ЗМЕИНАЯ КОМНАТА

№ 2015 / 25, 09.07.2015

GGПппп

П.К.

День уже начал угасать, когда на площади автовокзала со скрипом остановился автобус. Его нутро, дурно пахнущее людьми, раскрылось, и наружу посыпались уставшие пассажиры, словно игрушечные солдатики из коробки. Замелькали ноги, торопливые руки начали таскать из утробы багажного отсека заскучавшую поклажу.

Старик вышел последним, с удовольствием потянулся и, перекинув через плечо рюкзак, пешком отправился к озеру, не узнавая отстроившуюся за тридцать лет Покхару. Он был лыс, худ и поджар, на жилистых руках проступали узловатые вены, а мускулистые икры выдавали в нём любителя долгих пеших прогулок. На опалённом солнцем лице, у уголков глаз прятались жизнерадостные морщинки, аккуратная борода была тронута инеем лет, а когда-то голубые глаза теперь были подёрнуты серым льдом. Одет он был просто: льняные шорты и дырявая майка с Ганешем, да на ногах поношенные парусиновые эспадрильи. Старик путешествовал налегке – за его спиной болтался небольшой рюкзак, верно разделивший с ним годы странствий, которые научили его отсекать от себя всё ненужное: людей, вещи и чувства. Единственное, что с особой нежностью он хранил в памяти, были воспоминания о тех временах, когда он был молод и свободен. Старик и сейчас был свободен, как никто другой, но когда годы прессуют жизнь в пыльное папье-маше, то и у свободы со временем появляется выдержанная горчинка. Выразительные реминисценции его азиатского прошлого располагались на вылинявшем одеяле памяти самыми яркими цветными лоскутками. Именно они погнали его через годы и континенты в укромный уголок непальских ландшафтов на самый край света. Двухэтажная Покхара, которую он когда-то делил со Змеем, милая Покхара, которую он знал и любил с её крошечными лавчонками и уютными забегаловками, навсегда осталась в сладких миражах прошлого. Теперь вокруг громоздились многоэтажные гостиницы, просторные рестораны с сияющими вывесками, огромные сетевые магазины с парковками, а на барных вывесках зазывно покачивались сверкающие неоном бокалы мартини с вишенками. Лишь кое-где торчали обветшалые дома, с выцветшими стенами и облупленной временем штукатуркой, словно напоминание о тех днях, когда город только вставал с колен после гражданской войны. Здесь уже больше не было ни огородов, ни пустырей, и вся земля до последнего клочка давно была распродана под отели, рестораны и бары. Всё вокруг было ново, но с лёгкой, практически незаметной печатью узнавания, только от запахов, витающих в остывающем вечернем воздухе сладко посасывало под ложечкой, никакая кирпичная кладка лет была не в силах заложить чуткий нос старика. Он не спеша шагал по улице, которая была сладко напоена цветением и благовониями, а из придорожных кафе, так же как и раньше, аппетитно тянуло едой. Многочисленные рододендроны, в изобилии посаженные вдоль главной улицы, уже почти отцвели, их упавшие нежно-розовые, малиновые и бордовые цветы красовались в дорожной пыли среди пахучей цветочной кашицы, а яркие бутоны всё ещё сидящие в зелёных кронах, как будто удерживали тепло уходящего солнца в своих атласных лепестках.

Там где главная улица, плавно изогнувшись, втекала в поворот, старик свернул налево и зашагал мимо жестяных лотков с фруктами, тележек с жаровнями, где в тлеющем янтаре углей золотились бледно-жёлтые початки, миновал шумную детвору, устроившую прямо у обочины себе площадку для крикета, приостановился полюбоваться на густой бамбук, во влажных сумерках которого гнездились на ночь призрачно-мучнистые силуэты сонных цапель. Вскоре он вышел к озеру. Бетонный панцирь пристани сползал к воде аккуратными оборками ступеней, и отсюда всё так же ходили на маленький островок с храмом крикливо-цветастые лодки. Услужливая память мгновенно реанимировала первое воспоминание – он со Змеем сидит на берегу, разглядывая как тает трясогузкина клинопись на мокром суглинке, и вот они уже плывут в переполненной лодке, и слепит солнце, и жарко, и хочется плавать, но до острова ещё далеко, и они опускают ладони в тёплую воду… Лицо старика светлеет от этих воспоминаний, даже морщины на его лбу немного разглаживаются, а в уголках губ мелькает и исчезает слабая улыбка. Он снова молод и силён, он плывёт большими саженями в тяжёлой пресной воде, фыркает и хохочет над тем, как Змей, в смешных семейных трусах опасливо пробует ногой воду, прежде чем прыгнуть в озеро с каменных ступеней. На лицах местных в проплывающих мимо лодках играет завистливое удивление; почти все непальцы не умеют плавать, а они со Змеем смеются, пробуют на спор донырнуть до дна, но дно глубоко, в непрогретой холодной толще воды, вызывая тем самым нешуточный интерес, и вот кто-то даже пытается стыдливо снимать на видеокамеру их беспечный смех, и фырканье, и незнакомый певучий говор русского, и вот уже скоро над озером сочно лиловеет небо и пора на берег…

