Виктор АСТАФЬЕВ. ЖЕНИЛКА

№ 2001 / 19, 16.07.2015

ЖЕНИЛКА

 

Выдавая дочерей замуж, бабушка непременно давала каждой швейную машину. Уж как они с дедом изворачивались, где, какую копейку наживали и копили, мне неизвестно, но машинка под названием “Зингер” у каждой замужней дочери была. Скорее всего сами же дочери, нанимаясь в няньки и подёнщицы, на подрядах, работая в лесу и на пашнях, на пилке дров и сторожбе, случайным заработком деньжонки прирабатывали и тащили их в семью, бабушка завязывала денежки в узелок и до поры, до времени запирала их, прятала в недрах своего знатного сундука.

И вот одна машинка вернулась в дом — мамина. И всякий раз, садясь за неё, бабушка начинала причитать: “Да, Лидинька, да страдалица ты моя, твою вот машинку сплатирую, свою-то пришлось променять на хлеб в тридцать третьем, голодном годе, ты уж меня, грешницу, не осуждай, безвыходно было положение, примерли бы и Витьку уморили бы, прости, доченька, прости…”.

И роняла слеёы на машинку, на колесо её блескучее, на материю, которую строчила иль чинила чего. Но хуже дело было, когда бабушка садилась за машинку молча и молча плакала, темнея лицом, и гнала меня вон, хотя и знала, как я люблю смотреть и слушать, когда машинка стрекочет и шьёт.

Слава Богу, в силу любвеобильного характера и говорливого её языка, такое случалось редко. Она любила работать, рассуждая с собою самой, коль собеседница попадалась ещё лучше.

— Вот скажи ты мнее, девка, че это тако? На одного человека шьёшь, всё время нитка рвется, узелкам берётся, машинка уросит, иголки ломат, то и дело мажь её, а иголки ныне в городу и масло копеечку стоят немалую. — И бабушка тут же начистоту перечисляла всех ей в деревне известных граждан, на которых трудно шить и лучше имя отказать, на заказ не зариться.

Уж какие там были заказы от деревенского люда — наволочку для подушки прострочить иль занавеску-задергушку, детское платьишко, кофтёнку, реденько штаны иль рубахи, но этих ответственных заказов бабушка избегала.

— Кака из меня швея-портниха. Самоуком до чего дошла, то и по руке. А ну как спорчу, чево не так и не туда пришью, чем рассчитываться за порчу? Не-ет, девка, машинка всё знат и всякий характер выявит. Вот Витька у нас, уж вертопрах-вертопрахом, пе-ерьвый комунис после Ганьки Болтухина, а шьётся на ево, мошенника, лехко. Вот тут и возьми за рыбу деньги! Серчишко-то под кожей разбойника бьётся мамино видать, добро, дббро, вот машинка-то и жалет его — сироту. Штаны махом ему сшила и не перешивала ничево, не распарывала. А штаны мужицки шить, его, девка, грамота больша нужна, ето сооружение сложно… Ну, вот я и думаю про себя-то, может, и на него, катаржанца, кака страдалица снайдётся, вроде Лидиньки, обладит его, огладит, приберёт, человека из ево сделат…

— Я не буду жениться, говорил тебе, — тут же бросался я не первый раз перечить бабушке.

— Дак всё так, батюшко, говорят, а придёт пора, женилка вырастет, и побежишь, как Шарик наш, хвост дудкой задрамши, след нюхать. Иё искать.

— Ково иё-то?

— Известно ково, невесту, свою суженую.

— Не буду я искать! И кака это женилка? Где она вырастет?

— Как вырастет, я велю, штобы твой любимый дедушко тебе показал.

— А ты?

— Мужско это дело, батюшко, женилки показывать, мужско.

— Ага, ага, — продолжал я интересный разговор, — а Шарика кобели вертят.

— И тебя будут вертеть, как без этого. И насшивают тебе и синяков наставят. Видал, воробьи во дворе как пластаются, и петухи, даже быки бодаются.

— А зачем это они делают-то?

— Кто знат? Так создателем ведено, штабы кровь горячилась, штабы закалились в борьбе, как Танька наша коммуниска говорит. От роду так повелось, батюшко. Ты вон к бобровским девкам ластишься, особливо к Лидке, думаш, здря?

Я думал долго и озадаченно:

— И деда дрался?

— Дрался, батюшко, дрался. Да ишшо как. Он си-ыльнай был, как кому даст, тот и с копыт долой. Ну, я, штабы он всех не перебил, скорее за него замуж и вышла.

— Врёшь ты все, меня просмеиваешь.

— Вот тебе и врёшь! Поди да у деда свово любимого и спроси, как у имях, у парней-то, было. Может он ишшо помнит.

Я отправлялся к деду и приставал к нему с расспросами, правда ли, что он всех парней в деревне валил одним ударом, и как бы мне тоже научиться так же делать.

— Наболтала ведь, наплела, — сердился дедушка, — забиват ребёнку голову чем попало.

Я приставал к деду, чтоб он посмотрел, не выросла ли у меня ещё женилка. Он, мимоходно глянув, огорчал меня:

— Не-е, ишшо токо-токо прочикивается, намечатца токо, — серьёзно отвечал дед, — да ты не торопись, в срок свой всё будет на месте, честь-честью. И твоя доля тебя не обежит.

Но я и без деда с бабой самоуком дошёл, от добрых людей узнал и про женилку, и про долю, только никогда деду с бабой не говорил про это, стыдился своей догадливости и осведомлённости своей до самого последу, недолго правда, сопротивлялся и твердил себе: “Не буду жениться!”. Ан никуда от этой напасти не денешься, отросла женилка, и побёг я след нюхать, и заухажорил, и запел, и допелся до того, что сам не заметил, как сделался женатым, да и детей нечаянно сотворил инструментом под древним названием женилка.

