У КАЖДОГО СВОИ ВОЛШЕБНИЦЫ

№ 2015 / 32, 17.09.2015

Про что я? Про юный жар впечатлений. Это про волшебниц, которые так и не стали волшебницами, но пробуждали волшебство к жизни. Они встречались мне в детстве, в юности, в зрелом возрасте. Они были и будут всегда. У каждого – свои волшебницы.

 

                       ***

Жадность …

Жадность одолевает…

Ненасытность…

Ненасытность повергает в беспокойство, сводит с ума… 

 

Глаза требуют больше и больше. Чего бы ни коснулся мой взор, во всём вижу неповторимость, во всём угадываю гений божественной кисти Главного Творца.

19Чем больше любуюсь окружающим миром, тем больше хочу изящных линий, форм, изгибов, теней.

Жажда красоты, жажда наготы, жажда первозданности. Мои глаза не знают насыщения. Красоты слишком много. Она вписана в миллионы обликов. Мир соткан из красоты. То, что на первый взгляд иногда кажется уродливым, корявым, на самом деле – другая стороной прекрасного, непривычная сторона. Жизнь наполнена божественным, сама суть её чудесна.

Создавая мои картины, я отбираю у окружающего мира. Но отбирая, я не обкрадываю никого, я делюсь со всем миром, с каждым желающим. Я бесконечно щедр в моей жадности.

Вскидывая прицел моей кинокамеры, я стремлюсь сразить околдовавшую меня красоту, взять её в плен, чтобы она служила мне. Я обязан завладеть ею, иначе она завладеет мной, поработит, сделает беспомощным. Нет ничего сильнее красоты. А она – всюду: звуки, краски, движения, мечты, воспоминания.

Я – художник, составная часть Того-Кто-Сотворил наш мир. Его радость – это моя радость. Его восторг – это мой восторг. И нет горя, нет безумства, нет серости. Есть только формы, их слияние, их превращение. Есть только бесконечная игра, есть только Творчество.

Я спешу отобрать у окружающего мира всё без остатка, чтобы завладеть этим миром, чтобы превратить его в податливую глину и сотворить новый мир – похожий на окружающий, но совсем другой на самом деле. Он выдуманный, он не настоящий, я понимаю это. Но для меня он реальнее любой реальности.

Я жаден… Краски, линии, тени – мне нужно всё.

Но как же получается, что окружающий мир, позволяя мне брать всё, ничего не теряет, а только приобретает?

Созидание – что это за таинственный процесс? Он начинается внутри меня, он составляет основу моей жизни. Другие обойдутся без моего созидания, но только не я. Без творчества меня не существует. Но моё творчество не может существовать без окружающего, чужого и враждебного для меня мира. Я подглядываю за этим миром, кишащим людьми и страстями, и вылепливаю из увиденного и услышанного то, что составляет мою суть. Таинственный и необъяснимый процесс – сотворение.
Я хватаю чужое и делаю из него моё. Я прикасаюсь к другим и делаю из них себя. Я рождаю из всего этого новое и отбрасываю от себя. Оно – восхищающее меня, покуда находится во мне – становится чужим, едва покидает меня.

 

***

Нам было лет по шесть. Мы встретились в далёкой Индии, где зной так силён, что земля постоянно ноет и зелень приобретает коричневый оттенок…

Её звали Ирочка. Пухленькая. С косичками. Мы дружили. Дружили так, что слово «очень» ничего не сказало бы о нашей дружбе. Мы были всегда вместе. Мальчик и девочка. И вот однажды в нас пробудилось желание узнать друг друга получше. Как оно пробудилось, никто из нас не помнит. Что послужило причиной, теперь сказать невозможно. Но как бы там ни было, закончилось наше любопытство тем, что мы стали уходить играть в тёмный шкаф. Я говорю «уходить», потому что мы были маленькие, а шкаф огромный, он для нас был как комната. Мы закрывали за собой дверь и снимали трусы.

Чем мы там занимались, остаётся для меня загадкой. Два маленьких человечка во чреве огромного шкафа. Голые. В поисках неведомого. Открывающие тайну.

18

Как часто и как долго это продолжалось, я не знаю, но однажды нашим непонятным играм настал конец, потому что во тьму нашего интима ворвался свет. Он вспыхнул, как вспыхивает молния в руках Зевса. Вспыхнул, озарил на несколько мгновений наш греховный уголок и погас.