Старик с грустью выдохнул и медленно обвёл знакомый ландшафт глазами. Горные возвышенности и крутые холмы, со всех сторон окаймляющие Покхару с озером кряжистым поясом медленно, словно нехотя, погружались во влажные майские сумерки, кутая город в пепельную пашмину вечерней дымки. Мшисто-малахитовые склоны холмов, слегка тронутые охряной дымкой, неторопливо спускались вниз к синему блюду озера, в котором отражался бледно-янтарный свет угасающего неба. Старик вздохнул, а его глаза, полные неожиданной мучительной горечи, будто отчаянно ища кого-то, заскользили по смуглым головам прибывающих с острова на ближайшей лодке, потом переметнулись на противоположный берег, затем на тяжёлый массив Сарангкота и спустя несколько мгновений поднялись вверх и в них отразилась вся сочная палитра неба, нежной акварелью разлитая над озером. Там наверху тициановый цвет плавно утекал остывающей киноварью, чтобы через минуту заиграть тусклым гранатовым и раствориться в подступающем пурпуре, оставляя после себя на облаках мечтательный амарантовый абрис. Холмы за озером густо синели, превращаясь в безмолвные контуры цвета индиго, словно не желая отвлекать глаз от буйства красок, которыми небо провожало очередной безмятежный день.

Ещё минута и он, словно стряхнув с себя сладкое наваждение, устремился к темнеющему вдали пирсу, вперёд по набережной, по которой совершали вечерний променад и влюблённые парочки, и глазеющие по сторонам туристы, украшенные камерами, и бесцельно болтающиеся местные подростки, а он всё шёл и шёл вперёд, и цветная брусчатка плыла под ногами, и небо блекло, и зажигались огни в живых изгородях ресторанов, и в воздухе пахло дымком. На пирс вёл длинный бетонный мостик с металлической оградой по обе стороны, оставшийся ещё с тех самых времён, когда старик был молод и жил здесь. Качая головой, словно поддакивая кому-то в беззвучной беседе, он зашлёпал по мостику к пирсу, поднялся по лестнице наверх и, скинув рюкзак, встал у старых перил, где под облезлой краской проглядывался тёмный ажур ржавчины. Ночь уже примеряла на шею озера плотное ожерелье самоцветов и электрическое сияние двоилось и дрожало, отражаясь сказочным наваждением в глянцевом ультрамарине вод. Старик достал трубку и закурил, любуясь огнями. Под аспидно-бархатным исподом ночи Покхара казалась прежней, и даже лучше. С набережной долетали обрывки голосов, звенел и рассыпался серебряными монетами девичий смех, в темноте слышался плеск вёсел и нестройная акапелла лягушек, где-то потекла бесконечная «Ом мане падме хум» и, зачарованный мелодией мантры, старик мечтательно закрыл глаза. Удивительно, как места, в которых когда-то ты был счастлив, могут перенести обратно через неприступную границу лет! Как будто это было вчера… Или год назад? Или десять, двадцать?… Тридцать! Ровно тридцать лет назад он со Змеем сидел здесь, почти каждую ночь, глядя как остывает безмолвное озеро. Эти неторопливые разговоры, словно записанные на какие-то особо прочные скрижали памяти, навсегда остались в нём, он мог бы вспомнить и пересказать всё, о чём они тогда говорили, несмотря на бесконечную череду выкуренных здесь трубок с гашишем. А теперь старик снова видел его родное лицо и смеющиеся глаза, и ему было хорошо в кампании иллюзорного фантома, следующего за ним по пятам все эти годы. Змей, даже после смерти, не оставлял его надолго, а без него всегда накатывало одиночество, глухое как стена. Вот тут, на всё ещё хранящем тепло парапете, они сидели много лет назад, свесив вниз ноги и разговаривали обо всём на свете, передавая друг другу трубку с гнездящимся в ней тлеющим угольком. Кто знал, что те далёкие полгода, прожитые вместе со Змеем бок о бок, оставят такой неизгладимый след на всей жизни и не бледнеющий шрам на душе? За промелькнувшие годы, называющиеся жизнью, он как ни старался подобрать ключики-слова, к тому, что чувствовал к так рано ушедшему другу, но так и не смог. Это было что-то большое, словно спящее осиное гнездо, тяжело колыхающаяся в груди, нежно носимая у самого сердца и сковывающая горло боль. Что-то предательское виделось старику в желании облечь эту муку в слова, поделившись с кем-то этой драгоценной печалью. В этих несостоявшихся разговорах было что-то ненастоящее, что-то такое, что заставляло его изворотливо избегать этой темы. Долгие годы разговоры о Змее были табу, но время медленно стёрло из жизни всех тех, кто любил Змея, а потом и тех, кто его знал. Единственным собеседником, который остался у него, был он сам. Только спустя много лет старик смог прозрачно обозначить для себя всё то, что он чувствовал, когда Змей был рядом. Всё то, что тот значил для него. Неразделённый жизненный опыт, бусинами насаженный на нитку прожитых лет, развёл их по разные стороны возрастных баррикад. Старик уже не мог относиться к Змею, оставшимся в его памяти молодым и непоколебимым идеалистом, как когда-то к равному; теперь к его чувствам примешивалась отеческая горечь потери. Упрямый мальчишка, добившийся своего, ушёл, улыбаясь, пока никто не видит, вот как сейчас видел его старик.

