературу в целом. Меня несколько удивило утверждение, что после появления Сорокина нельзя писать, как раньше. Оно странно корреспондируется с тем, что после «Улисса» нельзя писать. Но если нельзя писать после «Улисса», Пелевина и Сорокина, то это ещё ничего.

 

КОМУ НУЖНЫ ПИСАТЕЛИ?

 

Юрий АРАБОВ

07Вы знаете, какие-то проблемы вокруг литературы возникают не из-за того, что нет талантливых литераторов. Их много, слава богу. Страна до сих пор большая. Конечно, сто сорок пять миллионов – маловато, но половина из них пишет стихи, одна треть пишет прозу. То есть это миллионы авторов. Естественно, из них найдутся десятки очень талантливых людей. Это было, есть и будет. Просто мы столкнулись сейчас с ненормативностью статуса писателя. Всё внимание к литературе «золотого», «серебряного» и советского времни было связано с тем, что писатель был общественной фигурой. Что бы он ни написал, если это чуть-чуть талантливо, начинали все чесаться, дрожать, сердиться, распинать и т. д. Стоило Лескову как-то заикнуться против демократического движения, его сразу зачислили в авторы охранного отделения. Стоило Солженицыну написать о сталинских репрессиях, его зачислили в главные враги государства и советской власти. Власть дрожала от нашего брата. Моё поколение это ещё застало. Это инерция. Россия инерционная страна, и при советской власти сохранялась инерция XIX века. Сейчас на нас никто не обратит внимание. Если я только разденусь и прибью себя гвоздями к Красной площади, может быть, служба охраны обратит на меня какое-то внимание. Ненормативность писательского статуса – это, конечно, некоторая степень экзистенциальной свободы. Эта степень свободы порождает полную творческую свободу. Мы пишем что угодно, когда угодно, как угодно. Пишем и будем писать. И частично это будет талантливо, но все будут к этому глубоко равнодушны. Отражается ситуация и на критике. Среди критики – в основном пиар-обеспечение, работающее на то, чтобы возвысить каких-то авторов или наоборот утопить, чтобы они не мешались под ногами. Коммерческая литература сейчас у нас встала на ноги. Я завидую коммерческим писателям, говорят, что они что-то зарабатывают. Это удивительно. Но некоммерческая и неартхаусная литература, к которой мы принадлежим, никакого влияния на общественную жизнь не оказывает. И это не «похороны мышами кота», это правда, истина, посконка и т. д. Изменится ли когда-то эта ситуация, не знаю. Ничего о будущем сказать не могу, но это, на мой взгляд, главное существо проблемы. Литература как талантливый текст была, есть и будет в частично литературной стране. За 25 лет реформ власть имущие максимально постарались, чтобы страна перестала писать. Но мы ещё пишем. Однако та проблема, о которой я сказал, очень существенна и порождает ряд крайне негативных следствий.

 

Игорь ВОЛГИН

Немецкий поэт Виланд как-то сказал: Если бы я жил на необитаемом острове и знал, что написанное мной никто никогда не прочтёт, я бы всё равно работал над эпитетом и метафорой с такой же усидчивостью, с какой работаю на публику. Он говорил, что это свидетельствует о высокой морали нашего мышления.

Так вот, если изъять из биографии России, скажем, биографии Пушкина, Достоевского, Толстого, это будет другая страна. И вот мы сейчас становимся другой страной без литературы, без той её роли, которая была на протяжении двух последних веков.

Действительно, раньше фигура писателя была сакральной. И, конечно, сейчас эта функция отпадает. Сейчас, кстати, уже даже не важна художественность, она перестаёт быть главным критерием оценки литературного произведения. Сейчас возникают другие критерии при контакте публики и художественного текста. Мы знаем примеры, когда книга совершенно бездарная или неинтересная имеет большие тиражи и вызывает большой резонанс. Помните, в «Кавказской пленнице» один из героев говорит: «Да здравствует советский суд! Самый гуманный суд в мире!». У нас такая страна, что здесь любой пишущий, будь он графоманом или гением, всегда найдёт свою аудиторию. У нас самая доброжелательная страна в мире в этом смысле. Он найдёт аудиторию в ЖЭКе, среди своих родственников, близких и т. д. То есть Россия останется пишущей страной всегда. Другое дело, насколько это будет нужно. Ведь замечательно говорил Чехов в своё время в одном из писем, что русская литература не отвечает ни на какие вопросы, русская литература правильно их ставит. Вот если удастся современной литературе сформулировать какие-то вопросы, на которые мы все должны отвечать, это будет уже вклад. На мой взгляд последний вопрос, сформулированный русской литературой, был «что делать?». Кстати, сформулированный не в самом лучшем романе. И мы на него до сих пор не ответили. Хотя на этот вопрос дал в своё время ответ Розанов: «Что делать? Если лето – варить варенье. А если зима – пить чай с этим вареньем». И это не самый худший ответ.