Я догадался, что открылся шкаф, но не понял, как это могло произойти. Большая дверь не могла распахнуться сама по себе.

– Зачем ты открыла дверь? – спросил я Ирочку.

– Я не открывала.

Тогда я выглянул из шкафа и увидел отца. Он сидел за столом и перебирал какие-то бумаги. Мы с Ирочкой, занятые собой, не слышали, как он вошёл в квартиру. А он наверняка слышал наши голоса в шкафу. Мы разговаривали громко, никого не таясь, ведь мы были одни на всём белом свете.

Распахнувшаяся дверца и присутствие моего отца в комнате почему-то не связались в моей голове в последовательную цепочку. Я так и не сообразил, что это отец заглянул в шкаф. Я вернулся к Ирочке.

– Тихо, там папа, – шепнул я.

Мы дождались, когда хлопнет входная дверь, и только тогда выбрались из нашего убежища.

Почему-то мне кажется, что это был последний раз, когда мы играли в ту непонятную игру.

Несколько дней спустя в нашей квартире собрались гости, и я услышал, как папа рассказывал о том, как он застукал меня с Ирочкой в шкафу. И вот тогда-то я понял, что за молния осветила нас, крохотных Адама и Еву, спрятавшихся в шкафу невинного познания. Взрослым было весело обсуждать детей, а мне вовсе не до смеха было, когда я слушал их шутки. Они разговаривали о нас так, словно мы – глупость природы. А ведь мы были полноценнее этих глупых взрослых, не способных понять важность нашей жизни в тёмном шкафу, где мы на ощупь пробирались к одной из самых главных тайн бытия. Мы проводили там время в поисках истины. Мы созидали свой мир, даже не осознавая этого.

Мы повстречались вновь через много лет, мы были уже студентами. Я увидел её, совсем новую, изящную, выразительную, сидевшую за столиком в кафе. Я сразу узнал её, мы поприветствовали друг друга движением головы и улыбкой, но не заговорили. Рассматривая Иру, я невольно вспоминал наше детство, наши интимные игры. Она смотрела на меня, но в её глазах читалось смущение. Нас ведь связывало только одно – нагота наших детских игр. Детство ушло, нагота осталась, но мысли о ней изменились…

 

***

Мне холодно, за окном темнеет беспросветная полярная ночь, и я спешу укутаться в тёплое. Побольше тёплой одежды. Погуще. Понадёжнее. Запереться на все замки, задвинуть засовы. Ни холод, ни посторонний взгляд не должны проникнуть. Одежда – это надёжный дом. Крепость – со своими укромными уголками, с тайными ходами, с задёрнутыми или распахнутыми окнами. В этом доме можно спрятать всё. Одежда – это броня, за которой человечество прячет свои истинные формы. Одежда – это оружие, с помощью которого я завоёвываю чужое внимание и обманываю. Я одеваюсь соответственно случаю… И я соответствую… Отвратительное слово – «соответствую». Что может быть ужаснее и неестественнее, чем соответствие чьим-то выдуманным стандартам? Зачем человеку броня? Неужели с детства в нём взращивают мысль о недоверии и враждебности? Мать-Природа, что с тобой сделали Лживость и Лукавство? Твоя животворность, воспроизводящая сила, красота, божественность – всё это оболгано, обругано, опорочено. Природный облик человека упрятан подальше с глаз, и нагота стала вне закона.

16

 

Нет, я не желаю биться в ваши двери! Не хочу тратить силы на, срывая врата с петель…

Мне же нужна любовь.

Мне нужно доверие.

Доверие…

Разденьтесь, доверьтесь мне…

Мне хочется поделиться…

Поделиться тем, что я видел, слышал, чувствовал…

 

Жизнь понемногу заканчивается. Я, разумеется, знаю, что она бесконечна, но всё-таки она в каждом отдельном человеке очень мала.

И каждый день, каждый беглый взгляд – всё это очень важно, потому что насыщено своими красками.

