ПЕРСОНА: Александр СОБОЛЕВСКИЙ. ПРОВИДЕЦ

№ 2001 / 8, 23.02.2015

Знакомство с Бахтиным…

 

    1954 год… Звонок на первую лекцию в Саранском педагогическом институте. Мы, студенты факультета русского языка и литературы, ещё толком не успели познакомиться друг с другом, мы, как говорится, ещё необтёртые первокурсники, салаги… Занимаем места в аудитории, рассаживаемся за столами. Нас — пятьдесят человек, парней только пятеро, остальные девчата. В расписании — лекция по античной литературе. Ждём лектора, ещё не знаем, кто он…

С некоторой задержкой после звонка открывается дверь в аудиторию и входит пожилой преподаватель, опираясь на два костыля. Сразу бросаются в глаза эти деревянные костыли под мышками и то, что у него нет одной ноги. Проходит к преподавательскому столу, останавливается. Пятьдесят пар студенческих глаз устремляются на него с вниманием и интересом… Знакомимся. Голос низкий, басовитый:

— Михаил Михайлович Бахтин… Я буду читать вам в первом семестре курс античной литературы, а во втором — введение в литературоведение и теорию литературы.

Садится на стул, прислоняет костыли к краю стола. Один костыль соскальзывает и со стуком падает на пол. Кто-то из впереди сидящих студенток бросается к упавшему костылю и поднимает. Бахтин благодарит. Достаёт из кармана коричневого пиджака лист бумаги, кладёт на стол.

На глазах у нас Михаил Михайлович преображается. Увлечённые его чтением, мы не замечаем, что перед нами человек, лишённый ноги, которому невозможно ходить без костылей. Он живёт своей лекцией, он весь вдохновенье, его глаза излучают блеск, он импровизирует, он то берёт костыли и, опираясь на них, ходит по аудитории, то снова садится за стол, то встаёт за кафедру… Из всех виденных мною людей, я говорю это сейчас, по прошествии многих лет, я не встречал человека с такими широкими и глубокими познаниями в области мировой культуры, прекрасного лектора, умеющего так увлекать слушателей. Магическое очарование его лекциями до сих пор живёт во мне, так же как и его личностью, поистине обаятельной и прекрасной. Мы, студенты, слушали Михаила Михайловича, дыхание затая, мало кто пытался записывать за ним лекции, да он и сам не советовал всё записывать. Услышанное из уст Бахтина имело замечательную особенность глубоко западать в память и надолго оставаться в ней.

Как представляется теперь, после опубликования научных трудов М.М. Бахтина по эстетике словесного творчества, смеховой культуре и карнавалу, лекции, которые он нам читал, в той или иной степени являлись квинтэссенцией его теоретических исследований, чем он и отличался от всех наших преподавателей, читавших по вузовским учебникам. Михаил Михайлович сам творил науку, но свою роль творца он никогда не подчёркивал, для студентов он оставался как бы “за кадром” своих научных трудов.

Воздействие на студентов личности Бахтина было во всех отношениях благотворным. Мы никогда не слышали от него ни замечаний, ни менторских поучений. Всегда доброжелателен, тактичен, он сеял в нас разумное, доброе, вечное. Зачёты и экзамены у Михаила Михайловича не страшили, и мы шли к нему, не боясь “завалиться”. На экзаменах и зачётах он беседовал с нами и всегда помогал выявиться нашим знаниям.

На экзамене по античной литературе у меня в экзаменационном билете в числе других был вопрос о Гомере. Я отвечаю довольно уверенно. Михаил Михайлович сидит за столом напротив, слушает, соглашаясь, кивает головой, смотрит на меня внимательно, словно изучающе.

— Что вы можете сказать о личности самого Гомера? — спрашивает он. — Миф ли Гомер, легенда или реальное историческое лицо?