С другой стороны, мы в основном говорим о русской прозе. Но возьмите поэтический XX век, это ведь тоже литература. Потрясающий век! Если брать от Блока до Бродского – это век поразительный, потому что такого количества замечательных поэтов не знал и XIX век русской поэзии (по разнообразию). И военные поэты, и Заболоцкий, продолжение русского авангарда в лице Вознесенского, и шестидесятники – то есть потрясающая палитра поэтических сообщений. Другое дело, что поэзия перестаёт быть главным национальным кодом. Ведь раньше мы познавали друг друга по цитатам. Скажем, когда великая певица Пугачёва позволяет себе спеть «Я вернулась в мой город, знакомый до слёз» (у Мандельштама: «Я вернулся…»), она думает, что изменение пола не важно. Но можно ли сказать «Я помню чудное мгновенье – передо мной явился ты…»? Эта «глухота паучья», как выразился Мандельштам, становится уже явлением общественным.

 

Александр КАБАКОВ

Вопрос «что делать» действительно навсегда останется в нашей жизни и в нашей литературе, но, к сожалению, с ним не соседствует вопрос «зачем». Вот в чём проблема. И как только вопрос «зачем» исчез из обихода, тут же потеряли эффект и прочие вопросы. Я думаю, что как бы смерть как бы литературы, о которой говорил Юра Арабов, это выбор, который сделала страна. Кто-то будет писать, хоть его убей. Кто-то будет читать, хоть никто не будет писать. А страна сделала свой выбор. И этот выбор ни хорош и ни плох, он такой, какой есть.

 

05Владимир ШАРОВ

Я человек камерный, и довольно спокойно отношусь к тому, что писатели перестали влиять на власть. Мне кажется, что, во всяком случае у нынешней литературы, а, думаю, это было всегда, несколько другая функция. Мы все не способны себя понять, предварительно себя не написав. И вот этот ответ и есть самый главный и самый необходимый для всех. Ради этого и печатаются книги, ведутся дневники, пишутся воспоминания. Ещё, мне кажется, любая литература, тем более хорошая, это текст необыкновенной плотности, это те вещи о всех нас, которые нигде и никак, ни в каких архивах не сохраняются. Потому что архивы – вещь элитарная, а простая обычная человеческая жизнь – бесконечно мятущаяся, сложная, неровная и неверная – сохраняется только в литературе, только в прозе. И если через сто лет мы, перестав писать книги и вести дневники, захотим понять, как люди жили, как думали и как понимали этот мир, то выяснится, что восстанавливать нечего, не осталось никаких ориентиров. В этом смысле, мне кажется, литература – явление абсолютно вечное, потому что все мы хотим оставить какую-то память о себе, о времени, о людях, которые рядом с нами жили, которых мы любили. Да, мы все становимся более камерными. Но никакой трагедии я здесь не вижу.

 

Андрей АСТВАЦАТУРОВ

Отнюдь не всегда писатели были в центре внимания. Это был не самый долгий срок. Это скорее миф конца XVIII – начала XX века. Романтики взвалили на свои плечи эти обязательства. Если классицисты, которые были до них, считали себя мастерами и подмастерьями, которые просто поучают, развлекая, то романтики говорили: нет, мы рыцари Святого Грааля, нашими устами глаголет Бог, мы говорим от имени волны, космоса и т. д., и т. п. Но это был достаточно короткий период. Я бы сказал, что для такой мощной страны, как Америка, вообще быть писателем – это не очень прилично. Если ты делом занимаешься – зарабатывай деньги! Это страна кальвинистская, и всякие изящные искусства – это для них не то. Сейчас, конечно, страна изменилась, Америка – разная. Но, скажем, Франклин писал свою гениальную биографию на досуге. Литература – это, если есть время. А времени, как правило, не было. Быть писателем, особенно бедным – это неприлично. А вот для России – эта иллюзия, действительно, я согласен, была постоянно, она поддерживалась серьёзным образом. Сейчас же, в общем, ситуация поменялась. Скорее писатель должен отвечать перед словом. Вот в этом его социальная ответственность. Он должен задавать вопросы, отмечать какие-то участки неопределённости, слегка будоражить. Но читатель сам должен отвечать на все вопросы. Отвечать на них за читателя – это чуть-чуть хамство.

 

Записал Евгений БОГАЧКОВ

 

Фото:  Аркадий  Колыбалов/РГ

2 комментария на «“КАКОЕ БУДУЩЕЕ ЖДЁТ РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ?”»

  1. Литература мимикрирует, традиция смешивается авангард ом, вера в гениев способна поменять восприятия, религия также в помощь, жрецы от литературы обогащают сознание бренных, найдётся отрок и перевернёт историю, а так приходится мириться с существующим положением вещей.

  2. Литература перестала быть объектом внимания государства. Хорошо это или нет – покажет ВРЕМЯ. Но тот факт, что сегодня каждый может назвать себя писателем, не трагичен.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.