Мне хочется поделиться и плохим, и хорошим, потому что на самом деле это – те разнообразные составляющие нашего бытия, которые делают его уникальным. Каждый человек неповторим в своих ощущениях. Каждый человек неповторим вообще, даже если он подражает кому-то и даже если повторяет чьи-то ошибки. Но он делает всё по-своему, и ошибки в том числе. Мне бы хотелось поделиться собой, но я не знаю, как это сделать и кому это нужно. Всю мою жизнь я занимался тем, что рассказывал о себе – о том, что было для меня важно, что было интересно, что было ненавистно.

Одни и те же предметы в вашей жизни и в моей. Но кто-то проходит мимо них, а кто-то застывает, удивлённый или очарованный.

Но только единицы из тех, кто остановился, рассказывали об этом, и ещё меньше людей смогли объяснить, что именно заставило их прервать свой стремительный бег и замереть.

Что-то иногда поражает в самое сердце.

Красота?

Но почему её видят не все?

 

***

Её звали Лида. Она любила раздеваться перед зрителями. Собирала гостей в квартире и танцевала нагишом. Обычно в комнате набивалось человек семь, а то и десять. Все приходили на клич: «Лидка зовёт к себе, будет раздеваться».

Мне было лет тринадцать-четырнадцать, когда я познакомился с ней. Мы не дружили, не общались, поскольку я был старше года на два. Для того возраста это, знаете, громадная разница – два года. Но я всё-таки ходил на её выступления, ведь девочки давно пробуждали моё любопытство. Они сосуществовали со мной, мы вместе плескались в бассейне, ходили в кино, гуляли во дворе, играли в салочки, но между нами (моими приятелями и Лидой) возвышалась некая преграда, заставлявшая нас смотреть друг на друга как на инопланетян. Мы были разные. Мы были странно разные. Наша непохожесть влекла нас друг к другу.

17

Мы собирались у Лиды и ждали. Она убегала в соседнюю комнату и там готовилась к выступлению. Не помню, как она наряжалась, но мне кажется, что она выходила к нам не в платье, а в каких-то тряпках, в лёгких шарфах, многоцветных лоскутках. Она начинала кружиться. Не обладая природной пластикой, она и не стремилась заворожить нас танцем. Она тянула время, как это делают профессиональные стриптизёрши, чтобы подогреть наш интерес. Мне хотелось видеть её наготу, хотя ничего нового я увидеть не мог. Голая малышня часто плескалась в бассейне. Она была не женщина, а лягушонок. И всё-таки я ходил и ждал её раздетого тела.

Иногда нас начинало раздражать её долгое вращение, мы громко выражали недовольство, поторапливали её, ругались. Если она видела, что мы по-настоящему заскучали, то быстро сбрасывала с себя что-нибудь. Появлялись голые бёдра, животик, рёбра под натянутой кожей. Через некоторое время она представала перед нами во всей своей девчачьей наготе, в которой не было никакого очарования и которая не возбуждала. Тем не менее мы глазели, не отрываясь, ибо перед нами бесстыдно открывалось то, что попадало под строгий запрет со стороны взрослых. Она продолжала вертеться, иногда бегала по кругу, поднимаясь на пальчики и взмахивая руками. Лишившись всех покровов, она не пыталась закрывать себя. Ей нравилось показывать своё тельце.

Потом она кричала: «Всё! Уматывайте! Хватит с вас!»…

Мы уходили, чтобы через несколько недель опять собраться у неё в комнате и опять с затаённым дыханием наблюдать за её неуклюжим разоблачением.

20Странно вспоминать об этом, потому что теперь мне представляется почти невероятным то, что устраивала Лида. Мы жили под пристальным вниманием взрослых, почти все наши игры сразу становились известны им, но про эти выступления Лиды никто не сболтнул ни разу. Мы будто находились в двух параллельных плоскостях: в одной из них мы общались с родителями и всеми прочими взрослыми, а в другой плоскости мы отдавались нашим почти преступным развлечениям и даже не таились от взрослых. Входная дверь не запиралась, родители могли войти в любую минуту, но никто не думал об опасности. А ведь застукай нас кто-нибудь, случился бы скандал. Впрочем, мог ли скандал испугать мальчишек, когда им выпадал шанс посмотреть на голую девчонку?

