Нина ГОРЛАНОВА. НИЧЁ-НИЧЁ!

№ 1989 / 51, 23.02.2015

Двадцать шестого числа, после аванса, Пиля зашёл в «Соки-воды» и взял большую «Азербайджанского» – «огнетушитель» в общем. Просто повезло: при нём три ящика выкинули. Ну, очередь – сразу шум, а Пиля уже второй у прилавка.

Один ящик быстро разошёлся по своим да нашим: грузчики подошли, знакомые там, из очереди кричали:

– По одной давай! Азербайджан один у нас! По «бомбе» на рыло!

«Огнетушитель» или «бомба» – одно и то же.

Нет, мужик, который перед Пилей две схватил, успел деньги точнёхонько на две сунуть, и всё. А Пиля не успел – кто-то сзади его зажал, не дал две унести. Но и одна тоже неплохо, если до семи ещё далеко. До семи часов Пиля человеком себя чувствовал.

Осмотрел внимательно свою «бомбу» и, осторожно поместил её в карман брюк – тяжёлая «бомбочка», хорошо. Решил уйти подальше куда-нибудь – вечер спускался тёплый, везучий, хотелось прогуляться. А компанию всегда можно найти, когда есть личный вклад. Пиля любил компании, вообще любил поговорить. К двадцати шести годам он трижды поступал в культпросвет – в училище и трижды был с треском… того. Но всё равно считал себя человеком… не простым, по крайней мере.

Оказался в центральном огороде. Потянуло, видно – культурно, кислород кругом, публика приличная. Сел, поставил «огнетушитель» под скамейку, достал свой складной стаканчик – пластмассовый. Смотрит: бежит парень. Не парень даже, а после тридцати, такой крепкий, на спортсмена походит. Бежит и «бомбу» Пилину видит, подлец. Но с другой стороны – на ловца и зверь бежит. Как он остановился – никакой не спортсмен оказался, а просто «мен» – человек, значит, по-английски. Даже очень кисло выглядел.

– Продай бутылку!

– Какую? – спросил Пиля.

– Эту.

– Пустую продам.

На тело Пили он посмотрел спокойно, на лицо – уже с большим интересом. Говорит:

– Скинемся?

– А в магазине ты был? – спросил Пиля.

– Был.

– Ну и что?

– Сам знаешь.

– Знаю: как всегда – широкий выбор коньяков. Раньше троили на водку, нынче восьмерят на коньяк.

«Мен» сплюнул и устало сказал:

– А пусть они идут все… – и сел на скамейку.

Пиля ещё потянул разговор:

– А всё-таки коньяк тоже полезный: сосуды расширяет.

– Сосуды-то в двадцатом веке, как гармошка! То сужаются, то расширяются!– завёлся вдруг «мен». – Коньяк их расширяет! Да раньше тоже пили – и ничего, никаких сосудов, в крайнем случае – белая горячка…

Пиля был доволен. Открыл бутылку и налил ему, потом уж себе. Что там считаться, если человек подходящий. Потом – по новой. Хорошо стало.

– Только со студентами и поговоришь!

– Обидно даже, – ответил Пиля, – неудобно наш культпросвет расположен. Слева – «Рюмочная», справа – кабак, напротив – вообще «Соки – воды». Пока дойдёшь до дверей училища, уже падаешь. Я один раз упал и не встал. Ладно ещё, головой к культпросвету упал. Простили меня, в академотпуск швырнули. Но упади я головой в другую сторону…

– Вольфа Мессинга знаешь? Вот бы научиться так – мысли угадывать. Умный человек тем и отличается, что поговорить… знает психологию. Хоть выпьешь, найдёшь такого. Только денег нет, да и не прошу, у тебя у самого, наверно, нету…

«Хорошо, что не просит. Пятьдесят рублей, вот они, да ещё в брюках трёшка».

– Жене только одно нужно…

– Что-о! Ты женат? – спросил Пиля. – Давно?

– Пять лет будет. Пять лет стаж, значит, вредности.

«Не гомик ли?» – мелькнуло у Пили, сразу брякнул:

– У тебя как с этим… половыми взаимо… половыми отношениями?

– Как в анекдоте: импо-89.

Жалко стало Пиле человека, отодвинул от него стаканчик:

– Ты вот что – тут первая помощь какая: бросить, завязать.

– А стоит ли? Размениваться? Одно удовольствие на другое.

«Да…» – задумался Пиля, наливая последний стакан. «Огнетушитель» был пуст.

– Моя очередь добывать, – предложил «мен», вытаскивая помятый рубль.

Пиля не пожалел трёшку. До семи часов оставалось минут сорок.

Апрельский мокрый ветер ткнулся Пиле в ухо, как ласковый котёнок лизнул. Колесо обозрения медленно вращалось и внушало философские мысли: «В понедельник я определённо меланхолик, потом – флегматик, в пятницу вечером уже сангвиник, в тоже субботу тоже собутыль… сангвиник, в воскресенье, если выпить нету, холерик, мандраж бьёт. Вот и психология, правильно «мен» этот любит…»

Тут только Пиля понял всю свою глупость. Уйдёт ведь он с трёшкой! Вот тебе и психология! Сейчас небось сидит, разливуху где-нибудь тянет, а Пиле – кукиш. От одной этой мысли всё внутри опустело, хилое тело его обмякло, голова провалилась так глубоко, что торчала прямо из задницы. Наконец он решился рискнуть, успеть самому куда-нибудь, |встал, только шаг сделал – бежит тот подлец, нет, молодец, в кармане так и видна бутылка. Не огнетушитель», конечно, но всё равно…

Сели, спешить больше некуда, разговорились полностью. Вспомнили «Солнцедар» – цвет, конечно, жуткий,

краска одна, но зато сила. Бывает, с двух бутылок водки ещё шевелится человек, а с двух бутылок «Солнцедара» – никогда. Да, как его сняли с производства, так и жить тяжелее стало.

