ПРОЗА: Светлана ТРЕМАСОВА. ОБЩЕЖИТИЕ

№ 2001 / 8, 23.02.2015

Эти ежедневные получасовые прогулки по скверу начинали уже раздражать.

– Сейчас бы искупаться, – снова тянула Иринка, тоскливо глядя на мутную воду замусоренного пруда.

Жара в Москве невыносима. Кажется, вся пыль и копоть, накопленная в воздухе, становится тяжелей и ощутимей, стоит невидимым липким туманом, просачивается в помещения. Даже выйдя из-под холодного душа, через несколько минут уже чувствуешь, как она клеится к телу, покрывая кожу тонкой плёнкой, словно бензин по воде. Утром, когда идёшь к метро вдоль дороги, хочется не дышать. За десять минут ходьбы такое ощущение, будто в твоих лёгких потерпел аварию нефтяной танкер.

– Знаешь, Иринка, вот когда жара к вечеру спадает, солнце садится, начинаешь поливать, к примеру, помидоры. Земля сухая, шершавая, выльешь под корень полведра воды, она тут же всё проглотит, зашипит, а запах от неё свежий, чистый, тут даже после дождя такого не бывает, и не объяснишь, какой запах, просто запах земли, что ли, настоящей земли. Земля у нас знаешь какая! Крупная, зернистая, блестящая, как чёрная икра. Берёшь горсть в руки, а она крупинками рассыпается, и чёрная-чёрная. А здесь земля – пыль какая-то, как песок сквозь пальцы сыплется – и нет её…

– Ты так здорово про деревню рассказываешь, что мне тоже захотелось. Я раньше деревню терпеть не могла, а теперь даже интересно.

Тогда, в июле, у меня было четыре рабочих места: в трёх убиралась, и ещё готовила обеды в гостинице. Иринка давно сватала в свой «Макдональдс», но я отказалась, сказав, что на американцев и новых русских работать никогда не буду. И не смогу стоять у кассы как робот, повторяя положенные слова, потому что другие говорить запрещается. Да ещё и питаться какими-то «роллс-ройсами», названия которых я никак не могу запомнить. Однажды она попыталась накормить меня таким навороченным бутербродом, к которому даже не знаешь как подступиться. Нужно иметь пасть Гаргантюа, чтобы это откусить, а ножей и вилок в этой суперстоловой не выдают. К тому же то, что было внутри, никак не походило на настоящее живое мясо. По-моему, чтобы заставить людей такое есть, надо сначала убедить их в том, что импортные шины слаще наших, и если к тому же дороже, то ими ещё и можно питаться.

– Да ты что! – восклицала Иринка, искренно возмущаясь моей критикой. – Вчера у меня один дядечка заказал 20 чикенов, 20 макчикенов и 10 роял-де-люксов!

Бедняжка уже забыла, как страдала, когда поначалу от этих обедов на её лице высыпали красные пятна, а теперь она часто кричит во сне:

– Четыре роял-де-люкса и две большие колы!

Наконец, в начале августа мы всё же выкроили недельку и поехали в Саранск. Я убедила Иринку брать поменьше вещей, и она помогала нести мои сумки, набитые пустыми банками.

– Банки у нас – очень ценная вещь, – объясняла я ей по дороге от троллейбусной остановки. – Летом и осенью постоянно надо что-то консервировать, и почему-то их всегда не хватает. Стоят они дорого, а у нас в общежитии их просто выставляют на кухню или выбрасывают. Странно, пустые бутылки собирают и сдают, а банки никому не нужны. Вот я каждый раз и везу хотя бы одну сумку. Однажды как-то приехала без банок, так мама даже расстроилась.

***

Мама была дома, всполошилась, посадила за стол, сокрушалась, что ничего ещё не успела приготовить. Мы позавтракали, слушая её тираду об ожидании и страхе не увидеть меня этим летом, а я отмечала про себя, что она уже не делает, как прежде, «химию» на свои жёсткие, непослушные волосы и домашние халаты стала носить широкие, как ночные рубашки.

Потом Иринка приняла душ и уснула на моей кровати, утомлённая ночным вагонным неудобством.

– Ой, чем же я вас кормить-то буду? – тревожно зашептала мама, когда мы с ней уединились на кухне. – Она, наверное, любит что-нибудь такое…

– Вот нашла проблему. Картошка есть?

– Есть, так не одной же картошкой. Надо ещё чего-нибудь. Прямо и не знаю что делать. Отцу четыре месяца зарплату не выдают, мне – три, а теперь вот опять без содержания отправили, за квартиру не заплачено, телефон скоро отключат. Даже в деревню за картошкой ехать не на что, я уж сажусь без билета, отдам контролёрам рублей пять – говорю, больше нету… Билеты-то у вас обратные есть?

– Да, я сразу взяла.

– Ну слава Богу, а я всё думаю, приедет – как назад отправлять буду.

