ПЛАТА ЗА ВЛАСТЬ

№ 2015 / 35, 07.10.2015

Неизвестные документы об Александре Фадееве

 

Кто и что добили Фадеева?

 

Часть противников Фадеева не думали, что автор «Разгрома» будет, по сути, повержен на втором съезде писателей и готовилась к более длительной борьбе. В дни работы съезда кто-то из оппонентов организовал против Фадеева письмо в Центральную ревизионную комиссию КПСС. В этой анонимке, кроме Фадеева, атаке был подвергнут также Софронов. Видимо, инициатор обращения в Кремль не знал, что Фадеев уже давно разочаровался в Софронове и раскаивался за то, что ещё в конце 40-х годов взял его в свою команду.

В анонимке говорилось:

«Центральный Комитет воплощает мудрость и чистоту нашей партии. Народ видит в нём любимого вождя коллективного, за которым пойдёт в любой бой.

Каждый член ЦК должен быть достоин этого доверия и уважения народа.

А член ЦК Фадеев недостоин.

Пьянство Фадеева вошло в поговорку. В посёлке Переделкино жители называет закусочную «Фадеевской». В Союзе писателей ходит стих:

 

«Тогда мы видим генерального,

Когда он выпьет минерального.

Когда ж хлебнёт он натурального,

Тогда не видим генерального».

 

Из-за его пьянства не раз срывались важные мероприятия (например, выступление его на Всесоюзном совещании по вопросу детской литературы и др. и выступление у московских писателей в декабре 1954 года и т.п.).

Недавно в газетах писалось о пьянстве и богемных настроениях некоторых писателей. Естественно, если руководитель не может выступить против пьянства, так как сам пьёт запоем; такое выступление Фадеева вызвало бы хохот. В Союзе было много сигналов о пьянстве Панфёрова, Сурова, Тендрякова, Коробова, Волошина и других, но всё заминалось по этой причине.

Ведение дел в Союзе Фадеев передоверил наёмному (не амбарному) аппарату, сейчас, перед съездом, если вчитаться, каждый номер «Литературной газеты» – обвинительный акт против руководства Фадеева. Писатели пишут, что Союз писателей, созданный при Горьком как творческая организация, теперь стал бюрократическим департаментом, куда, как писала т. Катерли, не хочется заходить.

Самые разнообразные писатели возмущаются тем, что деятельность выборных писательских организаций подавлена назначаемым наёмным аппаратом – часто даже не писателями (Статьи в прессе.)

Руководитель должен быть связан с членами своей творческой организации, а Фадеев был недоступен писателям (кроме узкого круга друзей). Приёмы назначал крайне редко, принимал несколько человек по своему выбору (так что попасть было невозможно) и опять исчезал. И писать ему нельзя было, так как секретари по его приказу распечатывали все письма и передавали прямо в аппарат. Считалось, что у писателей есть руководитель, но писатель не мог с ним побеседовать ни устно, ни письменно.

Много труда положил Фадеев на подавление возможностей критики в Союзе. По его указанию выборы в секциях проводились открыто (чтобы влиять), пока не произошёл конфуз: однажды после таких открытых выборов в секции детской литературы писатели, возмутившись, написали в партийные высокие инстанции и Фадееву пришлось проводить вторично выборы, уже тайные.

И выставление на Сталинские премии Фадеев проводил открытым голосованием под своим председательством – это облегчало возможность проводить тех, кто был ему угоден. (Только после его ухода в отпуск их стали проводить закрытым голосованием.)

Так как всё решалось в аппарате, а не в выборных организациях, от Фадеева стало зависеть всё: и напечатание произведения, и оценка его, и выставление к награде, и квартиры, и пособия. Создалась атмосфера подхалимажа и групповщины.

В результате «руководства» Фадеева появились некоторые дутые писательские величины. То ли из групповых соображений, то ли для создания видимости благополучия в литературе, он выдвигал некоторых писателей, они получали премии, так как Фадееву верили, критика по указке начинала их восхвалять, а народ удивлялся, так как произведения были слабы, книги эти стояли на полке нечитаемые. Это подрывало уважение и к критике и к премиям – тут серьёзная вина Фадеева.

Сторонники Фадеева кричат, что он, как великий писатель – вне критики. Но и крупных критикуют, а величие Фадеева раздуто зависимыми подхалимами. После хорошей повести «Разгром», написанной тридцать лет назад, он за тридцать лет выпустил всего два произведения: неудачный, незаконченный и уже забытый народом роман «Последний из Удэге» и «Молодую гвардию», пользующуюся заслуженным успехом, – но это успех самого жизненного материала в первую очередь, замечательных патриотических подвигов краснодонцев, описание которых волнует читателя. А литературный «вкус» и политическое «чутьё» самого Фадеева таковы, что даже на таком превосходном патриотическом и актуальном материале он так написал первый вариант «Молодой Гвардии», что Центральному Комитету партии пришлось выступить с резкими возражениями и потребовать серьёзной переработки. Это же факт, что член ЦК партии не счёл нужным отразить роль партии в подпольном движении. Что недавно написал Фадеев – неизвестно, но печатаемые отрывки – серые и нудные.

Так как критика несмотря на зажим всё же прорывалась, Фадеев и Софронов совершили безобразный поступок: когда печаталась книга-справочник (список) членов Союза писателей всей страны – для издательств и редакций журналов, которым они рассылались для сведения, Фадеев и Софронов самовольно вычеркнули оттуда тех, кто были им не по вкусу, этим как бы предупреждая этих писателей, что они могут и совсем вылететь из Союза, если будут продолжать критиковать Фадеева и Софронова, а издательства, очевидно, уже не должны считать их достойными уважения членами Союза. Возмущение писателей, увидевших в издательствах эти списки, было так велико, что на списках пришлось ставить штемпель «неполный», что ещё подчеркнуло нарочитость самого издания: зачем же было печатать типографски, книжкой для издательств неполный список, если в отделе кадров дела писателей стоят по алфавиту; значит чьи-то фамилии сознательно пропускались при составлении.