В Змее он до сих пор видел ту лучшую часть самого себя, каким он хотел быть в пятнадцать лет, но так и не смог – навсегда потерянного себя; того себя, когда он был подростком и не знал полумер и полутонов, а мир делил только на чёрное и белое, своих и врагов; того себя, который ещё не успел разочароваться в идеалах, и именно за это старик и любил Змея. За его цельность, честность и простоту. Старик ещё в молодости перестал верить в героев, как в них упрямо верил Змей, который никогда не говорил об этом, но в глубине души считал самого себя таковым, а его ранняя смерть всего лишь послужила этому доказательством. Герои умирают молодыми.

Жизнь подкинула Змея как будто играючи, как раз в тот самый момент, когда он совсем не нуждался ни в каких новых приятелях, сразу после удушливого разочарования в болтливой дешёвке, которая много лет маскировалась под его лучшего друга. Он и не подозревал, кем станет для него этот незнакомый длинноволосый маргинал, одетый во всё чёрное и до сих пор помнил то первое, что пришло ему в голову, ту нелепую фразу, которая много лет преследовала его после, то, что возникло в его голове как будто само по себе. Внешность демона и глаза святого. Там, в пыли Катманду, в уличном лабиринте Тамеля, они впервые скрепили рукопожатием своё будущее, даже не подозревая, что входят в жизнь друг друга до самой смерти. А потом были Гималаи…

Старик шумно выдохнул, выколотил в ладонь пепел из трубки и резко встал. Отряхнул шорты, закинул рюкзак на плечо и, спустившись в темноте по гулким ступеням, зашагал по узкому мостику к берегу. К тому самому гестхаусу, где они когда-то жили вместе. Через полчаса, с трудом отыскав нужный поворот к холму, он уже поднимался в темноте вверх по крутой лестнице, подсвечивая ступени тусклым светом телефона и останавливаясь на каждом пролёте перевести дыхание. Влажный мрак палисадника был наэлектризован трассирующими шлейфами светлячков, огоньки мерцали между деревьев то приближаясь, то удаляясь, то растворяясь в густых чернилах ночи. Наверху он с радостью узнал и потрепал добродушно лающего пса, видимо, отпрыска того самого, точно такого же, который был здесь тридцать лет назад. На его весёлый лай явился заспанный непалец, и старик, не торгуясь, взял у него ключи от маленькой затхлой комнатушки, несмотря на пять просторных пустующих комнат наверху. Заросли бамбука, захватившие эту часть палисадника, и размашисто раскинувшие ветви через балюстраду, преграждали ему дорогу к номеру, и по ним, словно караваны, ползали огромные, величиной с кулак, улитки, оставляя за собой склизкие полосы на сизо-зелёных стволах. На полусгнившем дверном косяке зеленел изогнувшийся бронзовый змей, установленный когда-то много лет назад безымянным туристом. Отперев неподатливую дверь, старик вошёл внутрь, положил на пол рюкзак и щёлкнул выключателем, но свет не зажёгся. Прежде чем лечь спать, он ещё долго неподвижно сидел в темноте на кровати, пока не онемела спина.

