Анна АНДРОНОВА. НОЧНАЯ СМЕНА

№ 2014 / 12, 23.02.2015

Ночь в отделении начинается с того, что дежурная сестра гасит свет в коридоре. Длинные лампы щёлкают и умолкают. Двери приоткрыты – в палатах душно. Кое-где ещё бормочут телевизоры, а где-то уже раздаётся переливчатый храп. Спят. Мерцают синие сполохи рекламы на соседнем здании банка, делая из развесистых листьев пальмы в углу зловещие щупальца. Если дежурит Марья Михайловна, то обязательно запирается и дверь на лестницу – нечего шастать. Темно, неспокойно. Ночью всё острее, страшнее. Сильнее болит, хуже помогает. Там, где утром обойдёшься таблеткой под язык – ночью зовут врача и ставят капельницу. Грусть и бессонница, плохие мысли в темноте – терпеть до утра.

Анна АНДРОНОВА
Анна АНДРОНОВА

На сестринском посту – ночник. Над столом низко наклонён бледно-желтушный огонёк. Иринка – молоденькая медсестра, уронила голову на руки, задремала. В наушниках журчит и попискивает, но это её не беспокоит. На топчане в углу брошено одеяло и подушка – сегодня её очередь спать у палат. Марья Михайловна уйдёт в сестринскую комнату на диван. Но как уйти? Она двадцать пять лет тут в больнице, а такой молодёжи не видала! Это «потом», и то «потом». Тут не доделала, там бросила. Процедурный кабинет не домыла – утром. А когда утром успеть, если в шесть уже надо идти с уколами! Градусники не собрала, диурез тяжелобольному Сметанину записала на глазок. У самой-то Марьи Михайловны всё по полочкам должно быть, чётко. И дома, и тут. Причёска, чистый халат, все назначения и мероприятия по плану. Никогда на смену не опаздывает, хотя перед работой ей надо успеть внука в садик отвести. Ему в кармашек обязательно носовой платок, запасной – в ящике. В отдельном пакете – майка, трусики, колготки на всякий случай. Невестка у Марьи Михайловны, как эта Иринка. То забыла, это… А ребёнок будет ходить в грязной майке и в соплях!

Часов в двенадцать Иринку вызвала маленькая женская палата у входа, а Марья Михайловна пошла проверить, не курят ли мужики в туалете. По всей больнице развесили объявления, что курить строго запрещено. Сёстры бегают, конечно, на лоджию, запрети им, попробуй. И попробуй больных отругай, если от персонала пахнет! Десятая палата повадилась ночью, оба с инфарктами. Как школьники прячутся, форточку открывают, а тянет-то всё сюда, в отделение! У туалетов всегда горит дежурная лампочка, в женском журчит вода – неделю ждут сантехников. В конце коридора подозрительно сквозит. И точно! Марья Михаловна, не задумываясь, вошла в мужской туалет. В унитазе плавает свежий окурок, ещё не размок. При ярком свете тут особенно пусто и гулко. Ночная санитарка перед сном намыла, как следует, это точно, а теперь – капли, бумага на полу. Свинство какое! И знает она, кто безобразничает, курит и швыряет под ноги, а ругать нельзя – больной. Мелкий неприятный мужичонка, весь в наколках. Ты ему слово, он тебе – сто, и по-матерному норовит. Чуть что, жалобу, говорит, напишу. Заведующая рассказывала, что в реанимации еле спасли его, паразита, старались…

 Марья Михайловна вышла из туалета, аккуратно прикрыв дверь, завинтила кран на титане – там на самом носике собралась уже сорваться неположенная капля. Мазнула пальцем по стенной панели, прикрученной вдоль всего коридора – пыль! Сдвинула ближе к холодильнику пустую каталку и подровняла простыню. Каталка неожиданно оказалась не на тормозе, скрипнула, лязгнула и съехала вбок. Нет порядка, ни в коридоре, ни в голове, одни песни. Живут под музыку, веселятся, как птички, по поверхности порхают. А в глубину копни – никакой основательности… Марья Михайловна из холодильника выудила неподписанный пакет с колбасой, переложила в дверку – завтра надо разбираться. Иринка уже плелась позёвывая на свой топчан. Плюхнулась, потянулась руками вверх, хрустнула плечами, выгнула спину, как кошка. Бюстгальтер у неё развратной леопардовой расцветки, кнопки на халатике спереди еле держат. И ничего не стыдно.