Литературный фонд доведён «руководством» Фадеева и Софронова до упадка, здесь тоже сказался основной стиль деятельности Фадеева: у выборных организаций возможность работы подавлять, а самому ею не заниматься. Деятельность правления Литфонда была затруднена тем, что директор фактически зависел не от него, а от Фадеева и Софронова. Во главе Литфонда стали появляться неизвестные писателям люди, приглашённые Фадеевым (как, например, Константинов, выдвинутый им), которых потом приходилось снимать. Бесхозяйственность дошла до того, что если раньше у писателей было много домов творчества, куда зимой можно было ехать работать, то теперь действует лишь дом в Голицине на… девять человек, писатели вынуждены ездить в дома чужих систем, хотя правительство отпускает литфонду большие деньги. Сошёл на нет дом в Переделкино, давно уже не работают дома в Малеевке, в Ялте и т.д. и всё это для всех виновников безнаказанно. В результате Фадеевско-Софрсновского руководства Литфонд требует серьёзной ревизии – и финансовой и принципиальной.

Общая деятельность Фадеева – развал работы в Союзе, бюрократизм, нетерпимость к критике, а также применённый им Рапповский приём расслоения писателей на одних, с кем стоит работать, и на других, кем можно пренебречь. Эта тенденция сказалась уже в издании справочника, о котором говорилось, и в речах Фадеева, которые вызвали такое возмущение писателей, что перед его уходом в отпуск ему, члену ЦК, на собрании прозаиков в лицо кричали: «Вы не коммунист!» и крайне резко критиковали (см. речь Вадецкого, также потом Мугуева и других). Против Фадеева выступил и секретарь парторганизации Владыкин. Фадеев, как всегда, поступил двурушнически: через некоторое время поместил статью, где писал обратное тому, что говорил на собрании, – а Владыкина, проведя «реорганизацию», снял с поста председателя иностранной комиссии, то есть «наказал за критику рублём».

В результате «фадеевского руководства» советская литература отстаёт по всем разделам, как об этом ежедневно пишет пресса: и критика, и проза и поэзия, и детская литература, и драматургия, и киносценарии – всё отстаёт, а некоторые разделы (например, сценарии) прямо катастрофически, что мешает развитию кино – государственного дела.

Постановления ЦК партии о недостатках в литературе – 1946 г. тоже были вызваны как раз тем периодом, когда в Союзе хозяйничал Фадеев. Он и тогда довёл литературу до упадка, – пришлось уйти, а потом вернулся и снова начал портить, привёл опять к упадку.

При Фадееве ни одно серьёзное отрицательное явление в литературе не было вскрыто самим руководством Союза – всегда со стороны. Бесконфликтность была разоблачена статьёй в «Правде» (начало 1952 г.), а Правление только через полтора года, и то после второй статьи, на пленуме обсудило. Бесконфликтность, как известно, родилась в Союзе. На космополитов не обращали внимания, пока они не затронули руководства Софронова, Сурова). Зажимом критики в Союзе и взаимным захваливанием его руководителей объясняется и то, что произведения, ошибочность которых в последние годы отметила партия, написаны как раз его руководителями (первый вариант «Молодой гвардии» Фадеева, «Карьера Бекетов» Софронова, «Дым Отечества» Симонова, «Огненная река» Кожевникова).

Если бы о каком-нибудь министре в продолжении многих лет писали, что по всем разделам его министерства отстаёт – его давно сняли бы. А Фадеев «всё держится своим дутым авторитетом руководителя», зажимом критики и поддержкой выдвинутых им подхалимов.

Много нехорошего и нечистого в Союзе писателей. Это особенно недопустимо, так как это организация инженеров душ, которые должны учить народ правильному, коммунистическому отношению к жизни. Одна из главных причин – нездоровая обстановка подхалимажа, высокомерия и групповщины руководителей и крайний бюрократизм, внедрённые Фадеевым.

Тут названы факты. Их гораздо больше. Пусть их проверят и решат: может ли быть членом ЦК партии и руководителем Союза писателей пьяница, бюрократ, групповщик, запойный пьяница, зажимщик критики, дважды приведший Союз и литературу к упадку (к тому же и трус: писатели не забыли, как в начале войны он под удобным предлогом один из первых удрал на Восток, поручив своим помощникам руководимую им организацию).

Тот ли это человек, который должен воплощать в глазах народа мудрость, чистоту и принципиальность Центрального Комитета нашей партии? Таков ли в глазах народа должен быть член ЦК коммунистической партии – гордости и надежды народа?

Советские писатели, работа которых так важна для страны, готовы всем пожертвовать для Родины и партии. Это они доказали во время войны. Велик список убитых писателей. Каждый готов все силы отдать созданию произведений, укрепляющих мощь Родины.

Но они нуждаются в честных, принципиальных и трезвых руководителях. А Фадеев не таков».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 30, д. 84, лл. 101–105).

Председатель Центральной ревизионной комиссии КПСС П.Москатов 16 декабря 1954 года сообщил об анонимке Хрущёву. Но как вождь прореагировал на неё, осталось неизвестно. Ни сам Хрущёв, ни его помощники на документе никаких пометок не оставили. Лишь 9 марта 1955 года заведующий общим отделом ЦК КПСС В.Малин распорядился передать анонимное письмо на хранение в архив.

В аппарате Союза советских писателей после съезда воцарилась тишина. Литературные генералы занялись в основном личными делами. Уже в конце марта 1955 года новый руководитель Союза А.Сурков попросил секретаря ЦК КПСС П.Поспелова разрешить предоставить годичные творческие отпуска Б.Полевому и К.Симонову. Сам Сурков тоже не горел желанием много и упорно работать в аппарате. Он не знал, на кого бы переложить всю рутину: то ли на поднаторевшего в московских кругах В.Ажаева, то ли на новичков из провинции Василия Смирнова или Георгия Маркова. Фадеева же, ещё раз подчеркну, никто в расчёт уже не брал.