 

 

ХУДОСЛОВИЕ

 

Когда-то, уже давненько, занесённый прихотливыми творческими ветрами я побывал в Петровском заводе, в том самом, где с 1830 года отбывали ссылки декабристы, и вместе с ними маялись их жёны. Великие русские женщины.

Естественно, я попросился сводить меня на могилы декабристов, погребённых на высоком, полуголом холме. И на кладбище я пережил одно из страшнейших потрясений в своей жизни, когда на могиле княжны, одной из первых ринувшейся в беспросветную Сибирь того времени, на могильной плите, прикрывавшей прах её и маленькой дочки, прочёл крупно, кричаще начертанное мелом слово “блядь”.

Тогда же возникло у меня зудящее желание написать киносценарий по воспоминаниям Марии Волконской со всенепременным условием, чтобы кинодейство начиналось наездом камеры на древнюю могилу, и во весь экран кричало бы это непристойное слово на святой могиле русской героини в незатрёпанном при советской власти значении этого слова. Но в то время ругаться можно было только молча, даже любимую партию материть можно было только про себя.

Разумеется, ни одна целомудренная соцреализмом овеянная киностудия, прежде всего периферийные, такой моей дерзости не восприняли, а иначе я не видел и не хотел начинать свою новаторскую затею, и дело моё, кинодебют мой во мне замерли и скончались.

Когда вышел на экраны кинофильм “Звезда пленительного счастья”, я поначалу смотрел его с какой-то долей ревности, и он мне не нравился, в первую голову название его, оно мне казалось и слишком красивым, и слишком выспренным. Но вот недавно посмотрел я этот фильм в шестой раз уже по телевидению и почти весь фильм проплакал. Стар стал, слаб на слезу. Но кабы только это? Невольно я сравнивал людей прошлого с нами и мне всё более и более становилось жалко нас. Да, мы далеки от того времени, да, в кинодействии заняты наши замечательные артисты и прежде всего артистки, да, декабристы — это сливки прежнего общества, наиболее просвещённая и по-божески воспитанная его часть, и всё же, всё же…

Не покидало меня ощущение, как мы далеки не от времени, а от тех людей, как мы одичали в сравнении с ними!

Когда-то, будучи подростком и читая всё, что попадало в руки, выбору-то не было, я где-то прочёл о том, что, увидев в руднике мужа, закованного в цепи, его жена Мария Волконская упала на колени и поцеловала эти грязные, ржавые, мокрые цепи. Для юноши, жившего в то время в гибельно-ссыльных местах, это было не меньшим потрясением на всю жизнь, как при прочтении поганого слова, нанесённого на могилу моим современником, скорее всего тоже юным оболтусом, не понимающим, что он делает, чего творит.

И всякий раз, смотря фильм о декабристах, я с нетерпением, с нарастающим трепетом в сердце жду того момента, тех кадров, когда молодая женщина падёт на колени в грязь рудника и прижмётся губами к цепям. И с каждым разом постигает меня всё большее разочарование. Нет, нет, ни режиссёр, ни актриса, ни оператор, ни осветитель и никто, никто прочий в этом не виноваты. Просто прошло много лет, наступили другие времена, и я вместе с ними сделался другой. Нет уже пылкого воображения, погасла вспышка любви, боли и сострадания во мне, все улеглось на дно души, погрузилось в вязкую тину буден. И если б это было со мной одним, то и Бог с ним, со мною-то, нет качественно изменилось не только население России, но и всего подоблачного мира, не кино, не княгиня-артистка худо нам показывает вершинный взлёт чувств, небесное парение духа и земного подвига, это мы, усталые от невзгод и гонений, от голода, войн, братоубийства, самопоедания, разучились ценить высокие чувства, видеть святость любви, мы, мы стали черствей, бесчувственней, хуже…

Вот хлюпают в кинозале мои современники, оплакивая славных людей с давно тоже погибшего “Титаника” и самоотверженно отдающего свою жизнь возлюбленной угловатого в неуклюжей и чистой любви своей юношу. И никто, никто из них не помнит, весь мир забыл, что подобная трагедия разыгралась всего год назад в Балтийском море, когда на пароме “Эстония” погибло восемьсот человек, отлетело к небу восемьсот рядом живших и жизни внимавших душ. Вся страна в боли и гневе в дыбы поднялась, требуя ответа за гибель подводной лодки “Курск”, но на дне океана лежит “Комсомолец” и ещё несколько подлодок, в эти же дни утерялся вместе с людьми грузовой теплоход в Охотском море, и в Чечне гибли солдаты, старики, дети, кто о них-то вспомнит и поплачет?

Неужто горе, преступность мира затопили нас, будто “Титаник” иль “Эстонию”? Неужто мы так устали от горя и страданий, что уже не чувствуем его и оттого такие бездушные, такие невосприимчивые к чужой беде, к смертям, ко крови?

А что касается “Звезды пленительного счастья”, то самой жалостной, самой меня в слезу вбивающей сценой бывает та, когда отъезжает в ссылку первая партия декабристов, и под какую-то сиротски-горькую мелодию бедный возок исчезает за голым холмом и долго не может исчезнуть, а когда исчезает, за ним остаётся этот выжженный, блёклый холм, и невольно вспоминаются заношенные на нашей казённой бумаге древние, прекрасные слова: “О, русская земля, ты уже за холмами”.

 

16 декабря 2000 года

Академгородок