Весь следующий день хлестал ливень, было пасмурно и темно, небо хмурилось, но к четырём дня распогодилось. Пока шёл дождь, старик крепко спал в сумраке комнаты, куда дневному свету приходилось пробиваться через плотную зелень бамбука и единственное окно. Скоро появилось солнце и разлитые за день лужи начали стремительно высыхать. Старик проснулся и обвёл глазами комнату. Здесь был какой-то секрет, что-то неизвестное и притягательное, так и оставшееся тайной для непальской семьи, которой принадлежал гестхаус, тайной, которую знал старик. Много лет постояльцы этой комнаты оставляли маленьких игрушечных змей в комнате или глиняные фигурки, изображающие нагов; владелец гестхауса истолковав это как добрый знак, неизменно оставлял их внутри, не выбросив ни одной за много лет. Теперь змеиные полчища были везде. Они громоздились на старом шкафу и в ванной комнате, на окне и выступах, на столе и полке, на каждом свободном месте.

Старик оделся и не спеша отправился через сад наверх к управляющему, чтобы заказать себе рис с овощами и ласси. У входа в дом висела огромная клеть, где бойко прыгала старая майна в бандитской маске оранжевого цвета, а при появлении старика заскрипела и защёлкала противным голосом: «намастЭЭЭнамастЭЭЭнамастЭЭЭ», голосисто вытягивая последнюю гласную. Непалец аккуратно записал пожелания старика на бумажку и понёс её на кухню, что была на заднем дворе, предупредив, что еда будет готова только через час. Чтобы хоть как-то убить время, старик принялся бесцельно бродить по саду вокруг гестхауса, в сопровождении местного пса. При свете дня всё было другим. Вокруг царило запустение, а старый гестхаус медленно рассыпался среди бурно разросшейся зелени неухоженного сада. Годы мунсунов истрепали некогда нарядно окрашенную облицовку здания, обнажив неприглядный непальский кирпич. Беседка с богиней Кали внутри была разрушена временем, крышу с неё незаметно слизнули дожди, а от скульптуры внутри торчали во все стороны только металлические прутья с обваливающимися кусками бетона. Тяжёлые деревянные двери номеров, разбухшие от влаги, с трудом закрывались. В лучшие годы здесь кипела жизнь, лишь делая недолгий перерыв в дождливые летние месяцы, и бурно возобновляясь с приходом прозрачного сентября. Не только расцвет, но и даже закат этого заведения уже был историей; промелькнувшее благополучие, которое дарил гестхаус небольшой непальской семье в течение долгих лет, кануло в Лету со смертью курьёзного патриарха-старика и так и не смогло вернуться назад, так сообщил новому постояльцу нынешний управляющий. Гестхаус ветшал, оставленный на произвол судьбы, а немногочисленные туристы, с трудом осилившие изнурительный подъём наверх по разбитой лестнице и не думали надолго задерживаться в его старых потрёпанных номерах, предпочитая поселиться через день-другой внизу у озера поближе к барам и ресторанам. Лишь иногда на недельку-другую останавливались молодые экономные израильтяне, да и то больше ради роскошного вида, который открывался с открытой террасы. Это то, что всегда здесь было неизменно живописно и не утратило своего очарования и в наши дни. Сам сад разросся до неузнаваемых размеров. Манговые деревья, в пышных кронах которых созревали округло-вытянутые плоды, тянулись вверх и вширь, огромное дерево личи, как и тридцать лет назад, бросало обтянутые шипастой кожурой плоды прямо в розовые поросли вереска и на лопастые ладони папоротников, почти на каждом стволе вились и ярко цвели орхидеи, и всюду, куда ни глянь, благоухали цветы. Где-то в ветвях заливались щебетом птицы. Пройдя на пустынную террасу с растрескавшимся полом, старик с грустью отметил рассыпающиеся балясины, внутри которых ржавела железная арматура. Внизу зеленел палисадник, а до самого озера неуклюже громоздились и толкались бесконечные прямоугольники крыш. Справа, усыпанный крошечными домиками, словно ракушками, киль Сарангкота живописно резал синее небо, оставляя за собой пенистые барашки облаков, а слева, прямо за озером, белый колпак ступы мира венчал один из холмов. Старик долго стоял у балюстрады, смотрел на город и в его голове одна за другой просыпались и тропинки, по которым он гуляли вместе со Змеем, и местные забегаловки, в которых Змей никогда не оставлял из принципа денег на чаевые, и лодки, которые они брали поплавать на тот берег, и ладони, стёртые от вёсел… От безмятежных непальских дней, в которых остановилось время, чтобы полюбоваться на белоснежную гряду Гималаев, осталось ни с чем несравнимое послевкусие. Бесконечные разговоры, беседы без конца, они были идеальными собеседниками, дорвавшиеся друг до друга, чтобы блеснуть интеллектом. Уже незадолго до собственной смерти Змей удивлялся тому, как они вообще могли подружиться, слишком разные, слишком не похожи друг на друга, скорее оппоненты, чем друзья. Переросший юношеские идеалы, разочарованный, но, тем не менее, остро чувствующий и любящий жизнь, старик уже тогда полюбил в своём пессимистичном друге его несокрушимо утопичные взгляды на жизнь и безупречную цельность натуры. Змей был честным упрямым идеалистом, до хрипоты готовым отстаивать свои принципы, что всегда вызывало в старике восхищение вперемежку с умилением – он бы и рад верить во всё, во что верил друг, но уже не мог заставить себя это сделать, как не пытался. Многое в нём навсегда так и осталось загадкой. Несмотря на сварливый характер приятеля, старик не мог припомнить, чтобы они хоть раз серьёзно повздорили. Любые споры заканчивались тем, что он с молчаливой улыбкой наблюдал, как Змей выстраивает карточную крепость из тирад и логических доводов на любые темы, начиная межполовыми отношениями и кончая политикой, в конце позволяя себе снисходительное замечание. Но зная железобетонный характер Змея, он даже и не пытался навязать ему своё видение мира, это было бесполезно.

