Юрий КУВАЛДИН. СТРОИТЬ СТЕНУ, БИТЬСЯ ГОЛОВОЙ?

№ 2001 / 22, 28.05.2015

 

Твардовский говорил Трифонову, что проза должна тянуть, тянуть, как хороший мотор. Этому научить нельзя. Как пишешь, так тебя и прочитают. Пишешь правду на едином дыхании — тебя так же будут читать.

В последнее десятилетие нашу литературу наводнили бездарностей всех мастей, плетущие пустопорожние подобия романов и повестей. Обратите внимание: рассказов графоманы не пишут. Им подавай сразу роман. Садятся у компьютера — и вперёд, к объёмам, благо, компьютер позволяет без особого труда раздвигать фразу до безразмерности. Вот что об этом говорил Трифонов: “В литературном мире происходит инфляция: литературщина — это наштампованные миллиардами бумажные деньги. Может быть, даже ещё проще: литературщина — это отсутствие таланта. Впрочем, тавтология. Всё равно что сказать: бедность — отсутствие денег. Нет, пожалуй, вот: литературщина — это что-то жёваное… Литературщина многолика. Это избитые сюжеты, затасканные метафоры, пошлые сентенции, глубокомысленные рассуждения о пустяках. Это и — почти литература, во всяком случае, нечто похожее на настоящую большую литературу. Это длинные, на полстраницы, периоды с нанизыванием фраз, с нарочито корявыми вводными предложениями, утыканными, как гвоздями, словами “что” и “который”, — под Толстого; или такие же бесконечные периоды, состоящие из мелкой психологической требухи — под Пруста”. Это написано в 1973 году!

Обновление искусства никогда не происходило от самого искусства. Обновление всегда шло от жизни. Кому есть что сказать, тот может печататься хоть в двенадцати номерах “Нашей улицы”. Например, Нина Краснова со своим повествованием о поездке в Польшу и в бесчисленных отступлениях от этой поездки так оригинальна, остра на зубок, проста до народно-философской глубины, что я с удовольствием именно так и поступил — печатал её во всех двенадцати номерах 2000 года! Надо заметить, что Нина Краснова, пожалуй, на мой взгляд, самая сильная поэтесса последнего десятилетия XX века. В её книгах и публикациях в периодике всегда слышится народный прикольный говорок, частушечные переборы, языческие мотивы секса и плодородия. Творчество Нины Красновой — это новизна в поэзии, это жизненное, душевное событие, встретившееся с вдохновением. Подлинно значительное внутреннее событие всегда даёт о себе знать, когда идёт своим путём, бездорожьем, даже против традиции. Красновой, уроженке древней Рязани, удалось избежать повального влияния Есенина не только на рязанских поэтов, но и на поэзию в целом. Хотя в Рязани почти что каждый пишет под Есенина, по ним Есенин проехал, словно на танке. Краснова всегда в настроении, всегда задорна, фольклорна, напевна, ухватиста, говорлива, метафорична. Она спокойно возвышается над фактами, над прозой дня. И это истинно по-русски: послать хандру к бесу!

Было время, когда я цеплялся за факты, потом — вдруг — пришло просветление: фактами ослеплён только тёмный человек. Он живёт в своей пятиэтажке и в своём будильнике, живёт в троллейбусе и в очереди за чем-то, на своей ткацкой фабрике и в пивной. Финал — кладбище. Что же это такое? Что же это за смысл жизни такой: из пивной — на кладбище?! Протестовать? Перед кем? Беспомощность человека колоссальна! Ничто не спасает: ни теории, ни факты, ни деньги. Фактическая цель жизни — место на кладбище?

Факты становятся вымыслом, вымысел — фактами!

— Не надо стремиться быть добрым в литературе, — говорил Нагибин, — это не цель писателя, не задача писателя. Надо стремиться к одному — быть адекватным самому себе. То есть выражать свою суть…

Суть — в стол. А что в печать? Теперь можно — всё. А тогда?

— Сталина вы пели? — спросил я для разнообразия.

— Сталина я не то что пел, но в какой-то момент своей жизни продержался на том, что писал месяц для газеты о Сталинском избирательном округе. Но я написал с таким сарказмом, что в газете просто взмолились — приглуши! А там у меня какие-то цыгане табором приходят голосовать за Сталина с песнями-плясками, а их не пускают. Они кричат, что хотят отдать свои голоса за любимого вождя… Грузинский лётчик-инвалид, сбитый в бою, приползает на обрубках… Чёрт-те что! — хохочет Нагибин до слёз. — В газете этот материал назвали “Выборы-52”, что ли, я уже не помню.