– Я спать, Марь Михална. Вроде всё на месте.

– А чего ты в пятую ходила? Болел кто?

– Куда? А, так там бабанька новенькая с ума сошла вроде. Или просто долбанутая.

– Как с ума?

– Ну как? Так.

Иринка недовольна. И рассказывать ей лень. Бабулек этих – пол-отделения. И у всех какие-нибудь приколы. И болит у всех. Легла – и ладно, утром разбираться надо, а ночью – спать.

– Две другие говорят, что та их убить хочет. А та – ни бе, ни ме. Я ей валидол под язык сунула. Спи, говорю, бабань, утро вечера мудренее. Вот.

– И чего?

– И всё. Легла. И я ложусь.

И тут же – раз под одеяло, накрылась с головой. Как была в халате и носках. И уже под одеялом вытащила из кармана телефон и сунула под подушку.

Марья Михайловна, конечно, спать не пошла. Легче самой сделать, чем этой бестолочи хоть что-нибудь в голову вбить об ответственности. О том, какие последствия тут у них могут случиться. Вот и невестка такая же, никак не поймёт, что ребёнок это не шутка. Его и воспитывать, и лечить, и учить, и развивать. А она только по командировкам мотается, а в выходные по клубам и по гостям – мам, посидите?

В пятой палате разговаривали, поэтому Марья Михйловна громко спросила ещё в коридоре «кто это тут не спит?», сразу включила свет и вошла. В палате трое, три бабушки. В маленьком, ярко освещённом белёсым искусственным светом помещении они, как будто застигнутые врасплох. Как тараканы на кухне. Тесно, душно. Справа у двери выгорожен санузел. Тут при бывшем заве сто лет назад делали евроремонт и госпитализировали платных больных по договору. А теперь всех подряд переводят из реанимации. Марье Михайловне сразу все неположенные мелочи бросились в глаза. На подоконнике в рядок стеклянные баночки с едой. На стекле отклеилась и свисает одним краем пожелтевшая ажурная снежинка – с Нового года не отмыли. Батарея накрыта новым одеялом – только на той неделе получила сестра-хозяйка. На тумбочке в банке скручен кипятильник.

– Что тут у вас стряслось, женщины?

Та, что дольше всех лежит – справа у окна, запричитала, сильно «окая», завсхлипывала, схватившись за грудь.

– Ох, боюсь, боюсь. Ослабла вся, так боюсь… Ох…

Никифорова, вспомнила Марья Михайловна. Обычная деревенская бабуля. Личико бледненькое, сморщенное. Жидкие волосики на прямой пробор, спрятаны под белую косынку. Она в новой хлопчато-бумажной ночнушке, ни разу не стираной и не глаженой, с поперечными заломами от упаковки. Долго, наверное, лежала в шкафу сложенная, ждала своего часа. Байковый халат, наоборот, старенький, наброшен на плечи. Заладила своё «боюсь» и крестится, не переставая.

– Вот эта вот женщина нас собиралась убить, – вступила вторая бабушка в молодёжной клетчатой пижаме, с мелкими сиреневыми кудряшками над ушами, – это просто безобразие! Класть в одну палату с сумасшедшей! У меня инвалидность, два инфаркта, теперь вот с повторным лежу. Задыхаюсь. Одних капельниц приняла десять штук, а тут эта! Я так не оставлю! У меня сын, слава богу, не последний человек! Меня экстренно госпитализировали не для того, чтобы тут у вас в палате по голове стукнули…

– Подождите, – Марья Михайловна даже растерялась немного, – кто кого стукнул?