Их жизненные циклы хронически не совпадали: старик просыпался в шесть утра и ложился спать в десять или одиннадцать вечера, Змей выползал из своей комнаты не раньше трёх дня, и только на рассвете уходил спать, тем самым на еду, прогулки и разговоры у них отводилось около шести часов в день и они неизменно проводили их вместе. Невозможно представить темы, которые они обошли стороной, всё, чем можно было поделиться, любые воспоминания, истории и случаи из жизни, были рассказаны без утаек. Змей посмеивался над другом, видя, как он каждые две недели исправно отправлял открытки старой матери, но однажды и сам, немало смущаясь, приклеил марку на конверт, прежде чем сунуть его в жадную щель почтового ящика. «Отцу в Киев», – пояснил он и больше они не возвращались к этому разговору, но именно тогда он вдруг понял, что в какой-то небольшой степени ему всё-таки удалось как-то повлиять на своего мрачного друга.

От размышлений его отвлёк мальчишка-непалец с подносом в руках. «Ваша еда, сэр». Пришлось спуститься в номер, где старик сразу расплатился за обед, вспомнил о сгоревшей лампочке, но промолчал. Он не торопясь ел рис под молчаливыми взорами полчища нагов, а его мысли витали всё в том же далёком прошлом рядом со Змеем. Им нравилось забраться вдвоём на самое остриё мира, в опасную точку, куда не каждый осмелился бы шагнуть, будь то хрупкий выступ над пропастью в Гималаях или глубокий лаз в пещерах Гаптешвара. Именно там Змею нравилось находиться больше всего, в самой пульсации жизни, но в угрожающей близости со смертью. Так он проверял реальность на прочность.