Редактор спрашивает: “Скажите, что-нибудь из этого всё-таки было?”. Я говорю: “Как вы считаете, могло быть?”. Он: “Но мы же могли сесть!”. Но не только не сели, а ещё и премиальные получили!

— Вы хотите сказать о трагикомичности эпохи?

— Именно. Многие смотрят в то время, как в преисподнюю. А это не так. Мы как могли издевались над Сталиным, над режимом. Писали в газетах чёрт знает что, а они это за чистую монету принимали. А вообще это был самый худой период в моей жизни. Серьёзного тогда напечатать ничего нельзя было.

— А момента беспринципности здесь нету?

Нагибин без всякого жеманства:

— Наверно, есть. А вы поживите своё, там будете судить. Понимаете, всё это двухкопеечные разговоры… Понимаете, — продолжил Нагибин, — если ты в то время не совершил предательства, не доносил — устно и письменно, телефонно, — если нет хоть одного человека, которому ты принёс хоть какое-то зло, то, в конце концов, ты лишь растлевал свою собственную душу, понимаете, а писанина в газетах… Делал это потому, что мы иначе бы загнулись. У меня нет другой профессии. Я начал писать ещё до войны, когда мне было девятнадцать лет. Я мог зарабатывать только пером. И на мне было ещё три человека. Берут — хорошо, дают деньги. Я приезжаю домой — там радовались. Но я никогда не восхвалял Сталина в своих нормальных произведениях, то есть в прозе. Я хорошо помню свою статью — называлась она “Инженер колхоза”. Это была огромная статья. Я специально ездил за материалом. Какой-то колхоз всё электрифицировал, что можно. Но, вообще, ничего особенного. Ну, ведь вы знаете, что манера писать очерк довольно своеобразна. Вот человек заходит в хлев и видит градусник. Казалось бы, так и напиши. Не тут-то было! Он пишет: “Где мы находимся? Мы в лаборатории, в научном институте или в хлеву?” Ну, так же эти очерки воспринимались. Я написал. В газете говорят, что дадут обязательно, но в материале нет, говорят, конца. Я удивляюсь, как это нет конца? Конец там есть. “Ну, что вы, Юрий Маркович, ребёнок, что ли! Всё-таки надо как-то выйти на это…”. Я говорю: “Я не знаю”. “У вас есть колхоз имени Ленина, да? Но у вас же ни разу нет имени Сталина!” А колхоз назывался, знаете как? — “Шлях Ленина”. Они в номер хотят на первую полосу. Никак не могут придумать конец. Но меня зло, что ли, взяло. Хотя всё это привычно было, но всё равно раздражало. Они мне всё время звонят, мол, что делать? Грозят, что снимут материал, ну, нельзя же без конца, на первой странице идёт. Сейчас это звучит анекдотически. А тогда — совершенно серьёзно. Серьёзные люди. Симонов был редактором. “Знаете, — говорит, — прекрасный материал, колхоз весь электрифицирован, а не можем давать, потому что нет конца”. Достали этим концом. Я не выдержал, психанул, говорю, ладно, пишите, диктую, это будет одна фраза, и заорал в трубку: “Шляхом Ленина, дорогой Сталина колхоз идёт в коммунизм!” Слышу оттуда: “Гениально!”

Мы расхохотались до слёз.

— Тогда ни одна статья не могла кончиться без его имени, — смахивая слёзы платком, сказал Нагибин. — Испытывать угрызения совести, когда при этом ещё веселились, — нет, это не то.

Ушла эпоха. Ушёл Нагибин. Всё пошло вкривь и вкось. Рушатся догматы исторического развития. Вообще, мне кажется, у этой самой истории нет никаких законов. Всё идёт стихийно, спонтанно, вот, как выплеснешь из стакана на пол воду, как растеклась, так и растеклась. Ловлю себя на том, что иногда смотрю на людей как бы из космоса. Ну вот, вращается Земля, всякие там существа рождаются, умирают. Какие-то машины ползают, стреляют. Смешно, конечно. Что они там делают, чего суетятся, какие-то границы охраняют от себе подобных, когда их цель совершенно в другом?! В чём? Да только в том, например, чтобы проложить транспортный коридор, как туннель под Ла-Маншем, к другой галактике. Из той галактики, где есть своё Солнце и своя Земля, забросили в своё время несколько биороботов, способных самовоспроизводиться, на нашу Землю для чисто технической цели, а они-то — биороботы — возомнили себя Бог знает кем! Книжки сочиняют! Отклоняются, так сказать, от магистрального пути человечества!