Я начинаю вспоминать лекции Михаила Михайловича, говорю о поэзии аэдов и рапсодов Древней Греции, устных исполнителях античного эпоса, о том, что за честь называться родиной Гомера спорили семь городов, и в том числе Афины. И всё-таки достоверность легендарной личности Гомера вызывает в науке споры… Возможно, Илиада и Одиссея — объединённое “коллективное творчество” многих аэдов и рапсодов.

Сам не замечаю, как между мной и Михаилом Михайловичем завязывается беседа. Вопросы задаёт не только он мне, но и я ему. Мне кажется, что он доволен моими ответами. Это придаёт мне уверенности, я даже иногда смело гляжу в глаза моему экзаменатору, в них светится пытливость глубокого ума, вдохновенность. Я вижу перед собой мудреца, его высокое чело, его крупную руку, стряхивающую в бумажный кулёчек пепел с горящей сигареты.

— Думаю, Пушкин верил, что Гомер — реальное лицо, а не “коллективное творчество”, — говорит Бахтин. — Его поэтический гений провидел Гомера. Помните, как он писал:

 

Слышу умолкнувший звук 
божественной 
эллинской речи; 
Старца великого тень чую 
смущённой 
душой. 
Веленье музы

 

Михаил Михайлович Бахтин в начале шестидесятых годов оставил заведование кафедрой русской и зарубежной литературы в Мордовском государственном университете. Но и на заслуженном отдыхе он не прекратил свою научную деятельность, занимался подготовкой к печати своих трудов по эстетике, истории культуры, проблемам языка и стиля в художественной литературе.

Саранский период в жизни Бахтина являлся для него, по сути, годами политической ссылки. До выхода в свет в шестидесятые годы в московских и зарубежных издательствах его научных исследований о нём, как о выдающемся учёном, философе и глубоком мыслителе, мало кто знал в нашей стране. В официальном советском научном пространстве он как бы не существовал. Труды Михаила Михайловича на десятилетия оказались невостребованными. Многое из написанного находилось в домашнем архиве учёного без надежды когда-либо увидеть свет, быть изданным и прочитанным. А некоторые работы были безвозвратно утрачены, где-то затерялись. Бахтин имел всего-навсего степень кандидата филологических наук…

К счастью, после смерти Сталина страна вступила в эпоху благотворных перемен. В середине пятидесятых годов (я в это время слушал на факультете языка и литературы Мордовского педагогического института лекции Михаила Михайловича по античной литературе и курс “Введение в литературоведение”) повеяло, как тогда говорили, оттепелью. Вышедшая тогда повесть Ильи Эренбурга так и называлась — “Оттепель”. Михаил Михайлович на одной из своих лекций советовал нам, студентам, обязательно прочитать её.

Далёкий от идеологической конъюнктуры и конформизма, Михаил Михайлович все эти годы продолжал много работать над исследованиями в области литературоведения и мировой культуры. В течение нескольких лет в центральных издательствах нашей страны и в ряде других стран вышли и появились в книжных магазинах крупные монографии учёного: “Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса”, “Эстетика словесного творчества” и другие…

Интерес к личности и творчеству выдающегося учёного у нас и за рубежом возрастал с каждым годом. Страницы научных трудов по литературе запестрели ссылками на труды М.М. Бахтина и цитатами из его книг. На квартиру учёного по улице Советской в Саранске зачастили критики и литературоведы из Москвы, Ленинграда и других городов, писатели, артисты, аспиранты, студенты, журналисты. Один из поэтов нашей республики посвятил Бахтину поэму и напечатал её в своём поэтическом сборнике. Велико было искушение подарить книжку стихов с личной подписью самому Михаилу Михайловичу, что поэт и сделал, зайдя в один из вечеров на квартиру Бахтиных.