Мужчина порой теряет голову, глядя на постороннюю женщину, даже находясь рядом со своей женой. Сексуальное желание одурманивает, незаметно впрыскивая в нас свой сладкий яд. Мне случалось тонуть в густых потоках этого влечения. Я не сходил с ума по женщинам, но сходил с ума по их телу. Женское тело околдовывало меня. Впрочем, это колдовство срабатывало лишь в тех случаях, когда я был пьян. На трезвую голову я легко справлялся с магией женской природы, но опьяневший человек вязок и текуч, ему легко влиться в самый слабенький ручеёк чувств, и чувства сразу превращаются в бурное течение, частью которого ощущает себя пьяный ум. Выплыть из этого потока сложно, почти невозможно. Меня он поглощал целиком.

Но это всё – в будущем, когда после первого сексуального контакта женское тело перестало быть недосягаемой планетой и любовные игры стали неотъемлемой частью жизни. Как оказалось, секс вовсе не был миром взрослых. Запрет на секс был миром взрослых, но не секс. Когда впервые девушка впустила меня в своё тело, мы с ней не повзрослели, мы остались прежними. У нас всего лишь появилось ещё одно удовольствие, но не более. Мы всё так же зависели от родителей, и они всё так же, если не чаще, напоминали нам, что мы ещё дети и ничего пока не добились в жизни…

И всё же одну из запретных дверей мы отворили. Добились-таки чего-то сами. Подростками мы тянулись к этой двери, хорошо зная, что за ней скрывается. А в детстве не знали. Детство строилось на невнятных ожиданиях. Между девочками и мальчиками громоздилась стена, возведённая взрослыми. Я никогда не боялся и не стыдился девочек, однако дети часто проявляют безжалостность в насмешках и однажды брошенная фраза, имеющая целью оскорбить, могла разрушить всё мироощущение. «Он с девчонками дружит!» – и мальчик начинал обходить девочек стороной и даже превращался в их злейшего врага. В его сердце нет и следа неприязни к ним, но так требуют обстоятельства: приятели заклюют его, поэтому он становится главным недругом девчонок. Он ершится больше других, чаще всех дёргает девочек за косички, громче всех обзывает девочек дурами и т.д.; и всё же его тянет к ним. Он хочет быть рядом с этими необъяснимыми существами. Ему непонятна эта тяга, он сопротивляется этому влечению.

22

Я любил девочек с детства. К тринадцати годам я мечтал о близости с ними, правда, близость не имела никаких очертаний. Максимум, что я мог представить – это поцелуй. Поцелуй в щёку был знаком. Невинный поцелуй в сомкнутые губы был неведом и невозможен. Полёт на Луну казался более воплотимой фантазией, чем поцелуй в губы. Разговоры с друзьями о том, «что делают взрослые» возникали с маниакальной регулярностью. Мы вроде бы знали, о чём говорили, но на самом деле не знали ничего. Поэтому я не мечтал о сексуальной близости с девочками. Посмотреть на голое тело – вот это с удовольствием, потому что это понятно, это как кино. Что дальше делать с этим «посмотреть» – об этом речь никогда не заходила. Экран погас, надо покинуть зал.

Чем дальше от детства, тем чаще я пытаюсь восстановить чувственность того времени. Безрезультатно. Ничего не получается. Мне не удаётся возродить картины прошлого, не то что чувственность. Впрочем, иногда мне кажется, что я слышу то, что можно назвать «запахом и вкусом» настроения: будто меня на несколько мгновений окутывает та атмосфера. Могу поклясться, что вижу тонкую кожу на ногах Лиды. Она почти прозрачная (хоть и загорелая), под ней играют эластичные мышцы бёдер и живота. Я могу разглядеть призрачную паутину голубоватых вен. Трепетная кожа, трепетная жизнь под ней. Так можно рассматривать только сквозь увеличительное стекло…

Нет, я не видел этого тогда, не мог видеть. Глядя на Лиду, я ждал лишь того момента, когда она откроет низ своего худенького тельца. Хотелось увидеть то, в чём таилось наше главное внешнее различие и чём не было ничего интересного и красивого. Хотелось просто разломать барьер, смыть краску со стекла, закрывающего нас друг от друга. Хотелось понять, почему хочется всего этого. Нагота Лиды объединяла нас – увидавших эту наготу. Смотрели многие: как мальчики, так и девочки, и нас всех связывала тайна. Нет, пожалуй, не тайна, а таинство постижения, таинство погружения в то, что считалось стыдным и недопустимым.