Новый удар на Фадеева обрушился в феврале 1956 года на двадцатом съезде КПСС. До сих пор неясно, что тогда писателя больше доконало: развенчание Сталина или речь Шолохова. Похоже, и то и другое. И всё-тки выступление Шолохова задело его сильней.

Нельзя сказать, что Фадеев и Шолохов были закадычными друзьями. Между ними всякое происходило. Тем не менее в течение четверти века они постоянно нуждались друг в друге и никогда публично друг друга не высекали. Но стоило Фадееву слететь с олимпа, как вчерашний соратник тут же обрушил на него град обвинений.

Выступая на двадцатом съезде партии, Шолохов заявил: «Фадеев оказался достаточно властолюбивым генсеком и не захотел считаться в работе с принципом коллегиальности. Остальным секретарям работать с ним стало невозможно. Пятнадцать лет тянулась эта волынка. Общими и дружными усилиями мы похитили у Фадеева пятнадцать лучших творческих лет его жизни, а в результате не имеем ни генсека, ни писателя».

Шолохов пришёл к выводу, что Фадеев сам погубил в себе художника, предпочтя творчеству административную работу. Он негодовал:

«Чем занимался Фадеев на протяжении этих пятнадцати лет? Идейно и политически руководил Союзом писателей? Нет, мы всегда и не без оснований считали и считаем, что руководит нами партия. Долгие годы Фадеев участвовал в творческих дискуссиях, выступал с докладами, распределял квартиры между писателями и ничего не писал. Некогда ему было заниматься такими «пустяками», как писание книг».

Прав ли был Шолохов? И да, и нет. Безусловно, административная деятельность не способствовала развитию таланта Фадеева. Но далеко ли от Фадеева ушёл сам Шолохов? Да, он не руководил Союзом писателей, но и не творил, как раньше. Всё, что он написал в 40–50-е годы, сильно уступало «Тихому Дону». А почему? Не потому ли, что он, как и Фадеев, не видя выхода из сложившейся ситуации, по-чёрному пил?

Похоже, просто Шолохов отомстил Фадееву за попытки отредактировать его выступление в 1954 году на втором съезде писателей (смягчение критики в адрес Симонова и прочих сторонников либерализма).

Двадцатый съезд кончился для Фадеева тем, что его избрали уже не членом ЦК КПСС, а только кандидатом в члены.

Кстати, сразу после окончания съезда группа писателей из десяти человек обратилась в Президиум ЦК КПСС с просьбой принять их «для беседы по национальным вопросам развития литературы» (РГАНИ, ф. 5, оп. 30, д. 182, л. 6). Но Фадееву никто даже не предложил тоже подписать это обращение. Ему дали понять, что его мнение начальство больше не интересует.

Переживал ли Фадеев по этому поводу? Безусловно, но не настолько, чтобы из-за этого пустить себе пулю.

Говорили, будто Фадеева окончательно сломала история с Енисейстроем. Он ведь во многом на материалах этой мощнейшей организации, которую в начале 50-х годов курировал лично Берия, писал свой роман «Чёрная металлургия». Но после ареста и последующего расстрела Берия дела на Енисейстрое не заладились. Пошли разговоры о том, правильный ли металлурги выбрали путь. Возникла версия, что Фадеев, оказавшись в плену ложной концепции учёных, запутался и решил покончить счёты с жизнью. Но так ли это?

Вспомним: Фадеев никогда не был хроникёром. Ни в одной из своих книг он не следовал только документам. Буквалистика вообще не была его призванием. Фадеев к любому материалу старался подходить как художник. Перечитаем опубликованные главы из его романа о металлургах. Разве там есть где-либо привязка к Енисейстрою? Нет. Наоборот, основные действия у Фадеева разворачивались на Урале. Понятно, что при надобности писатель мог вскрывшиеся на этом сибирском комбинате новые обстоятельства подать в романе по-своему. Стреляться ему смысла не было.

Что же подтолкнуло Фадеева к роковому выстрелу? Я думаю, отнюдь не критика Шолохова и не разоблачение культа Сталина, и уж совсем не проблемы Енисейстроя.

Фадеев искал понимания. Его очень угнетало, что после смерти Сталина от него поспешили отвернуться как новые руководители страны, так и литературное начальство. Он очень долго тешил себя иллюзиями, что партия не оставит его в беде. А получилось так, что партийная верхушка от писателя открестилась.

4 мая 1956 года Фадеев откровенно о своих взаимоотношениях с новым руководством рассказал критику Ермилову, с которым он прежде то дружил, то враждовал и которого после смерти Сталина новые вожди то приближали к себе, то вновь удаляли на обочину жизни.

«Мне хочется, – написал он Ермилову, – чтобы ты прочёл мои письма в ЦК, посланные на протяжении нескольких месяцев, после известного Пленума ЦК с разоблачением Берия. Первая записка была послана вскоре после этого Пленума. А последняя перед нашим XIV Пленумом, где обсуждались вопросы драматургии (задолго до съезда писателей, – примерно, за год).

Мне хочется, чтобы ты прочёл их все. Ты увидишь, что их основные мысли совпадают с твоими. В связи с этими записками я просился тогда на приём к тт. Хрущёву и Маленкову. Но мне на это не ответили, и я не был принят. Тов. Поспелов – со слов Суркова – был «обеспокоен» тем, «не показываю» ли я эти записки писателям и не объединяю ли их таким образом «на платформе», вызванной моей «депрессией» в связи с моим известным тебе заболеванием.

Я имел право тогда познакомить с этими записками Суркова и Симонова, и я сделал это. Сурков никогда не выразил мне своего мнения, но я знал, что он против этих записок и что именно его информацией обо мне создано было мнение, что это – плод моей «депрессии» и что самым лучшим для моей персоны будет сделать вид, как будто их и не было: дескать, поправится и сам забудет. Симонов вилял, говорил, что с частью согласен, с частью не согласен.