Когда поэт ушёл, учёный стал просматривать книжку и читать на выбор некоторые стихотворения. Дошла очередь и до поэмы, помещённой в конце сборника. Прочёл некоторые места о себе, в том числе и вот это:

 

До полночи хохочет он с Рабле, 
А до утра рыдает с Достоевским…

 

Прочёл ещё раз и громко рассмеялся. Смеялся от души. Смех услыхала в своей комнате жена Михаила Михайловича — Елена Александровна. Вышла, заглянула в кабинет мужа…

— Миша… Тебе нельзя волноваться! Врач же говорил…

— Я и не волнуюсь. Я — смеюсь! Положительные эмоции полезны… — шутливо возразил Михаил Михайлович. В его карих глазах продолжали светиться весёлые искорки. — Который сейчас час?

— Десять, — не догадываясь в чём дело, ответила мужу Елена Александровна.

— Ну, коли десять, смеяться ещё можно-о-о… — Бахтин взял с письменного стола оставленный поэтом сборник стихов местного книжного издательства. — Для смеха ещё осталось время, целых два часа… Вот пишет же поэт про меня: “До полночи хохочет он с Рабле, а до утра рыдает с Достоевским…” А полночь пока не настала. Стало быть, смеяться можно! Разрешается. Вот после полночи другое дело. Нельзя… После полночи начну над Достоевским плакать. Веленью Музы надо следовать…

Елена Александровна поняла шутку мужа и улыбнулась.

 

Немарксистская методология

 

Весенняя книжная ярмарка в Саранске, приуроченная ко Дню советской печати. Светит яркое майское солнце, гремит музыка. На Советской площади, перед магазином “Книжный мир”, множество лотков, стеллажей, палаток. Печатный товар привезли сюда многие магазины города, для продажи в честь праздника выброшено кое-что из книжного дефицита. От покупателей отбоя нет, за литературой повсюду длинные очереди. Выстоишь, авось и повезёт, кое-что удастся приобрести.

И мне “повезло”. Купил только что вышедшую в московском издательстве “Художественная литература” монографию Михаила Михайловича Бахтина, лекции которого я слушал на первом курсе Мордовского педагогического института. Раньше эту монографию — “Проблемы творчества Достоевского” я видел лишь в институтской библиотеке на выставке книг. То было первое её издание, увидевшее свет в 1929 году в ленинградском издательстве “Прибой”. С некоторыми высказанными в ней мыслями полемизировал А.В. Луначарский в своей статье “О многоголосности Достоевского”, опубликованной в журнале “Новый мир” за 1929 год. Но в основном он разделял выставленный Михаилом Михайловичем тезис о полифоническом романе Достоевского. “Таким образом, — писал Луначарский, — я допускаю, что М.М. Бахтину удалось не только установить с большей ясностью, чем это делалось кем бы то ни было до сих пор, огромное значение многоголосности в романе Достоевского, роль этой многоголосности как существеннейшей характерной черты его романа, но и верно определить ту чрезвычайную, у огромного большинства других писателей совершенно немыслимую автономность и полноценность каждого “голоса”, которая потрясающе развёрнута у Достоевского”.

Надо сказать, что для нас, студентов-первокурсников, в большинстве своём выпускников сельских школ первой половины пятидесятых годов, имя М.М. Бахтина ничего не говорило. Мы были школярами, ничего о нём не знавшими, более того, большинство из нас ничего не знали и о Достоевском и не читали его книг. В то время творчество писателя находилось под запретом, не входило в школьные программы; ни художественные произведения великого классика русской литературы, ни его публицистика длительное время, вплоть до середины пятидесятых годов, не издавались. В вузовских программах по русской литературе творчество Ф.М. Достоевского давалось обзорно. В той же статье Луначарского “О многоголосности Достоевского” говорилось, что “Достоевский ни у нас, ни на Западе ещё не умер потому, что не умер капитализм, и тем менее умерли его пережитки…” На борьбу с “достоевщиной” открыто призывал основоположник соцреализма Горький. Не удивительно, что книга Бахтина “Проблемы творчества Достоевского”, являющаяся, по сути, пионерской в раскрытии полифонизма его романного творчества, почти тридцать пять лет в нашей стране не переиздавалась. Бахтин справедливо считал писателя одним из величайших новаторов в области художественной формы.