Читая Юрия Олешу, наткнулся на строки, схожие по настроению с тем, о чём пишу я, хотя Олеша повествует о совершенно невинной встрече во дворе, но он тоже пишет про стыд как про объединяющее начало: «Она смеялась, потому что я был мальчик, а она девочка и между нами появился стыд. Стыд был другом, а не врагом. Со стыдом было приятно быть вдвоём. Он многое рассказывал, многое делал такое, что, пожалуй, он был наиболее милым другом в те годы».

Кем выросла Лида? Родись она лет на двадцать позже, она стала бы танцевала профессиональный стриптиз. Но она жила в советское время. Куда привела её страсть обнажаться перед посторонними глазами?..

 

***

Мои женщины. Иногда они входят в мои воспоминания, не спрашивая моего на то дозволения, и фокусируют на себе моё внимание. Все они были чудесны, каждая одаривала своей уникальной красотой, каждая была любима, к каждой я стремился и от каждой убегал, чтобы не остаться в её колдовском мире навсегда. Но какая неприятная, немыслимая формулировка – «мои женщины». Они ведь никогда не принадлежали мне, они не могут быть моими, даже если мы провели вместе не одну ночь. А некоторые и вовсе были вымыслом, ибо я часто ждал того, чего не выразить словами, и получал не то, о чём мечтал. Частенько воображение возносило реальность на такие восхитительные высоты, где дух человеческий ничего не значит, где всё – Бог, всё – Творчество, всё – не я, но всё – во мне. А действительность оставалась лишь крохотным клочком того, что заполняло душу…

21

Помню, как меня направили на кинофестиваль Лейпциг. Невероятная история. Меня зачислили сразу на второй курс ВГИКа и сразу оправили за границу. На целый месяц. Я даже не успел осознать, что со мной случилось. Загранпаспорта у меня не было, но его оформили через ректорат в считанные часы. Я понял только одно: произошёл крутой поворот, началась новая жизнь. Советский Союз накренился, рушился, опрокидывал меня в неведомое.

Лейпциг оглушил меня фильмами. Я утонул в них, захлебнулся. Такого обилия форм, стилей, проблем невозможно представить. Нескончаемый поток изображения, слов, музыки, персонажей. Сразу в нескольких кинотеатрах. И недопустимо много алкоголя. Всюду. Постоянно. И стресс – от бешеного завихрения событий, бесчисленных встреч и споров об искусстве, споров, восторгов. Каких-нибудь пару недель назад я работал фотографом в балетном училище, а теперь живу в Германии, показываю мои фильмы в бабельсбергской киношколе и купаюсь в волнах самого известного фестиваля документального кино. С прискорбием признаюсь, что водка и пиво стали в те дни моими неразлучными спутниками. Я с наслаждением начинал утро толстой немецкой сарделькой и кружкой пива, а через некоторое время полировал настроение рюмочкой водки. В моём уютном одноместном гостиничном номере на тумбочке стояла бутылка джина. Перед сном я читал «Историю иудейских войн» Иосифа Флавия и снимал напряжение минувшего дня глотком крепкого напитка.

Несмотря на ощущение внутреннего триумфа, меня давило одиночество. Приехавшие со мной товарищи были катастрофически чужими, ни с кем из них я не мог поговорить по душам или хотя бы просто поделиться впечатлениями. Пьяный трёп не в счёт. Опьянение льёт слова в пустоту. Собеседника нет. Есть фантомы. Нить беседы никогда не сплетается, каждый пускает свои неточные стрелы в несуществующую мишень.

Возвращаясь в отель, я всем телом ощущал потребность в присутствии женщины. Я нуждался в волшебстве женщины. Вокруг бушевало киноискусство, изредка предлагая с экрана подлинное чудо, но мне хотелось той магии, которая всегда оживляла меня – магии женщины, магии наготы. Эта магия не имела ничего общего с обыденностью, с человеком, с плотью…