После еды старик подошёл к зеркалу на стене и начал вглядываться в крапчатую амальгаму, будто ища ответ на какой-то давний вопрос. Потом не спеша стянул с пальцев одно за другим серебряные кольца, снял с шеи шнурок с тёмно-зелёным камнем-оберегом и положил их на полку перед зеркалом. Постояв ещё немного, он достал из рюкзака фонарик и маленький свёрток, аккуратно развернул бумагу и в его ладонь лёг пористый обломок человеческой кости, полученный много лет назад после кремации Змея. Все эти годы старик возил частичку своего кармического брата с собой, не в силах расстаться с ним и зная о том, что ещё в первые пять лет после смерти Змея близкие развеяли его прах в местах, в которых он бывал и любил. Змей навсегда остался в водах Ганги и Пхевы, Аравийского и Чёрного моря, Индийского и Тихого океана, на тайских островах, в индийских и непальских Гималаях, и под цветущим франжипани на арамбольском холме в Гоа. Но было ещё одно место, куда они собирались вернуться, но так и не сумели осуществить задуманное. Туда, куда они хотели вернуться вместе. Ещё тридцать лет назад.

Сунув частичку Змея в карман, он снова сел на кровать, держа в руках фонарь. Пощёлкал кнопкой, поводил оранжевым пятном по сумеречной стене и замер, опять погрузившись в прошлое. Так он просидел не меньше получаса. Потом, словно очнувшись от наваждения, он резко встал и шагнул к выходу. Перед глазами заскакали мутно-грязные пятна, он толкнул деревянную дверь и ослепил себя потоком ровного дневного света, успев на ощупь поймать дверной косяк рукой. Через минуту, когда глаза немного привыкли, он неспешно поднялся наверх, постоял с минуту на террасе и направился к лестнице, каскадом убегающей вниз в зелёные заросли. На стволах деревьев и листьях блестели капли воды, а воздух был влажным и тёплым. Сжимая в кармане маленькую кость Змея, чувствуя подушечками пальцев всю её шероховатость и пористость, старик спускался в город и снова и снова думал о нём. Дойдя до дороги, он поймал рикшу. Мимо пёстрой лентой замелькали дома, сады, магазины, машины, мотоциклы и пешеходы. Дорога плясала между жилых кварталов, уводила вниз и карабкалась вверх по склону заросших холмов, перескакивала через небольшие мостики, под которыми ворчали галькой горные ручьи, петляла туда-сюда, словно хотела запутать. И вот, издав скрипучий рессорный выдох, рикша остановилась. Приехали. Расплатившись с водителем, старик вылез наружу и огляделся. На парковочном пятачке была только местная молодёжь да пара бледнокожих европейцев, рассматривала лотки с сувенирами. Взяв билет в зарешеченном окошке кассы, старик отправился по указателям в недра парка, где его ждала пещера и тайный лаз, куда-то в тёмную глубь, туда, куда они когда-то хотели вернуться со Змеем. И вот он здесь. Аккуратные дорожки разбегались врассыпную во все стороны от главной аллеи, старик не торопясь шёл вперёд по влажному песку, покачивая своей лысой головой. То тут, то там, на стволах деревьев мелькали полосатые спинки бурундуков с поднятыми словно флагштоки пушистыми хвостами, самые отважные иногда даже спрыгивали вниз и призывно смотрели в глаза, выклянчивая что-нибудь съестное.