Единственный человек, который вызывал меня и говорил по поводу первых трёх записок, был т. Пономаренко, который сказал, что он согласен с большинством критических замечаний и предложений и намерен их осуществлять, кроме одного: изъятия у министерства культуры идеологических функций. Он сказал, что это неестественно и противоречит указаниям Ленина об улучшении советского аппарата: нельзя возлагать на партию те функции, которые подлежат советскому аппарату только потому, что этому аппарату присущ бюрократизм. Партия руководит всем, но руководит через советский аппарат, профсоюзы и пр., и надо искоренять бюрократизм, а не подменять партийными органами все остальные. Этими доводами он убедил меня в данном вопросе. Но он вскоре был переведён на другую работу.

Что касается записок о ликвидации парторганизаций при секциях, то, как известно, мне удалось добиться этого. Однако после съезда писателей Сурков вновь восстановил это.

А последняя записка покажет тебе, что ещё задолго до съезда писателей я хотел сильно выправить положение в Союзе писателей. Однако партгруппа при поездке Суркова встала против и в ЦК тогда высказались против моего вступительного слова, обязав выступить только в прениях и пойти на компромисс в смысле формулировок. Дело уже шло на явное отстранение меня, как председателя, – все «указания» мне передавались через Суркова и фактически я видел, что не понят в лучших своих стремлениях и что относятся ко мне, как к нервно-больному или неуравновешенному и капризному человеку, который всё хочет сделать «по-своему» вопреки уже налаженному руководству во главе с Сурковым.

Все попытки мои поговорить с т. Поспеловым (единственным из больших руководителей, к которому я имел доступ) вызывали с его стороны резкую «проработку» за характер моих «заболеваний», чем он всё и объяснял. Позиция моя была слабой, т.к. в этом вопросе я действительно был очень виноват.

Перед съездом и во время съезда писателей нас несколько раз вызывали с партийными членами секретариата, которые перед лицом тт. Суслова и Поспелова всячески дискредитировали и обсуждали меня – при поддержке со стороны секретарей ЦК. Меня старался защищать – не в смысле позиции моей, а лично, так сказать, – один лишь Поликарпов. На этих встречах сказали, что никаких председателей не будет, что первым секретарём будет Сурков, который по словам т. Суслова «зря скромничает» и «недооценивает» свои силы. Меня фактически не поняли, изнасиловали в смысле вхождения в новое руководство и связали дисциплиной.

Так обстояло дело в тот год, вернее – годы (1953–54). И ни о чём этом я никому решительно не имел права сказать. Да и не хотел, собственно, говорить, ибо не хотел становиться в тех условиях вольным или невольным «вожаком» всяческих обывателей-фрондёров – особенно в дни съезда писателей.

Теперь мне кажется обязательным, чтобы ты знал, какую позицию я всё время защищал и продолжаю защищать в ЦК. Конечно, заметки эти, имеющиеся в ЦК, я посылаю только тебе и прошу их срочно вернуть: они необходимы мне для подготовки речи на Пленуме ЦК.

Ещё раз благодарю тебя за книги и за добрую память обо мне. Желаю тебе здоровья и крепости духа.

Огарёва, 11/12, кв. 49

Саша

4/V 56 г.

Когда прочтёшь записки, позвони В.О. Зарахани Б9-96-52 и попроси забрать их у тебя».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. ?, лл. 28–31).

Фадеев понимал, что его дальнейшая судьба во многом зависела от воли Хрущёва. Как он обрадовался, когда его
11 мая 1956 года позвали к новому вождю! Помимо писателя, Хрущёв пригласил к себе и несколько оставшихся в живых членов краснодонской группы «Молодая гвардия». Похоже, вождь хотел уточнить роль Третьякевича, которого Фадеев в своём романе вывел под другой фамилией в качестве предателя. Интерес Хрущёва к Третьякевичу был не случаен. Говорили, что до войны Третьякевич дружил с сыном Хрущёва. Но, по свидетельству Валерии Борц, разговор у Хрущёва не склеился. Фадеев в какой-то момент вспылил и назвал вождя бывшим троцкистом.

Понятно, что после этого Фадеев на помощь правящей верхушки больше уже рассчитывать не мог. Ясно, что Хрущёв такого выпада писателю не простил.

 

Трагическая развязка

 

Развязка наступила 13 мая 1956 года.

Как только в Москве узнали о самоубийстве Фадеева, на его дачу в Переделкино были незамедлительно направлены начальник следственного управления КГБ Маляров, его заместитель Козырев и начальник первого отдела Четвёртого управления КГБ Бобков. Основываясь на их данных, председатель КГБ Иван Серов 14 мая 1956 года доложил в ЦК:

«13 мая 1956 года, примерно в 15.00 у себя на даче, в Переделкино, Кунцевского района, выстрелом из револьвера покончил жизнь самоубийством кандидат в члены ЦК КПСС писатель ФАДЕЕВ Александр Александрович.

Предварительным расследованием установлено, что накануне, т.е. 12 мая с.г., ФАДЕЕВ находился у себя на московской квартире, где имел встречу и продолжительную беседу с писателями С.Я. МАРШАК и Н.ПОГОДИНЫМ.

Вечером того же дня ФАДЕЕВ вместе с 11-летним сыном Мишей приехал на свою дачу в Переделкино, где и находился до самоубийства.

Как показала его секретарь КНИПОВИЧ, в 12 часов дня 13 мая с.г. ФАДЕЕВ сказал ей, что после разговора с МАРШАКОМ он не мог уснуть и на него не действовали снотворные средства.