Однажды я увидел красавицу в коридоре. Она медленно прошла мимо меня с сигаретой в руке. Такую сцену легко увидеть в фильме Тинто Брасса, но в жизни… Женщина шла в полупрозрачном чёрном белье, плотно облегавшем её безукоризненную фигуру. Она лениво проплыла мимо меня, глядя в пустоту, то ли изображая, что погружена в глубокие думы, то ли и впрямь поглощённая размышлениями. Изящная полоска чёрных кружев очерчивала линию соприкосновения трусиков с изумительной попкой. Мне показалось, что я неприлично громко гремел ключом, отпирая дверь номера. Я был уверен, что женщина обернётся, но она продолжала свою завораживающую прогулку, попыхивая сигаретой. Я смотрел молча, не решаясь окликнуть её. Смотрел и ждал чего-то. Она не могла просто так бродить по коридору отеля. Она искала приключений. Или ждала клиента. Но мне не хотелось быть ни клиентом, ни приключением. Мне хотелось близости. Чёрт возьми, как мне хотелось этого в те бурные и, как оказалось, бессмысленные дни!

Я вошёл номер и закрыл дверь. Плеснул себе джину. Выпил. Вернулся к двери и выглянул в коридор. Незнакомка, чуть покачиваясь, стояла возле моей двери. Маленькие красивые груди, прямая шея, стройные ноги, крепкая круглая попка, чёрные туфли, чёрное шёлковое бельё! Не оставалось сомнений, что меня соблазнял дьявол. Я почти в ужасе захлопнул дверь и влил в себя ещё полстакана. Джин придал мне решимости. Сделав несколько глубоких вздохов, я решил, что готов пригласить дьявола в мой номер. Выглянул. Женщина стояла в дальнем конце коридора. Руки сложены на груди так, что левая рука поддерживала локоть правой, а правая застыла возле лица, поигрывая дымящейся сигаретой. Нет, я не мог пойти к ней через весь коридор. Лучше дождаться, когда она вернётся сюда, и заговорить с ней здесь. Но как заговорить? На каком языке обратиться к ней? На английском? И что сказать? Предложить ей джину? Значит, надо выйти с бутылкой? Я снова спрятался в комнате. Воображение услужливо рисовало круглые ягодицы и чёрные трусики. В кино всё как-то проще. В кино все друг друга понимают. Как минимум, всё понимает зритель. «Мадам, позвольте пригласить вас»… «На танец»… «На поцелуй»… «На рюмку»… Нет, всё-таки я не был готов заговорить с ней. Однако ж очень хотелось. И я в который раз выглянул в коридор. Даже не выглянул, а выпрыгнул. Примерно так я прыгнул когда-то впервые с парашютом: зажмурился, чтобы не умереть от страха, и сиганул. Может, я и не зажмурился, выходя в коридор, но внутри всё у меня зажмурилось.

Коридор оказался пуст. Моя несостоявшаяся женщина исчезла. Дьявол обманул меня.

 

***

Мне было лет пять или шесть, когда я впервые нарисовал голую женщину. Творчеством это, конечно, никак не назовёшь, но кто знает, что такое творчество на самом деле и чем занимается ребёнок, водя по бумаге карандашом или красками? Кто может объяснить, что побуждает ребёнка срисовывать уже существующие в других книгах иллюстрации – срисовывать их так, что угадать смысл получившейся мазни и объяснить его родителям может только сам автор-ребёнок и никто другой.

Невозможно объяснить, чем привлекала меня обнаруженная где-то на книжной полке книга с юмористическими картинками для взрослых. Не помню, как я нашёл её, но так или иначе эта книжонка заинтересовала меня. Весёленькие рисунки, коими она была напичкана, изображали голых тётек и дядек на пляже. В чём состоял юмор, я, разумеется, не понимал. Не могу объяснить и причину, по которой я принялся старательно перерисовывать картинки в мой альбом, но раз стал делать это, значит, эти картинки заинтересовали. С моей точки зрения, ничего предосудительного я не совершал. С таким же успехом я мог копировать какие-нибудь комиксы, мне просто нравилось перерисовывать забавные картинки. Меня застал за моим творчеством отец. «Давай не будем показывать это маме, она это не одобрит», – сказал он и отобрал у меня как свою книгу, так и мой альбом. «Давай не будем показывать это маме»… Значит – тайна. Так впервые в мою жизнь шагнула тайна голого тела. «Давай не будем показывать это»… Шагнула и начала разрастаться из года в год, чтобы однажды встать между мной и обществом в виде одного из самых страшных табу.