У входа в пещеру старик достал из бумажника перфорированный картонный квадратик, повертел его в пальцах и, незаметно положив его под язык, встал у монолитной скалы, слушая ласковое щебетанье птиц. Солнце неожиданно выпустило оранжевый луч из-под плотной перины облаков, позолотило верхушки гималайских кедров и снова исчезло. Кинув щепотку табака в трубку и чиркнув колёсиком зажигалки, он с наслаждением затянулся и выпустил ровную струю дыма. С одной из аллей к нему повернули те самые белые европейцы, которые он видел у входа в парк, и бодрым шагом направились к нему. Прежде чем исчезнуть в проёме скалы, они добродушно улыбнулись ему, продемонстрировав лучшие образцы ливерпульских улыбок ромашкой. Старик чему-то усмехнулся про себя, медленно докурил трубку и, достав фонарик, ступил на первую каменную ступень пещеры. У входа ещё можно было уловить случайные ароматы цветов парка, но дальше пахло только сырым камнем. Вдоль влажных стен по земле вился вьюном силовой кабель со стеклянными бутонами, цветущими холодным электрическим светом. Где-то далеко в закоулках петляющего лабиринта скакал и отражался чей-то негромкий смех. Старик шёл по сужающему проходу по указателям, но так и не мог найти то, что искал. Лабиринт в пещере был крошечный, нужный закуток был совсем рядом, но где? Старик повернул назад, чтобы заново начать поиски. Кружилась голова и он то и дело хватался за стены. Свернув на развилке в другую сторону, он уже через пару минут выбрался в небольшую пещеру, в которой можно было выпрямиться во весь рост. Это было то, что нужно. Электрические цветы уползали по полу в двух разных направлениях, а вместо одной из стен вываливались вперёд слоёные пласты горной породы, оставляя между ними и потолком широкую, но очень низкую расщелину. Ухватившись за скользкие камни, старик включил фонарь и на корточках полез в зияющую темноту. Проход сужался, а после резкого поворота неожиданно круто устремился вниз. Придерживаясь за выступы и стены, он добрался до самого конца тоннеля, где и нашёл то, что искал. Прямо перед ним был лаз в каменном проломе, не слишком большой, но и не маленький, нора, ведущая в никуда. Старик вспомнил первый и единственный раз, когда он полез в неё сразу за Змеем, прямиком в неизвестность. Никто из них тогда не знал, есть ли у лаза конец, и будет ли достаточно места, чтобы в случае чего, развернуться и полезть обратно, но это их не остановило. Сейчас старик помнил, что нора выходит в длинный тоннель, и страха не было, только усиливающееся головокружение. В свете фонаря мерещились атласно-накаратовые саламандры. Он перевёл дух и, обдирая ладони и локти о камни, начал протискиваться вперёд. Это было непросто. Когда он выбрался в гулкий и влажный мрак тоннеля, в нос немедленно ударило едкое зловоние летучих мышей. Потревоженные ярким светом туго захлопали невидимые мохнатые крылья. Старик выпрямился во весь рост, и посветил вперёд. Луч фонаря вспорол сырой мрак. Там, в самом конце, яростно пищал и бил крыльями растревоженный сонм подземных тварей. Стараясь не поскользнуться на камнях, склизких от мышиных испражнений, старик осторожно сделал шаг. Свет фонаря гнал летучих мышей прочь, они забивались всё дальше и дальше во тьму. Тоннель несколько раз сворачивал в сторону, немного спускался вниз, потом снова поднимался вверх, иногда сужаясь и снова расширяясь. Летучих мышей становилось всё больше, а от их смрада неприятно щипало в носу, а во рту появился нехороший кислый привкус, нечем было дышать. Скоро старик очутился в мохнатом облаке из хлопающе-пищащей плоти, мыши бились о своды тоннеля, иногда бархатом крыльев смахивая бисеринки пота с его лысины, мелькали клыкастые мордочки, в ушах звенело от стрёкота и писка, а перед глазами внезапно поплыли один за другим то ли световые пятна, то ли узоры. Далее тоннель сильно сужался, и старик остановился перевести дух. В горле молотком стучал пульс, но он был полон решимости как никогда, несмотря на бесновавшихся вокруг него подземных тварей. Именно в этом месте тридцать лет назад он со Змеем повернул назад с твёрдым желанием вернуться и исследовать тоннель до конца. И вот они снова вместе и продолжают свой путь. Утерев грязной ладонью мокрый от пота лоб, он поднял повыше фонарь, разгоняя светом клекотавшую мышиную клоаку и задыхаясь, стал пробираться сквозь нечто живое, состоящее из множества раскрытых ртов, бездушных глаз и хлопающих крыльев. Твари улетали в густой мрак туда, откуда он пришёл, а темнота сочно аплодировала ворсистыми перепонками. Старик медленно пробирался всё дальше, видя как луч фонаря снимает с каменного свода одного нетопыря за другим. Скоро ему пришлось опуститься на коленки и локти, и узкий лаз начал карабкаться куда-то вверх. В лицо старику полетели самые боязливые летучие мыши, звонко отвешивая пощёчины крыльями и царапая острыми коготками лысину, протискиваясь между ним и каменным сводом. От непрерывного писка в ушах дребезжало и звякало, даже тогда, когда почти все твари улетели в кромешную тьму за спиной. Взбудораженная темнота беспокойно пульсировала, и когда старик снова останавливался передохнуть, то в сияющем луче фонаря ему виделись едва уловимые орнаментальные арабески. Кружилась голова, слегка подташнивало, а в пальцах плясал лихорадочный тремор. Он устало прикрыл веки и перед ним потекли мерцающие узоры, затягивая его в свой сверкающий водоворот. Сил противиться этому не было, он исчезал из затхлой каменной норы, его уносило куда-то вверх, к Свету. Было совершенно непонятно сколько продолжался полёт, но от него он очнулся резко, как будто кто-то плеснул ему в лицо пригоршню ледяной воды. Старик всё так же лежал животом на изгаженных камнях и в глазах всё ещё плыли световые пятна и цветные разводы. Он с трудом начал протискиваться дальше. Мысли путались. Зачем он здесь зажатый со всех сторон скальной породой? Сколько прошло уже времени и куда ведёт эта сверкающая в оранжевом свете нора? Ждёт ли его Змей по ту сторону? Что для вечности тридцать лет? Так, мгновение, вспышка…