Шестидесятники, увы, не поняли, не нащупали смысла хитрейших завихрений второй реальности, в которой всё возможно, поскольку ныне вторая реальность отделена от государства. И не имеет никакого влияния на государство. Вся литература только этого и добивалась в течение всего своего пути. И вот она брошена государством на произвол судьбы. Остолбеневшая от этого литература стоит в голом поле и вопит: “Верните мне власть надо мною государства, дайте мне цензуру и редакторов-церберов, гоните меня, зажимайте, я хочу пострадать, дайте возможность публично пострадать!”

В чём смысл жизни? Шестидесятники были погружены в социальность, которая есть сон разума. Не было и не могло быть ни социально-экономических формаций, ни классов, ни проблем мира и социализма.

В России действуют другие законы вопреки установкам экономистов: законы Достоевского, Ломоносова, поскольку Россия — страна литературная. Поэтому деньги здесь нужны только для того, чтобы Настасья Филипповна швырнула их в камин. Это и есть тот самый третий путь России. Америка нам не указ. Да и как может что-то нам диктовать страна без истории и без традиций?! Только безбожники могут поклоняться денежным знакам.

Итак, России ни коммунизм не подходит, ни демократия с рыночной экономикой. России нужна культурная аристократия, с экзаменовкой (и, разумеется, медицинским освидетельствованием) кандидатов в правители.

Ещё раз: России нужна новая идея в виде строительства новой столицы в географическом центре где-нибудь за Уралом. Первая партия освобождающих Москву — управленцы всех уровней (гоголевские персонажи), в лексике которых превалируют два слова: “налоги” и бюджет”. Ещё “Муму” не прочитали, а уже о сборе налогов и о бюджете рассуждают. Даже неловко как-то говорить об этом в стране страдальческой литературы. За ними из Москвы потянутся мигом все присосавшиеся к бюджету.

Не бывает низких жанров для таланта. Булгаков пользовался приёмами фельетонов, анекдотов, пародий, скетчей в создании своего великого надреалистического, или, если хотите, постмодернистского романа “Мастер и Маргарита”. Артист Театра Армии и писатель, дебютировавший в “Нашей улице” с блестящими “Театральными романами”, Александр Кондрашов, на мой взгляд, один из оригинальнейших писателей нашего времени, в новой вещи — “Мордатовщине”, напечатанной мною в этом году, — искромётно высмеивает новых реформаторов, дорвавшихся до власти на волне народного протеста против застоя. Пришли не те силы, которые готовили реформы, а те, кому наплевать на идеи, мораль, уголовный кодекс. В истории так всегда случается. Так кривое ружьё стреляет не в ту мишень, куда целился стрелок. Это отличительная черта русской истории — деление общества на два лагеря. Раньше противостояние выражалось парой: “славянофилы — западники”, теперь — “евразийцы — атлантисты”. Кондрашов художественными средствами рисует фантасмагорическую картину нынешнего положения дел в результате победы одной из сторон этого противостояния. Его сатирический мир обнаруживает за ширмой демократии её жадность, глупость, механическое американизирование и духовную нищету.

До всех предшествующих изобретений писатель овладел самой совершенной — мыслью! Только на ней держится любое художественное произведение. Не поняв мысль автора, критик вынужден крутиться вокруг прибамбасов. Ему говорят — это комедия, смейтесь над постмодернизмом Треплева, над наивностью Заречной. Но критик не смеётся, ему плакать хочется. Ему говорят — коммунизм кончился, вы свободны, идите в мир, создавайте свои газеты и журналы, пишите всё, что захотите. Нет, говорят они, не хотим свободы, хотим ходить на работу в государственный орган, не хотим ответственности. Это не моё детище — это наше! Знакомый лозунг из прежних времён, круговая порука безответственности. Ответственность страшна, за неё даже убивают! Легко рассуждать о самоубийстве Треплева (читай, по Чехову, самоубийство самого постмодернизма), убейте в себе рабскую психологию! Прочитайте свою бывшую жизнь как комедию, а не как драму. Для меня стихи Пастернака “Быть знаменитым некрасиво” — комедия, ломаемая серьёзным человеком, потому что он всеми силами хотел быть знаменитым, и меня в этом никто не переубедит. Тригорин не стреляется, Тригорин изо дня в день тянет, как Чехов, свою лямку, за одним рассказом пишет другой, и так всю жизнь. А Треплев прокукарекал на рассвете — и замолк. А жизнь, с добром и злом, длинная-предлинная. Дыхания должно хватить на всю дистанцию. Свобода, воспринятая лишь как возможность прокукарекать, печальна. Выясняется, что такой свободы никто не хотел. Хотели, как и прежде, биться о стену головой, рыдать, что не пропускают мысль. Так за что же мы целые десятилетия ратовали?

 

Юрий Кувалдин родился в 1946 году в Москве. Автор книг прозы “Улица Мандельштама”, “Философия печали”, “Так говорил Заратустра” и других работ. Основатель журнала “Наша улица”.