***

Прогулка по городу – цепь воспоминаний. Вот в этой школе я училась. На месте огромной клумбы тюльпанов раньше было старое здание медучилища. Подумать только, ещё лет пятнадцать назад эта улица была деревянной, все друг друга знали, копались в своих огородиках, развешивали на верёвках бельё во дворах.

Сейчас из тех домов осталось всего шесть, седьмой – наших бывших соседей – сгорел в прошлом году.

Ещё раньше на месте этих домов было кладбище. Порой, вскапывая клумбу, мы натыкались на осколки челюстей, мочалки спутанных волос, находили даже посуду, кольца, серьги, монеты. У нас до сих пор стоят две хрустальные рюмки, найденные отцом, когда он переделывал старое крыльцо.

Здесь когда-то было кафе «Льдинка». Там продавалось самое вкусное мороженое, разные соки, играла музыка. Потом его сожгли. На этом месте какие-то армяне построили чебуречную, но через год сожгли и её. Тогда начали появляться разные кафе и бары, где собирались «свои» тусовки, в детском кинотеатре «Юность» стали крутить порнофильмы, часть «Книжного мира» отдали под валютный магазин. Для меня почему-то всё это началось именно с сожжения «Льдинки»…

– Да, экскурсовод из меня плохой. Пойдём лучше в музей Эрьзи. Его строил мой отец, и тапочки там все на одну ногу.

***

В музее тихо, посетителей нет, до закрытия оставалось полчаса.

– Знаменитая «Ева»… головы аргентинок… мой любимый «Моисей»…

– Я никогда не видела скульптур из дерева… Кебраччо, альгабарро, – повторяет она уже на улице, пытаясь запомнить.

Когда солнце зашло, я повела её к нашему рынку, что почти на окраине микрорайона:

– Всё же я хочу показать тебе эту картину.

Мы подошли к дороге, на другой стороне которой рядками стояли железные каркасы торговых палаток вперемежку с несколькими обшарпанными, наглухо закрытыми деревянными ларьками. Всё это находилось за высокой железной решёткой с дырой для входа. Слева, у решётки, стояли два вагончика – бараки без окон, с распахнутыми дверцами. Сновали какие-то чёрные люди, собирали бутылки, таскали белые клоки бумаги и светлые пятна коробок, тут же на территории жгли костры, освещая тусклую улицу с редкими фонарями, окна старой угрюмой пятиэтажки позади. Только небо висело глубокое, спокойное.

– Ну как, здорово?

– Такое чувство, будто идёт война, – ответила Иринка, не отрывая тревожно-напряжённого взгляда от этой панорамы.

– Да, война, тихая, непонятная.

***

От станции до дома около километра по узкой тропинке, вдоль которой в июне зреют мелкие ягоды земляники. Справа – поросшая пыльной травой насыпь железной дороги поднимается всё выше и выше. Слева – улица вплоть до речки-тухлятки, мелкой – воробью по колено, с мутными, зелёно-молочными разводами, ползущими от сырокомбината. За ней огромный луг, несколько коров и коз щиплют травку в радиусе своих верёвок, привязанных к колышкам. Далее картофельные участки, огороды и дома нашей улицы.

Мы купили этот домик одиннадцать лет назад, в год смерти прабабки. Тогда это была серая заброшенная мазанка с местами обвалившейся глиной завалинки, выбитыми окнами и ржавым замком на двери. Внутри валялись кирпичи от полуразрушенной русской печи, в передней, отгороженной дощатой стенкой, были выпилены полы, а на их остатках торчала нижняя часть разобранной голландки. Теперь здесь полы из узких, плохо обструганных досок, в отличие от старых, оставшихся на кухне, – ровных, гладких, широких. Мы получили этот дом со всем «наследством»: грубо обтёсанными столами, кроватью с промятыми пружинами, стариковским тряпьём и нейлоновыми рубашками, штыком от винтовки, спрятанным за печью, серебряными и медными окладами от икон, схороненными в сенном подполье в грязной тряпице, целым складам лекарств и даже вставным глазом, медным самоваром, чугунными утюгами, деревянной маслобойкой, с колодками для плетения лаптей, с иссохшимися заготовками лыка.

– А на чердаке лежит дохлая кошка, хочешь посмотреть?

– Не-эт, я боюсь.

– Да от неё давно один скелет остался.

Весь усад вдоль прогнившего забора обсажен кустами акации, а в конце – заросли вишни. Здесь разные сорта яблонь, слива, крыжовник, смородина, ирга, калина и очень много тёрна. Всё свободное пространство, где теперь грядки, тогда было затравлено – трава по шею. Когда её выдрали и стали копать – вот была земля! Жирная, сочная – отдохнувшая.