И вот книга Михаила Михайловича у меня в руках. На ходу, по дороге на работу в редакцию газеты, бегло просматриваю её. При входе в Дом печати сталкиваюсь с бывшим деканом нашего историко-филологического факультета А.Л. Здороваемся. Смотрит на приобретённую мною книгу. Интересуется:

— Что за новинку купили?

С радостью выпаливаю:

— “Проблемы поэтики Достоевского”… Нашего Михаила Михайловича. — И подаю книгу.

Берёт её, как бы взвешивает на ладони, листает.

— Вот, — говорю, — какой большой учёный работал у нас на факультете.

А.Л. соглашается:

— Да, учёный, конечно, большой. Величина… — Задумывается, что бы ещё сказать. И на полном серьёзе: — Жаль только, что у него немарксистская методология… Ведь в конце книги нет ни одной ссылки на Маркса и Ленина.

Для А.Л., а он читал у нас курс исторического и диалектического материализма, марксизм-ленинизм — единственно верное учение. Хорошо, думаю, что в бытность свою деканом факультета, где М.М. Бахтин заведовал кафедрой русской и зарубежной литературы, он не говорил об этом. А скажи в те годы…

 

Провидец

 

У М.М. Бахтина нет отдельных научных исследований, посвящённых творчеству Александра Сергеевича Пушкина. Но если бы собрать вмлесте все его высказывания и замечания, в которых он опирается на отдельные произведения великого поэта, разрешая свои философские, эстетические и лингвистические проблемы в литературоведении и истории культуры, получился бы отдельный, “пушкинский” том. Поэтому не удивительно, что на лекциях по литературоведению и теории литературы, которые он нам читал во втором семестре первого курса, часто звучали стихи Пушкина, отрывки из романа “Евгений Онегин”, отдельные места из его драматических произведений, поэм.

Особенно часто, для иллюстрации своих мыслей, Михаил Михайлович ссылался на “Евгения Онегина”. Анализируя проблему “романного слова”, Бахтин развернул перед своими слушателями подробную характеристику пушкинского романа, этой, по меткому выражению Белинского — “энциклопедии русской жизни”. Анализ языка героев романа у Михаила Михайловича превращался в яркую, увлекательную картину, где всё выглядело логически стройно, математически доказательно и понятно. Умение говорить так, как говорил Бахтин, без всяких конспектов и записей, удивляло нас, наш лектор был несравним ни с кем и несравненен. Он был творцом науки и творил вдохновенно, постигая мощью своей мысли многое, что сделало его одним из глубоких мыслителей двадцатого века.

И в лекциях по античной литературе Древней Греции и Рима Михаил Михайлович часто с увлечением читал нам стихотворения Пушкина, многие из которых являлись переводами или подражаниями древнегреческим и древнеримским авторам. До сих пор звучит для меня голос Бахтина, читающего в аудитории стихотворение А.С. Пушкина, написанное им, после завершения своего романа в стихах “Евгений Онегин”, гекзаметром. Внутреннее состояние поэта, какое-то опустошение и тревога души, раздумья о грядущем… Благодаря проникновенному чтению Михаила Михайловича стихотворение сразу запомнилось и отозвалось во мне глубоким сопереживанием, словно я сам испытал это состояние творца, расставшегося со своим произведением и тревожащегося за его судьбу.

 

Миг вожделенный настал:

окончен мой труд многолетний. 
Что ж непонятная грусть 
тайно тревожит меня? 
Или свой подвиг свершив, я стою, 
как подёнщик ненужный, 
Плату приявший свою, 
чуждый работе другой? 
Или жаль мне труда, 
молчаливого спутника ночи, 
Друга Авроры златой, 
друга пенатов святых?