По заявлению домработницы ЛАНДЫШЕВОЙ, ФАДЕЕВ утром 13 мая приходил к ней на кухню и, отказавшись от завтрака, снова ушёл к себе в кабинет. При этом, по мнению ЛАНДЫШЕВОЙ, ФАДЕЕВ был чем-то взволнован.

Около 15 часов в кабинет ФАДЕЕВА зашёл его сын Миша и обнаружил ФАДЕЕВА мёртвым.

При осмотре рабочего кабинета сотрудниками КГБ, ФАДЕЕВ лежал в постели раздетым с огнестрельной раной в области сердца. Здесь же на постели находился револьвер системы «Наган» с одной стреляной гильзой. На тумбочке, возле кровати, находилось письмо с адресом «В ЦК КПСС», которое при этом прилагаю.

Труп ФАДЕЕВА направлен в институт Склифосовского для исследования.

Рабочий кабинет ФАДЕЕВА А.А. опечатан.

Следствие продолжается».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 280, лл. 37–38).

15

 

Из записки Серова не совсем ясно, что за письмо оставил Фадеев. Правда, на полях документа осталась помета завобщим отделом ЦК В.Малина: «Письмо было прочитано членам Президиума ЦК КПСС». А что члены Президиума решили, тайна. Известно, что Алексей Сурков однажды всё-таки рискнул и попросил Хрущёва показать предсмертное письмо Фадеева. Но вождь зло заметил Суркову, что он подотчётен лишь перед съездом партии, но никак не Суркову. Потом ещё попытался поинтересоваться письмом Фадеева Шолохов. Но Хрущёв заявил Шолохову, что никакого письма не было.

Одновременно с запиской Серова в ЦК поступило заключение врачей. Доктор медицинских наук, профессор И.В. Стрельчук, кандидат медицинских наук И.В. Геращенко, доктор К.Л. Оксентович и начальник Четвёртого Управления Минздрава СССР, профессор А.М. Марков сообщили:

«А.А. Фадеев в течение многих лет страдал запоем. За последние три года приступы запоя участились и осложнились дистрофией сердечной мышцы и печени. Он неоднократно лечился в больнице и санатории (в 1954 году – 4 месяца, в 1955 году – 5 1/2 месяцев и в 1956 году – 2 1/2 месяца).

13 мая во время запоя и депрессии т. А.Фадеев покончил жизнь самоубийством».

(РГАНИ, ф. 81, оп. 1, д. 171, л. 94).

17

После получения медицинского заключения и справки КГБ было собрано заседание Президиума ЦК КПСС. На этом заседании встал вопрос, как проинформировать о случившемся страну. В постановлении было сказано:

«1. Поручить т.т. Суслову и Шепилову с учётом обмена мнениями на заседании Президиума ЦК отредактировать и опубликовать в печати извещение от ЦК КПСС о смерти Фадеева А.А., некролог и состав комиссии по похоронам.

2. Поручить Секретариату ЦК КПСС на основе обмена мнениями на заседании Президиума ЦК подготовить проект постановления ЦК КПСС в связи с самоубийством Фадеева А.А.»

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 280, л. 23).

После похорон в КГБ продолжили выяснение всех обстоятельств случившейся трагедии. 22 мая 1956 года Серов направил в ЦК новую записку. Он писал:

«В дополнение к нашему сообщению от 14 мая с.г. по поводу смерти писателя ФАДЕЕВА А.А. докладываю.

Нами допрошен ряд лиц, имевших непосредственное общение с писателем ФАДЕЕВЫМ перед его смертью.

Писатель МАРШАК встречался с ФАДЕЕВЫМ у него на квартире 12 мая с.г., где ФАДЕЕВ говорил, что он активно готовится к выступлению по вопросам литературы и собирается закончить книгу статей о литературе и пишет к ней вступление.

МАРШАК утверждает, что по ходу беседы нельзя было сделать какого-либо вывода о пессимистических настроениях со стороны ФАДЕЕВА А.А.

Допрошенная в качестве свидетеля ЗАРАХАНИ Валерия Осиповна, которая является родственницей ФАДЕЕВА и его личным секретарём, показала, что, примерно, год тому назад она днём зашла в спальню ФАДЕЕВА и увидела его лежащим в кровати, а рядом на столике были – бутылка водки, пистолет и записка. Она забрала оружие, выругала его, после чего он успокоился. Содержание записки якобы было нехорошее, но она его не помнит.

Допрошенный гражданин ЧЕРНОБАЙ К.С., работающий в течение 10 лет сторожем на даче у ФАДЕЕВА, рассказал, что, примерно, за два часа до самоубийства ФАДЕЕВ разговаривал с ним по вопросу устройства приусадебного участка и обещал ему достать в «Литфонде» машину для доставки удобрений. Затем они пошли с ФАДЕЕВЫМ в столовую, где ЧЕРНОБАЙ выпил 100 гр. водки, а ФАДЕЕВ съел простоквашу.

В ходе расследования выяснилось также, что за полтора часа до самоубийства ФАДЕЕВ разговаривал по телефону со своей родной сестрой Татьяной, которой жаловался на бессонницу, заявив, что много приходится принимать снотворного. Сказал, что положение на культурном фронте, а особенно на литературном, неблагополучно и это его сильно волнует.

Далее он ей рассказал о своём намерении направить в ЦК КПСС письмо, в котором поставить волнующие его вопросы и внести предложения об улучшении дела в области культуры.

Одновременно пожаловался на пониженную работоспособность и сильное нервное возбуждение.

Примерно в таком же духе сообщают и другие знакомые ФАДЕЕВА, встретившиеся с ним перед смертью.

На основании материалов следствия можно придти к выводу, что самоубийство ФАДЕЕВА является результатом расстройства нервной системы, нарушенной длительным злоупотреблением алкоголя, и общего болезненного состояния».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 280, лл. 25–26).