Лаз упрямо тащил старика вверх, даже немного расширяясь. Здесь уже не было летучих мышей и в какой-то момент ему даже показалось, что откуда-то спереди забила тонкая струйка свежего воздуха. Нет, не показалось. Он на секунду выключил фонарь и шумно потягал носом влажную темноту. Так и есть. С удвоенным рвением старик пополз дальше, с наслаждением вдыхая непонятно откуда взявшуюся свежесть. Скоро он упёрся в завал из камней. Из маленького отверстия наверху тянуло прохладой и, кажется, слышалось слабое журчание воды. Где-то за завалом текла вода. Взявшись за камень, старик отодвинул его в сторону, потом ещё один. Ободранные ладони саднили, но старик не обращал на это внимания, он брался за кусок породы, тащил его назад, потом брался за следующий. И так без остановки. Скоро он оказался в норе, перекрытой с обеих сторон, как в каменном гробу. Немного передохнув, он принялся снова пробиваться через завал. Сколько это продолжалось, час или два? Неизвестно. Время под землёй искривлялось, то медлило, то галопом ускоряло свой бег. Когда он попробовал вытянуть очередной обломок, камни зашатались и вдруг, неожиданно обвалившись, посыпались куда-то вниз с глухим стуком. Обдало волной свежего воздуха. От кислорода пьянило и гулко стучало в висках. Старик подполз к краю обвала и медленно осветил всё фонарём. Это был огромный грот с разломами и расселинами в стенах. Испуганные внезапным камнепадом под сводом беспокойно бились летучие мыши. В нескольких местах откуда-то сверху пробивалось тонкое свечение уходящего дня. Где-то звонко падала вода, а прямо под ним, метрах в тридцати серебрилась чаша подземного озера. Старик посветил вниз, пытаясь рассмотреть, куда обвалились камни. Там, где-то в метре от проёма, из скалы выступал широкий пласт горной породы. Недолго думая, старик аккуратно полез вниз, одной рукой придерживаясь за каменные выступы, другой держа фонарь. Когда камень, за который он схватился, вдруг выпал как вырванный зуб, он успел лишь неуклюже взмахнуть рукой, прежде чем завалиться вниз. Фонарь с плеском улетел в воду, а старик глухо упал на каменный парапет, больно стукнувшись спиной о камни. Он полежал немного в темноте, пытаясь унять боль. Только сейчас старик заметил, что он лежит в чём-то очень странном. Всё его тело утопало в шелестящей перине, состоящей из множества сухих лент. Это было похоже на старый пергамент или истлевшие от времени кручёные кожаные лоскуты. Что за чертовщина? Он нащупал край парапета и свесился вниз. На недвижимой глади подземного озера слабо отражалось дневное свечение. Постепенно глаза старика привыкли к полумраку пещеры. Каменный парапет, на котором он лежал, тянулся по стене вверх прямо туда, откуда слабо сочился дневной свет. Старик с наслаждением вытянулся на карнизе и закрыл глаза. Лучшего места и нельзя было бы придумать. Из кармана он достал кусочек Змея, ощупал подушечками пальцев его ноздреватую поверхность и, сжав её в кулаке, на минуту прижал к груди. Беззвучно задвигались в темноте старческие губы. Потом резким движением он бросил кость в воду и с удовольствием откинулся назад, в своё шепчущее ложе, загребая руками сухие длинные ленты. Волна безмятежности и умиротворения хлынула на него тёплым потоком. Всё так, как и должно быть. Свод пещеры играл антрацитовым мерцанием, а дневное свечение постепенно меркло. Там, наверху наступал вечер. Старик устало перевернулся набок и в этот момент, что-то сильное и упругое, влажно скользнув по ключице, ужалило его в шею.

Антон САЛТАНОВ

 16 сентября Москва – 19 ноября Ашвем, 2014 г.