– Мелкими рюмками пбдогретый «Солнцедар» – что ты!

– Эх!

Пиля сказал:

– Чего я не выношу – это «Волжское»! Хороша река Волга, но «Волжское»… Прямо пенка на зубах красная остаётся… Да ты чего не пьёшь-то?

– Я уже не в пределах.

Пиля вспомнил, что у «мена» есть жена, махнул рукой и быстро допил остатки. Хотели прощаться. Вдруг с улицы ввалилась весёлая бражка, человек семь-восемь. С гитарой и тоже «не в пределах». Почти напротив устроилась. Одна, самая молодая, на колени уселась к амбалу, взяла инструмент, начала:

– Красоту уносят годы, доброту не унесут,

Красоту уносят годы…

– Тут и уносить нечего, – сказал Пиля. Ему не показался ни голос, ни что. Он сам любил инструменты и мог всегда показать себя, за это и в культпросвет брали.

– Ну что, пошли по своим углам? – встал он.

– Сиди! Волосы у неё красивые. Цвета, цвета…

– Цвета «Солнцедара».

– «Мен» протянул ему бутылочку одеколона – мол, только что про неё вспомнил.

– Ты это брось! – отвёл рукой Пиля. – Я даже знаю способ, как одеколон исправить: прут раскалить и туда его. Да только я почти месяц прозектором в морге, в общем. Вот что скажу! Сильно печень у таких одеколоном пахнет. Прямо у трупа – и одеколоном. Разрежут – сразу слышно. Неприятно так. Уйду я оттуда.

– А как насчёт денег там?

– Во-первых, родственники дают за одевание, но я не могу с них брать. Молоко, конечно, за вредность. И стаж. Но…

Тут компания снялась, а Пиля заметил; как стало темно. Товарищ встал, протянул руку:

– Ну!

–Будь!

И вдруг – ррраз! Раз! Взял руку на приём и такую болячку сделал, что Пиля почти вырубился. Локоть, значит, через грудь – на излом, руку за спину. Рот какой-то тряпкой заткнул. Пиля и чувствовал, что жив, и сомневался. А как получил пинок под коленку, вспыхнуло: «Лицо!». Успел спрятать. Тот поддал ногой в ребро, и Пиля выпал в осадок.

– Вот так-то! Въедливый какой… заставил ты меня поговорить! С… студентик.

Быстро карманы очистил, пятьдесят рубликов взял и часы отстегнул. Пошёл, гад, медленно, вразвалочку, будто раздумывал – вернуться ли, снять джинсы. Такое зло Пилю взяло! Схватил левой рукой пустой «огнетушитель» и запустил изо всех сил. Прямо в затылок попал! Когда он падал, у Пили даже слюна вытекла – так приятно стало. Решил встать. Ребро болит ст… страшно. Вроде оно целое, а дышать боязно. Еле поднялся, подошёл – лежит прочно. Пиля обшарил его, свои пятьдесят рублей взял, ещё шестьдесят нашёл, тоже решил взять. Свои часы нашёл, его часы отстегнул – всё к себе в карман. Пнул как следует под ребро. Тот заворочался, а Пиля ему:

– Ничё-ничё-ничё-ничё!

И сразу вспомнил своего сержанта. Когда в армии Пилю из оркестра пнули, он в войсках МВД дослуживал, и такой сержантик въедливый попался, любил захваты. Пиля даже вычислил приём, на который сегодня попался: «Локоть против естественного сгиба». Сержант подначивал: «Против естественного давай!» А когда кто орал, он того подхватывал: «Ничё-ничё-ничё-ни!»

Небось он Пилю осудил бы сегодня. Или нет? А шестьдесят-то рублей? Не надо было всё-таки. Стало жутко: побежал даже. Прибежал в общежитие, как с размаху в постель бросился, так и отключился.

Утром кое-как поднялся, умылся, смутно вспомнил вчерашнее. Ребро, конечно, в основном напоминало подробности. Ну и рука. Кое-как до работы доплёлся – благо, близко. Ночной сторож сидел на лавке и квалифицированно матерился. Пиля спросил:

– Ты, чего?

– А, не дали поспать.

– Много за ночь?

– Один, но… Такое убийство! Всю ночь два следователя торчали. Вчера вечером в центральном парке – по затылку…

– По затылку? – тупея, спросил Пиля: страх стиснул его всего, и он почувствовал, что сейчас обмочится.

– С целью ограбления. Значит, часы сняты, деньги тоже…

– Да-да, часы и деньги, – признался Пиля, ощупывая свой карман. «Сам пойду и расскажу всё!».

– Прямо жалко бабу, – закончил напарник.

– Жену его? Она уже здесь?

– Да убитую эту. Так не опознали. Во рту шапка заткнута.

Пиля сначала сел и изошёл потом. Потом спросил:

– Чего ты ждёшь? Иди спи. Кого ждёшь?

– Молоко должны. За всю неделю. А-а… ну их, поехал я.

Пиля не мог встать: все болячки в его теле заныли враз. Вспомнил, как мать жалела: «Зачем только Филей тебя назвали! Простофиля и есть». Если бы она не умерла так рано… Чувство вины прошло по телу холодом и дрожью: надо было пришить его всё-таки. Не иначе, как со злости он бабу эту. С другой стороны – молоко сегодня дадут. «Хорошо жить-то», – подумал Пиля и направился в покойницкую.

 

Нина ГОРЛАНОВА

 

г. ПЕРМЬ