16

Прослышав о том, как глубоко начал копать КГБ, заволновался и Ермилов. Он решил, что дальше оставлять у себя последнее послание Фадеева опасно. 22 мая 1956 года критик поспешил в ЦК. А уже на следующий день, 23 мая 1956 года, заместитель заведующего Общим отделом ЦК В.Чернуха передал всем членам Президиума ЦК КПСС, а также кандидатам в члены Президиума и секретарям ЦК записку Д.Шепилова. В этой записке говорилось:

«Вчера меня посетил литературный критик В.Ермилов и сообщил, что за 9 дней до самоубийства А.Фадеева он получил от последнего письмо, текст которого представляю вам для ознакомления».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 280, л. 27).

 

Реакция Запада на самоубийство Фадеева

 

Самоубийство Фадеева взбудоражило не только писательскую общественность нашей страны. Оно всполошило и многих деятелей культуры за рубежом. Причём интеллигенция Запада, как всегда, разделилась. Одни были искренне опечалены, другие чуть ли не торжествовали.

Во Франции вышла грустная статья сестры Лили Брик – Эльзы Триоле. Она писала:

«Умер Александр Александрович Фадеев. Вместе с ним уходит в прошлое целый период советской литературы, целый период советской жизни и нашей, т.е. тех из нас, кто был с нею связан.

Я впервые встретилась с Фадеевым в 1930 году на съезде писателей в Харькове, на котором присутствовала вместе с Арагоном и Жоржем Садулем. Он приехал на съезд из Москвы не специальным поездом вместе со всеми писателями, а под самый конец работы съезда. Он появился, высокий и страшно худой, с туго набитым портфелем, составлявшим весь его багаж, в сапогах, в коричневой гимнастёрке, – очевидно грузинской, – со стоячим воротником и застёгивавшейся на множество мелких пуговиц вплоть до очень длинной шеи, которая давала повод карикатуристам того времени изображать его в виде жирафа. У него были тогда тёмные волосы и очень синие глаза – такие же, которые увидели парижане, когда он, уже седой, приехал после второй мировой войны во Францию по делам Движения сторонников мира.

В Харькове мы стали неразлучными друзьями, вместе совершали экскурсии по местам, куда возили весь состав съезда, экскурсию на Днепрострой, тогда только ещё строившийся… строившийся так же, как и Россия, с трудом избавлявшаяся тогда от средневековья, Россия плохо одетая, живущая в плохих квартирах, плохо питавшаяся и объятая огромной надеждой – такой же, как грандиозный смех Фадеева.

В Москве в ту пору не было ещё гостиниц, какие имеются сейчас. И, вернувшись со съезда, надо было думать о пристанище. Фадеев поместил меня и Арагона у себя в крошечной комнатке, в доме Герцена, где размещался тогда Союз писателей. В комнате имелась походная кровать, стол, стул и туманная возможность умыться. Саша Фадеев отправился спать куда-то в другое место – с портфелем и лёгкой походкой человека, не обременённого вещами. Представляя его парижанам – не то в зале Плейель, не то в Мютюалитэ – я говорила о нём как о человеке, который, выйдя купить пачку сигарет, мог вернуться через два года… Я повторяюсь, потому что таким действительно был с некоторой точки зрения Саша Фадеев, сибиряк, дитя русской интеллигенции, воспитанный гражданской войной и партией.

Он был для меня тогда тайной, более непонятной чем китайский язык, и я ему об этом говорила, не всегда соглашаясь с ним в разговорах об искусстве. Фадеев был одним из руководителей РАППа, которая некоторое время спустя была распущена. Он должен был признать ошибки РАППа, но следы её сохранил.

Писатель Фадеев обладал блестящими данными политического деятеля. Он проводил литературную политику, вёл борьбу на литературном фронте и стал на зыбкую почву. Но он не писал. Была тогда тема, по поводу которой я была неумолима: это Маяковский, здесь мы полностью расходились.

После своей первой книги «Разгром», доставившей ему славу, Фадеев начал большой роман «Последний из Удэге», но так завяз в нём, что история создания романа превратилась для него самого в предмет шуток и горечи. У него в комнате на полке стоял тщательно переплетённый томик «Разгрома» и перед нашим отъездом он захотел мне его подарить; в ответ на мои протесты он заявил, что настоящим бывает только тот подарок, преподнося который чего-то лишаешь самого себя…

В Париж он приехал сначала в 1935 году на 1-й «Международный Конгресс писателей в защиту культуры»; затем он побывал там в 1937 году во время поездки в Испанию группы писателей всех стран. Я была в то время тяжело больна и поехать не смогла. Вернувшись в Париж, Саша ежедневно приходил посидеть у моей постели, приходил завтракать, обедать… Свою первую прогулку после болезни я совершила, опираясь на его руку. В эту же поездку он встретил свою будущую жену, актрису Художественного театра Ангелину Степанову; он был молод, влюблён и счастлив. Он рассказал мне об истории с Ягодой, о приходе Ежова… Он так верил в правоту и справедливость своей страны! Весело и уверенно смеялся он своим грандиозным смехом. А продолжения романа «Последний из Удэге» всё не было.

***

Понадобилась война, чтобы возникла его вторая большая книга – «Молодая Гвардия», в основе которой лежит обширная документация о героическом подвиге молодёжи Краснодара (так написано у Триолэ. – Прим. реф.) во время немецкой оккупации. Саша рассказывал мне, как он, погрузившись в чтение тысяч страниц этих документов, не отрываясь от них днём и ночью, не мог удержаться от слёз, вникая в эти неумелые рассказы и отчёты… Думается, что ни одна книга не имела в Советском Союзе такой славы, как «Молодая Гвардия»… В этой неисчерпаемой эпопее почерпнули материал и театр и кино, и сегодня ещё образы героев этой книги живут в советском народе, как живут во Франции образы Жанны Д’Арк или героев Аркольского сражения.