***

– Да, хорошо здесь, – говорила Иринка. – Но невозможно же после того, как целый день копаешься на грядках, варишь варенья и закручиваешь компоты, чистишь погреб и ходишь за водой, потом ещё хотя бы что-то читать!

– Почему невозможно? Наоборот, по мне, если руки не работают, то и голова не пашет… Ладно, совсем я тебя заморила, пойдём, что ли, прогуляемся, родственников навестим.

– А где они живут?

– Здесь рядом, тоже, можно сказать, в общежитии.

Минуя свой огород, мы прошли по заросшей дороге между картофельными участками, обогнули ограду с входом на кладбище, и, дойдя примерно до середины, я указала на выломанную в ограде дыру:

– Нам сюда.

Невысокий, сваренный из железных прутьев заборчик квадратом опоясал одну сплошную, ровную возвышенность, озаглавленную пятью, разной высоты, деревянными крестами.

– Это всё мамины. Дед её – с бравым видом, в гимнастёрке – он рынок держал оброчинский. Мама помнит, как бегала за ним по рынку после закрытия, потерянные монетки собирала. Бабка Юля – его жена. Так её все, наверное, и помнят: сидит на диване, склонившись над вязаньем, на фоне стенного ковра. Дальше – простоволосая, с большими глазами – мамина мама. Буфетчицей работала на вокзале, плясунья была, говорят, искусственные цветы для икон делала. Умерла от аборта, когда маме двенадцать лет было. Рядом крестик маленький – сестрёнка моя, старшая, Нина, а бабушка в белом платке – сестра прадеда, кажется. Я их всех только здесь и видела.

Положив по конфете на перекладину каждого креста, пошли дальше. Долго плутали по тропинкам, огибая могилы, по высокой траве, но могилу второго прадеда так и не нашли, пришли к прабабке. Холмик, заросший мелкой травой, с высоким крестом.

– Маманя любила рыбью голову, – вынула я из пакета свёрток и, развернув, положила у креста голову солёной селёдки на клочке бумаги.

– Почему – маманя?

– Она всем вместо матери была. Странно так, уже одиннадцать лет прошло, а я всё не верю, что её нет. Ночь у её гроба спала, видела, как хоронили, а всё не верю. Фотография эта тоже странная: такая приглаженная старушка, в белом платочке, как нарисованная, – совсем не похожа. И надпись: Рыжакова Анна Андреевна – тоже странная. Аней здесь вообще никого не называют, обычно – Нюркой, а она всем – Маманя… Ладно, пойдём, будем считать, что прадеда дома не было – по делам ушёл.

– Ничего себе, общежитие.

– Я даже иногда им завидую – у них у каждого хоть комната отдельная.

– Ну и шуточки у тебя.

***

Дед пытался сам налить нам чаю неверными, опухшими руками.

– Что с твоими руками? – прокричала я, отбирая чайник.

– О, пчёлы покусали. На той неделе мёд гнал. Сейчас я вам свеженького налью и с собой ещё дам.

– Да не надо, не надо, – пытались мы его остановить, но он уже плёлся в сени, шаркая тапочками и растопырив руки перед собой, будто шёл на ощупь.

– Совсем постарел, не слышит ничего, и всё один, – вздыхаю я.

– А так у него чисто, всё убрано, – оглядывает Иринка кухню.

– Он молодец: ремонт сделал, газ провёл.

Дед вернулся, поставил на стол вазочку с янтарной густелью.

– Это вот вам сейчас, а вот это, – протянул литровую банку, – с собой возьмёте. Так бы денег дал, я-то ведь богатый, мне государство уж тысяч сто задолжало, да вот что-то пока отдавать не торопится. Так хоть мёду. Только банку мне потом с мамкой верните, она одна у меня такая – крышка закручивается – удобно, я с ней всё на рыбалку ходил.

На крышке, кое-где подточенной ржой, виднелась полустёртая надпись: «Глобус» 1987 г.»

– Ельцина там хоть видите? – спросил он, хитро улыбаясь, на прощание.

– Да нет, давно не видали.

– Я вот тоже. Раньше хоть по телевизору, а теперь всё только фотографию показывают. Мы ведь с ним ровесники.

Долго он стоял у калитки чисто выметенного дворика, смотрел вслед, пока мы не скрылись в надвигающейся темноте.

***

– А по ту сторону линии – мамин дом стоит.

– Пойдём туда?

– Нет, я туда никогда не хожу. Не могу.

Мы возвращались домой по шпалам железной дороги. Солнце сползло за горизонт, пронзённое раскалёнными стрелами рельс, оставляя за собой кровавый след на сыроватом полотне вечернего неба.

– А у меня мама из-под Пензы, – сказала Иринка, – а папины родители из Удмуртии. Но там уже никого нет… даже могил не найдёшь…

– Завтра ясный день будет – роса на траве.

 

Светлана ТРЕМАСОВА

 

г. САРАНСК,

Республика Мордовия

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.