 

Комментатором “Евгения Онегина”, романного слова в нём, Бахтин был таким, кому удалось дать анализ языка и авторского стиля не только самого автора, но проанализировать всё стилистическое многообразие языка его героев. Учёный говорил нам, что язык романа нельзя уложить в одной плоскости, вытянуть в одну линию, что это система пересекающихся плоскостей… В “Онегине”, подчёркивал Бахтин, почти ни одно слово не является прямым пушкинским словом в том безоговорочном смысле, как, например, в его лирике или поэмах. Поэтому единого языка и стиля в романе нет. Русская жизнь говорит здесь всеми своими голосами, всеми языками и стилями эпохи. Глубоко и неоспоримо наблюдение Михаила Михайловича над тем, что литературный язык представлен в романе не как единый, вполне готовый и бесспорный язык, а представлен именно в его живой разноречивости, в его становлении и обновлении.

Бахтин заново открывал для студентов Пушкина. Атмосфера его эпохи, быт, нравы, его окружение, его творчество — всё интерпретировалось учёным с опорой на фундаментальные знания, на исследования других пушкиноведов. В поисках научной истины он обладал смелостью первооткрывателя, задором полемиста, решимостью отстаивать свою точку зрения. И это во времена засилья культа личности и марксистско-ленинской идеологии. Разным нам приходилось видеть Михаила Михайловича на лекциях, семинарах и экзаменах, на различных собраниях и заседаниях. И глубоко погружённым в себя, в свои раздумья и размышления. И мне казалось, что какая-то особая аура окружает нашего заведующего кафедрой и он многое провидит. Я видел в нём пророка, проповедника, недаром природа отметила его такой выразительностью лица, благородной красотой лба, таким, как он, выражаясь языком Лермонтова, дано в минуты прозрений “видеть в небесах Бога”…

Стоял пасмурный осенний день. Было довольно холодно, накрапывал надоедливый дождь. После лекций я вышел из главного корпуса университета и увидел Михаила Михайловича, одиноко стоявшего на площадке под колоннадой, у того места, где сейчас на стене прикреплена мемориальная доска в память о великом учёном. Прямо впереди неподалёку возвышалась тёмная каменная фигура вождя народов в шинели и сапогах, вознесённая на пьедестал. Сколько раз за годы учёбы в пединституте, а затем в Мордовском госуниверситете мне приходилось проходить мимо этого памятника Сталину… Казалось, что вот-вот вождь и отец всех народов шагнёт, как пушкинский Командор из “Каменного гостя”, со своего высокого подножия и раздавит тяжким сапогом всякого проходящего рядом.

Бахтин стоял, опираясь на деревянные костыли, в чёрном поношенном демисезонном пальто, как всегда, немного сутулясь, а дождь всё шёл и шёл… Я догадался, что Михаил Михайлович кого-то ждёт. Да и как ему было идти домой до квартиры в такую слякоть на костылях и одной ноге… Легко подскользнуться и упасть. В то время Бахтин жил в здании бывшей саранской уездной тюрьмы, переделанной в советское время под жильё.

Я подошёл к Михаилу Михайловичу. Как и думал, он после лекций собирался домой, но помешал дождь. Обычно он всегда ходил в сопровождении Валентины Борисовны Естифеевой, старшего преподавателя кафедры зарубежной литературы. Потихоньку мы с Бахтиным дошли до его дома, который и сейчас цел и находится рядом со зданием нынешней городской администрации.

Памятника Сталину перед главным корпусом университета давным-давно нет, а Бахтин и сейчас, но уже с мемориальной доски, смотрит на спешащих студентов, на “младое, незнакомое племя”, погружённый в свои мысли.

Думается, крушение кумира он провидел, как провидел “даль свободного романа сквозь магический кристалл” Пушкин, говоря о своём “Евгении Онегине”…

 

Александр СОБОЛЕВСКИЙ

 

г. САРАНСК

 

---

 

Александр Александрович Соболевский окончил Мордовский университет. Студентом слушал лекции М.М. Бахтина. Автор многих прозаических книг и поэтического сборника “Евангельский свет”.