– Ох, ох, – причитала Никифорова.

– Вот эта, – указала пальцем бабушка с кудряшками, – а медсестра ваша ничего не сделала. Вошла и вышла.

Третья, виновница, сидела на своей койке, чуть отвернувшись к стене, и делала вид, что всё сказанное к ней не относится. Лицо её одутловатое, с глазами навыкате, обведёнными коричневой пигментацией, имело выражение надменное и напряжённое. Круглый лягушачий живот обтянут поношенной мужской футболкой. Спереди засохли кровавые пятна от подкожных уколов гепарина. Одна штанина синих трико пуста, высоко подвёрнута и зашита через край. Марья Михайловна сразу вспомнила эту безногую. Её сегодня днём перевели из реанимации тоже с инфарктом и тяжёлым диабетом. В назначениях у неё антибиотики, инсулин по часам. Иринка ещё возмущалась, что в её половине больных двое с инсулинами, а у Марьи Михайловны ни одного.

– Она сумасшедшая, это же видно! Я порядки знаю, не первый раз в больнице. И у вас лежала, – возмущалась кудрявая, – чокнутых (и она покрутила пальцем у виска для наглядности) в общие палаты не кладут!

Марья Михайловна рассердилась. То ругаются, то охают, ночь на дворе, в конце концов, и ей бы покемарить пару часов.

– Толком можете объяснить, что случилось.

– Господи, господи… – заныла Никифорова, но вторая сразу перебила.

– А я вам расскажу, да. Мы уже с Еленой Васильевной давно прилегли. Она задремала, а я не спала. Я вообще плохо сплю…

– А я что, сплю? – взвилась Никифорова, которая оказалась Еленой Васильевной, – я и дома часов до четырёх вожусь-вожусь, и тута…

– А сегодня заснули, Елена Васильевна, – настаивала кудрявая.

– Да что уж, Господи, мне врать, я ж тебе и сказала первая, вспомни-ка, Нина…

На «Нину» кудрявая недовольно взглянула на Никифорову и поджала губы,

– Это я вас ещё будила, с вашей бессонницей…

– Тихо!

Марья Михайловна присела на стул. Дышать тут было просто нечем, заломило висок, в глаза как будто насыпали песка.

– После разберётесь.

– А она как замахнётся, ну, я прям обмерла… – заокала Никифорова, – а нога-то вот эдак вот у меня подвернулась и на кровать повалилась и всё. Ослабла и лежу…

– Позвольте всё-таки я расскажу, – кудрявая Нина устроилась на кровати поудобнее, подогнула одну ногу.

Ей, должно быть, хорошо за семьдесят. Часики на руке золотые, и в золотой же оправе старинная бирюза утопленная в толстые сморщенные мочки ушей. Умная больно. И богатая – про себя заключила Марья Михайловна. Такие вещи она давно научилась подмечать. Кому-то перед госпитализацией трусы и тапки покупают, чтоб в рванине не позорились, а кто-то и дома во всём самом лучшем пенсию проживает. И то, что дети дают, не откладывает, а тратит на себя – ветчина, сёмга на завтрак. Шуба норковая. Куда в семьдесят лет норка эта? В булочную ходить? У Марьи Михайловны соседка, похожая на эту «Нину», два раза в год за границей отдыхает. Одна. Дочь путёвку купит, в аэропорт отвезёт и привет. А свекровь у Марьи Михайловны, наоборот, двадцать лет рейтузы штопает и платья перелицовывает. На пальто воротник цигейковый облез, она его спорола и плюшевый кусок вручную приметала – носит. В восемьдесят три жива здоровёхонька, дай Бог ей ещё пожить, а деньги, которые сыновья дают – в комод, «гробовые». И попробуй ей возрази, дороже встанет. Лучше невестку воспитывать, та хоть огрызается, а эта молчит. Ни Марью не слушает, ни сына.

Кстати, что там кудрявая бабуля про сына говорила? Работает где-нибудь начальником, мать, небось, раз в год видит, но тут, в больнице, за её спокойствие будет глотку драть, как положено. Лишь бы подольше продержали.