Нагота (не менее естественная, чем дыхание) превратилась для человечества в самое постыдное из всего возможного. Насилие и ложь, несмотря на библейские заповеди, никогда не вызывали столько сопротивления в обществе, сколько вызывает нагота. Человеческая оболочка оказалась для человечества страшнее внутреннего наполнения человека.

– С кем ты играл в воде? – спрашивает мама своего крохотного сына. – С мальчиком или девочкой?

– Не знаю, ведь мы были голые…

Эпоха детской невинности давно канула в Лету, но моя невинность никуда не делась. Сколько бы ни смотрел я на сцены обнажения и сцены секса, они остаются для меня чистыми и невинными. Наполняясь любовью, мы делаемся невинными. Но нарушая табу, мы все совершаем грех. Перерисованные смешные картинки из «неприличной» книжки положили начало моей тайной жизни в эротическом искусстве, моей попытке жить естественно в мире, не допускающем естественности.

Странная жизнь окружает нас. Правительства договариваются между собой о том, как они будут обманывать и даже убивать людей. Это не разрешено, но это считается само собой разумеющимся. Для этого разрабатываются идеологии, шлифуются религии, создаются альянсы под разными флагами и лозунгами. А вот быть естественным не разрешено. Сама природа человеческая объявлена фактически вне закона. Телевидение демонстрирует фильмы о животных, крупным планом показывая, как они совокупляются и рожают, и общество не возмущается, не протестует. Но человеческое тело, раздетое и готовое для любви, считается неприличным. Именно охваченное любовной страстью тело прячется за воротами цензуры. Нам беззастенчиво показывают кишки, обгоревшие трупы, казни – все виды убийств, все виды телесных страданий, но только не телесную любовь. Она запретна. Человек, осмеливающийся показывать секс, получает чёрную метку – порнограф.

Современное общество привыкло думать, что порнография – это изображение сексуальной жизни. И не просто изображение, а грубое, вульгарное. А если не вульгарное, но настоящее, без имитации? Вот, например, актёры играют в кино застолье, наворачивают за обе щеки с таким аппетитом, что у зрителя слюни текут. Неприкрытая физиология. В одном из своих романов Курт Воннегут превратил потребление пищи в порнографию. А что же постельная сцена? Раньше кинокамера стыдливо отводила объектив в сторону. Позже научилась-таки смотреть на обнявшихся в кровати любовников, но всё равно со стыдом, без любви, без восторга. Секс в искусстве используют как приманку. Эротика и есть приманка. Таково её предназначение. Но приманка, так сказать, культурная, изысканная. Не просто голышом пройтись, а станцевать. Не просто трусы снять, а постепенно обнажаться, раздразнивая воображение.

Давно я пытался дать определение эротики. Не формальное (что допустимо показывать, а что должно оставаться сокрыто от взора по причинам официальной цензуры), а поэтическое определение. Хочется составить художественную формулу, но не получается. Потому что в основе эротики лежит обычная животная тяга к сексу. Это всего лишь «художественное отношение» к сексу: не кидаться друг на друга сразу, а насладиться некоторой эстетикой… Рисунок, фотография, фильм – они вылавливают отдельные мгновения этой игры с сексуальными желаниями. Херлуф Битструп был для меня, советского мальчика, окном в мир эротики. Милые обнажённые девушки появлялись в его графических юморесках с завидной регулярностью. И как они изящны! Как веселы и точны прочерченные Битструпом карандашные линии! Женская нагота в его исполнении всегда невинна и всегда изящна. Эта нарисованная, ненастоящая, подчёркнуто-бесплотная нагота предназначена лишь для восхищения, к ней невозможно прикоснуться. Она – выдумка, как и всё искусство. Она – чудо. До сих пор мне не удалось найти определения эротики, но я точно знаю, что она должна быть лёгкой и весёлой, она должна звать к жизни, к раскованному танцу. И со всей уверенностью заявляю, что эротика должна быть невинной, то есть без похоти, тогда она и показывает подлинную наготу, подлинную красоту, подлинное чудо. Но когда наготу стыдят, приходит холод вечной мерзлоты, и люди спешат укутаться плотнее, закрыть себя, спрятаться…

Андрей ВЕТЕР-НЕФЁДОВ

 Иллюстрации автора

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.