С 1936 по 1945 г. я в России не была, обо всём знала понаслышке. В радости первой встречи с Сашей после войны мы едва почувствовали нашу прежнюю дружбу. Он принимал нас на своей даче под Москвой, в кругу семьи. Подобно тому, как когда-то, он подарил мне «Разгром» в кожаном переплёте, так и на этот раз преподнёс мне два больших, первых и единственных яблока с молодой яблони в своём саду. Немного лишив себя и на этот раз… Был и многолюдный официальный приём в его большой московской квартире, казавшейся нежилой, напоминавшей меблированное помещение без малейшего отпечатка его личного вкуса, нечто вроде советского Левитана, в квартире с голубым тиснёным бархатом. Фадеев не был там у себя дома, он не сливался с этой обстановкой, да впрочем наплевать на всё это было ему, человеку, созданному для того, чтобы спать под солдатским одеялом.

Вот этот Фадеев тоже был для меня тайной, но совсем другой, чем в 1930 году, и если тогда тайна привлекала, то на этот раз она привела к тому, что нам, вообще говоря, больше нечего было сказать друг другу. Он был председателем Союза писателей, писатели иногда восставали против его владычества и если всё же оставляли его во главе, то потому – говорили они – что в конечном счёте Фадеев был всё же большевик и писатель… Вот это «в конечном счёте» надо было понять, что не всегда было легко.

К тому же, будучи избранным вице-председателем Движения сторонников мира, он теперь всё время разъезжал, как значительный и умный политический деятель, седоволосый, с кирпичным цветом лица. Мы снова свиделись с ним в 1949 г. в Париже на «Съезде Плейель», основавшем Движение сторонников мира; мы видели как в парке де Пренс его приветствовала огромная толпа, носившая изображение голубя мира работы Пикассо. Возможно, что с этого времени он отдавал все силы своей светлой энергии Движению в защиту мира. Он убивал себя на этом деле, убивал себя ради нас. Но он, так сказать, не писал.

***

В последний раз я встретилась с ним в Москве на съезде советских писателей в 1954 году. В первый же день съезда он послал мне с трибуны в Колонном зале записку и предложил вместе пообедать.

Обедать он пришёл к нам, в нашу комнату в гостинице. Как всегда радостно было вновь очутиться вместе… Он долго говорил о «Коммунистах» Арагона, комментируя своё письмо Арагону по этому поводу. Зашёл разговор о его прежней статье против романа Гроссмана «За правое дело». Я не могла простить ему эту статью: он с крайней резкостью критиковал роман, который сам же опубликовал в журнале, которым руководил! Он объяснил, как пришёл к этой статье: это произошло не само по себе, он долго отстаивал роман, но отовсюду поступали письма и резолюции, указывавшие на вредность этого произведения и т.п. Тогда он усомнился в себе, и в конце концов сказал себе, что не может быть, чтобы он один был прав против всех, против мнения тысячи читателей. И когда Фадеев выступил в конце съезда, то сказал между прочим, что его критика романа Гроссмана была неправильна и что для исправления зла, которое он мог причинить автору, он приложит все силы, чтобы добиться издания романа, несмотря на все противодействия. Я рассказываю об этом инциденте, так как он, очевидно, характерен для некоторого механизма, заставлявшего людей совершать подобные ошибки.

Итак, то была наша последняя встреча. Вспоминаются его последние слова. Я сказала ему: «Как ты думаешь, советские писатели никогда не заговорят о несчастье, постигшем их страну, об осуждении невинных, о тысячах драм?»

– Не могу тебе этого сказать, – ответил он, – это темы, которые меня соблазнить не могут, это не сюжеты для меня…

Да, Фадееву нужен был восторгающий сюжет… Пройдёт ещё много времени, прежде чем невысказанный героизм этих невинных сможет стать предметом восхваления. Да, странно и волнующе думать, что эти невинные, эти реабилитированные коммунисты не испытывают ни горечи, ни требовательности. С их точки зрения всё, что с ними произошло, – это всего лишь этап борьбы.

Наша беседа происходила в конце декабря 1954 года, когда всё это было ещё большой коллективной тайной, получившей своё объяснение только в том, что мы узнали благодаря ХХ Съезду.

***

Существует болезнь, именуемая по-русски «запоем»: это периодические и более или менее частые приступы алкоголизма; в промежутках между приступами человек вполне здоров. Этой болезнью страдал Фадеев. Если он страдал ею ещё до войны, то я этого никогда не замечала и об этом не слышала. Но уже в первые его приезды во Францию после войны я, хоть никогда не видела его пьяным, всё же понимала, что в его деятельности, в самом его присутствии чувствуются как бы провалы. К тому же это был уже другой человек. Иногда я жестоко жалела его, а иногда он меня очень сердил. В последнее время я думала, что он пьёт, потому что жизнь больше его не привлекала… Когда после ХХ Съезда я узнала, что Фадеев почти постоянно находится в больнице, я задала себе вопрос: как же он сможет жить теперь, когда нарушено равновесие между болезнью и здоровьем?

Он не выжил.

Бедный Саша… Я пишу смешные вещи… Умер ли он, окружённый тиснёным голубым бархатом, в официальной московской квартире, которая была ему такой чужой? То был большевик, то был писатель. После него остаются восторгающие книги, которые были и будут выражением идеала – нашего и многих миллионов. После него остаётся пустота, созданная его отсутствием».

По-другому отреагировал на смерть Фадеева французский еженедельник «Фигаро литэрэр». Эта газета утверждала:

«Значение Фадеева объясняется не его творчеством. Будучи длительное время генеральным секретарём Союза советских писателей, он был орудием сталинской диктатуры в области литературы. Он управлял дубинкой, давал указания, оценивал с полицейской бдительностью произведения писателей, с точки зрения режима. После смерти Сталина его диктаторские полномочия были настолько гласны, что его коснулась одна из первых санкций – он был «выведен» из ЦК партии.