– Давайте, – кивнула ей Марья Михайловна, – давайте вы рассказывайте, а то мы до утра не разберёмся.

– Вы знаете, она вообще с самого начала мне показалась странной, – охотно начала кудрявая, – ещё вечером. Бормочет что-то своё. Спрашиваешь – молчит, а потом бормочет. Лежит и в потолок смотрит. На обед не пошла, я говорю, чаю, может быть? Она молчит. Ни да, ни нет. На ужин санитарка позвала, эта опять молчит. Не ест.

– И что не накормили? – всполошилась Марья Михайловна. Вот Иринка, чума, у бабульки-то диабет! Укол сделали, а покормить забыли.

– Вы что же не кушали?

Преступница промолчала.

– Она потом своё там что-то поела, из тумбочки, – вмешалась Никифорова, – ты лучше про бумагу расскажи, чисто страх. Берёт, значит, газету, а мы ещё не дочита…

– Она на голову стала класть газетные листы, – перебила кудрявая, – Положит сверху, руками прижмёт и так сидит. Молча.

– Господи Исусе, – добавила, конечно, Никифорова и перекрестилась.

– Ну вот. Мы легли, а она с газетами. И шуршит. Водит по голове, тут вот, знаете, по темени кругами, и шуршит. Разве это дело? И так не спим… Я ей замечание, мол, тише. Не реагирует, только смотрит.

– А взгяд-от дика-ай, вот эдак вот в сторону-ту смотрит.

– Дело не во взгляде, Елена Васильевна, а в том, что человек себя ведёт неадекватно.

– Как не во взгляде? Если вот эдак-ту смотреть?

– Ну дальше-то что? – поторопила Марья Михайловна, испугавшись, что сейчас они опять будут выяснять отношения. Третья бабка при этом как будто совсем утратила к разговору интерес, отвернулась к стене и натянула на ногу одеяло.

– Она встала, ещё же костыль у неё, шарахается, грохает. Уронила у меня тут полотенце, я думаю, что нарочно уронила. Проснулась Елена Васильевна, встала, куда, мол, вы, говорит. Спать, спать. Уговариваем обе… Я тут что-то отвлеклась, полотенце стала вешать, – она картинно взялась за виски, припоминая, закрыла глаза, подняла вверх редкие, прорисованные карандашом брови,– я оборачиваюсь, а она! – тут кудрявая ткнула в сторону отвернувшейся бабки суставчатым пальцем в бирюзовом перстне, – она замахнулась на Елену Васильевну графином!

– Ох, ох, боюсь…

– И что?

– Как что? Она замахнулась, хотела ударить, упал стакан, я сразу нажала кнопку. Мне сегодня наша врач на обходе сказала, если что не так – сразу вызывать медсестру! Она знает моё состояние, мне нервничать нельзя, а ваша эта сестра, стыдно сказать! Нет, я так не оставлю, что хотите делайте! И тут я не останусь, пока эту сумасшедшую вы не уведёте!

– Да куда ж я её уведу? – взорвалась Марья Михайловна, – эй, бабуля, вы что молчите? Скажите что-нибудь. Бабуля!

– Капкова её фамилия, – подсказала кудрявая.

– Капкова, – Марья Михайловна повысила голос, а про себя подумала, что неудобно. Нехорошо это. Все старые, нервные, больные, к каждой подход. Надо было историю болезни взять, хоть имя-отчество посмотреть. И ещё сразу вспомнила, что у внука в группе тоже воспитательница всегда по фамилиям зовёт: Сидоров, не бегай, Петров, за тобой мама пришла, Иванов, убери кубики…

