Станислав БЕНЕЦКИЙ. Ты должен жить

№ 2004 / 46, 23.02.2015

Я пришёл в школу № 14 вместе с первым мартовским дождём.

Глядя на детей с ущемлённой психикой, бодро носившихся по коридорам, похожим на лакированное музейное чучело кита, я представил, как невысокая учительница со скромными пирамидками грудей под фиолетовой синтетической кофточкой словно невзначай заметит классу перед началом урока:

— Теперь у нас в школе есть психиатр. Так что при систематическом нарушении дисциплины, — долгий взгляд на кого-нибудь из притихших латентных параноиков, — оформляем справку о психической невменяемости. С такой справкой — только в 530-ю, школу для умственно отсталых…

Может, так оно и было. Может, нет.

Мой кабинет оказался смежным с кабинетом стоматологии, нас разделяла только запертая навеки дверь в стене. Войти в наши кабинеты можно было из небольшой, залитой призрачным светом ниши, этакого странного бетонного аппендикса, насквозь пропахшего пломбами. Место было овеяно детской неприязнью. Я живо представил себе, как временами сквозь дверь кабинета стоматологии слышится наводящий дремоту говор бормашины, и дети, со смещённым от животного страха сознанием, кричат благим матом.

Стоматолог, которую я почему-то вообразил себе хрупкой, вкрадчивой женщиной, имеющей обыкновение подавлять зевоту, когда дети слишком долго выплёвывают присохшие ко рту кровяные ватки, в первый день никак себя не показала. Да и чего, собственно, я ждал, что она влетит ко мне с букетом бордовых роз и будет испытывающе заглядывать в глаза? Если честно, то я боялся чего-то подобного… Впрочем, ни ко мне, ни к ней в тот первый для меня день ни одного ребёнка не попало. Мы скучали порознь. Я вяло рылся в картотеках, ища потенциальных шизоидов среди цветущих детских лиц, а она сидела тихо, должно быть читая Маринину, и куря одну за другой сигареты. Я ещё не был подписан на какой-то дурацкий обеденный бюллетень, поэтому с пребольшим для себя удовольствием не ходил в столовую, только вышел во время большой перемены в магазин купить колбасы и пива.

В конце дня я покинул кабинет раньше положенного времени. У детей шёл последний урок, было тихо. Угрюмо по коридору прохаживались выгнанные за дурное поведение ученики.

Многие из них, глумливо хихикая, поглядывали в мою сторону, шептались, а затем разражались залпами гиеноподобного бульканья. Я не без ужаса узнавал в них преображённые осколки своего идиотского детства.

По пути домой я размышлял над тем, что первый день прошёл, пожалуй, слишком гладко. Если так пойдёт дальше, то я крепко приживусь в этом термитнике. Я ухмылялся на ходу, выпуская табачный дым и воображая себя седым доктором-извращенцем, пятьдесят лет проведшим в одной школе и так и не попавшемся. На чём я должен был попасться, пока догадывался смутно, но с омерзением. Может быть, я сгущал краски, но покамест жизнь не давала внятных противопоставлений моей уверенности в том, что, если и не добрая половина человечества, то уж все учителя, собачники и вахтёры — люди, обладающие своеобразием, граничащим с извращённостью.

Мне предстоял уик-енд. Теперь, когда я вроде уже не был безработным, эти два дня казались лункой, окошком в беззаботность. Впрочем, я знал о синдроме профессионала…

Так уж глупо вышло, что первым моим днём в школе была пятница.

За выходные я настолько расслабился, что, читая воскресным вечером «Детскую психиатрию» Гольмуса, чуть ли не с радостью осознавал свою причастность к внутреннему миру каждого ребёнка в 14-й школе. Захлопнув книгу, я уставился в сырой, бесцветный весенний вечер, гадая, что нового готовит мне рабочая неделя.

Нечего говорить, что мне было 23 года, я впервые получил должность и уже ненавидел реальность. Лишь цветочный горшок с наивно торчащим оттуда репчатым лучком говорил мне: «Ты должен жить».