– Ну вот, Евгения Сергеевна, – рассказывала Марья Михайловна заведующей на утренней пятиминутке в ординаторской, – растолкала я Капкову эту. Она, оказывается, как пень глухая, не слышит, поэтому не отвечает и не реагирует. Что там эти две клуши про неё обсуждают, её вообще не колышет. Спрашиваю, что тут у вас произошло, и выясняется. Она говорит: я, говорит, плохо сплю. Тут жарко, да ещё диабет, приехала с высоким сахаром. Вся вспотела. Я, говорит, голову решила бумагой промокнуть от пота, чтоб так на подушку не ложиться. Потом встала попить. Между кроватями узко, а я, говорит, с костылём…

Встала попить воды, без костыля невозможно, с костылём неудобно. Что-то там у соседки упало на пол, не разглядеть. Глаза почти не видят – катаракта, а сердце в этом году хуже стало, аритмия, стенокардия. Хирурги оперировать глаза не берутся. Правое ухо с детства не слышит. Что-то там соседки говорят, не разобрать, вроде недовольны. Спи-спи, кричат. Ругают, вроде. Графин тяжёлый, костыль мешает, правая рука занята, стакан упал и сама чуть не свалилась, пошатнулась, хорошо, что графин удержала, а то бы всё было в воде. Пришла сестра, включила свет верхний, окончательно всех разбудила, дала зачем-то под язык валидолину. Таблетка большая, противная, но не плевать же! С ней и говорить нельзя – язык не ворочается. Пока всю высосала…

Вся ординаторская покатывалась со смеху. Марья Михайловна улыбалась. Она как-то с самого начала себя ощущала на стороне этой глухой бабушки без ноги. Можно сказать, была в ней уверена. Почти слепая, почти глухая, на костыле, а сама как-то справляется. Зря не побеспокоит. И такие есть, которые на любую мелочь тревожную кнопку жмут. А самое главное, эта Капкова – нормальная! Никакого убийства и драки, никакого сумасшествия. Дежурство сдали штатно, даже чума-Иринка на полчаса раньше встала и все дела под свои пищащие и квакающие наушники быстренько доделала. И невестка, молодец, не поленилась позвонить, что внук уже в группе, не плакал, побежал сразу с ребятами играть. Марья Михайловна заторопилась домой, сутки же её не было. И постирать, и приготовить – дел полно накопилось, да ещё вздремнуть часок перед тем, как за внуком идти…

Перед уходом Марья Михайловна пожаловалась старшей сестре на непорядок в холодильнике, и санитарку дневную велела отругать за пыль. И окна в палатах надо бы проверить, где ещё остались снежинки – отскрести. Одеяла с батарей поснимать, если новые, о кипятильниках доложить заведующей.

Утренний коридор в отделении совсем не такой, как ночью. Широкий, светлый. Пахнет кашей – уже из кухни из соседнего здания везут завтрак. Доктора заварили кофе, дверь у них приоткрыта, запах слабый, но приятный. И свежо – медсестра утренней смены открыла на посту форточку, обрызгала из пульверизатора пальму и фикусы на подоконнике. В процедурной играет радио, Вера с Мариной набирают капельницы. Даже, кажется, будет сегодня солнце. Перед дверью служебного лифта на сидячей коляске сидела Капкова. Причёсана кое-как, на затылке волосы свалялись и застряло маленькое белое пёрышко. Подушки старые, пух лезет сквозь наволочку. Зато футболка сегодня чистая, без пятен, хоть и опять мужская, мятая, с надписью «Динамо» на груди. Одна штанина, как и вчера, подвёрнута и прошита, другая нога, здоровая, но без носка и тапочки, голой кривой ступнёй с длинными жёлтыми ногтями задевала пол. Руки мерно покачивали большие колёса каталки туда сюда. Почувствовав чьё-то присутствие, она улыбнулась и вежливым, можно сказать, светским тоном осведомилась:

– Извините, будьте добры! Я так понимаю, что дошла до туалета?

Марья Михайловна остолбенела, на минутку замешкалась, а Капкова подняла на неё мутно-голубые, круглые, как пуговицы, совершенно безумные глаза, и двумя энергичными и привычными движениями рук въехала в открывшиеся двери лифта. 

Анна АНДРОНОВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.