Обстоятельства его смерти печальны. Фадеев покончил с собой револьверным выстрелом. «Правда» говорит о злоупотреблении алкоголем; вполне вероятно, что властелин с изъянами искал убежища в алкоголе, не будучи в состоянии преодолеть его немилость.

Трагизм не пощадил советскую литературу. Есенин и Маяковский покончили с собой, потому что задыхались от нарождавшейся диктатуры… Ныне Фадеев умирает от смерти страшной диктатуры».

В Москве сбором зарубежных откликов на смерть Фадеева занялся секретарь Союза писателей Борис Полевой. В июне 1956 года он обзор откликов направил в ЦК партии. Но, похоже, там их даже читать никто не стал. Всю сводку Полевого, кажется, сразу сдали в архив общего отдела ЦК.

 

Кто и почему воспротивился новому
осмыслению творчества Фадеева?

 

Сразу после самоубийства Фадеева Константин Симонов попытался новыми глазами взглянуть на судьбу и творчество писателя. Но партаппарат ему тут же дал по рукам. Приведу один из документов.

«ЦК КПСС

В статье «Памяти А.А. Фадеева» («Новый мир» № 6 за 1956 год) К.Симонов объявляет несправедливой критику в партийной печати («Правда», «Культура и жизнь») первого варианта романа А.Фадеева «Молодая гвардия» и утверждает, что переработка романа привела к ухудшению его.

К.Симонов пишет, что первое издание романа «никак не заслуживало той критики, которую оно получило», что критика эта «исходила из несправедливого намерения в каждом эпизоде войны видеть желаемое вместо действительного», что «первое издание отличалось большей внутренней цельностью и более точным соответствием первоначальному замыслу».

Утверждения К.Симонова ошибочны по существу и объективно поддерживают нездоровые настроения, распространённые среда части литераторов.

Известно, что в первом варианте романа «Молодая гвардия», написанном по горячим следам событий, был ярко запечатлён подвиг молодогвардейцев, созданы волнующие образы молодых героев Краснодона. Однако увлечённый героизмом молодёжи, Фадеев допустил односторонность, недостаточно глубоко показал события, происшедшие в Краснодоне. Работа партийной организации по руководству антифашистским подпольем и, в частности, молодогвардейцами не нашла должного освещения.

Эти недостатки романа и были подвергнуты критике в партийной печати, которая отнюдь не зачёркивала большое идейно-художественное и воспитательное значение произведения.

Следует сказать, что в статьях о «Молодой гвардии» были и необоснованные упрёки, связанные с неправильной трактовкой первого этапа войны, как периода «активной обороны», но критические замечания о недостатках изображения партийных работников и партийной организации были справедливыми, ориентировавшими писателя на более глубокое и всестороннее изучение жизни. А.Фадеев заново изучил все обстоятельства деятельности «Молодой гвардии», дополнительно собирал факты на месте. Он убедился, что в Краснодоне партийные организации сыграли гораздо большую роль в организации подполья, чем было показано в первом варианте романа.

В результате работы, проведённой Ворошиловградским обкомом КПУ и отдельными исследователями, установлено, что антифашистское подполье в Ворошиловградской области было организовано к июню 1942 г., в округах были созданы партизанские отряды, сеть продуктовых баз, явочных квартир, связей. В деятельности «Молодой гвардии» большую направляющую роль сыграла большевистская подпольная организация, руководимая т. Лютиковым.

Художественное обобщение всего этого материала помогло писателю во втором варианте романа глубже показать ведущую роль партийной организации, коммунистов в мобилизации народа на борьбу против фашистских оккупантов. Он создал выдающиеся образы руководителей подполья Лютикова и Проценко, более углублённо и художественно достоверно нарисовал молодогвардейцев.

«Молодая гвардия» была переработана автором по собственному, глубокому убеждению. Писателю удалось создать ещё более совершенное, художественно цельное произведение, что и было единодушно отмечено всей критикой.

«Читая новое издание, – писал К.Симонов в декабре 1951 г. в «Литературной газете, – воспринимаешь роман как цельную, единым дыханием написанную книгу. Это ощущение цельности является лучшим доказательством глубокой справедливости критики, адресованной в своё время роману. Ибо эта цельность романа и есть результат принятия писателем критики, его творческого возвращения к материалу жизни, лёгшему в основу книги, нового, несравненно более глубокого изучения этого материала».

В статье «Памяти А.А. Фадеева» К.Симонов абсолютно голословно утверждает прямо противоположное тому, что сам он писал в 1951 г., заявляет, что второе издание является произведением менее правдивым и цельным, чем первое. Тем самым К.Симонов вольно или невольно заставляет думать, что А.Фадеев, вопреки правде и совести, переделал роман только для того, чтобы выполнить «указания», и дискредитирует второе издание романа.

Эти несправедливые заявления могут быть использованы теми, кто пытается охаять партийное руководство литературой.

Считали бы целесообразным вызвать К.Симонова в ЦК КПСС и указать ему на допущенную ошибку.

Следовало бы также поручить «Правде» или «Литературной газете» опубликовать письмо литераторов и работников Ворошиловградского подполья, в котором опровергнуть несправедливые утверждения, содержащиеся в статье К.Симонова.

Зав. Отделом культуры ЦК КПСС

Д.Поликарпов

(РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 14, лл. 151–152).

Пока Хрущёв находился у власти, партийный аппарат всерьёз увековечением памяти Фадеева заниматься остерегался. Осенью 1956 года Президиум ЦК КПСС ограничился лишь тем, что разрешил установить небольшие персональные пенсии двум сыновьям писателя, рождённым в браке с актрисой А.Степановой, и дочери от М.Алигер – Маше Макаровой, и сохранить родственникам право пользования больницей и поликлиникой 4 Управления Минздрава. Кроме того, партийная верхушка не возражала против появления в Москве мемориальной доски на фасаде дома по улице Горького, в котором жил Фадеев, и согласилась с идеей издания в 1957–58 годах собрания сочинений Фадеева (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 280, л. 46).

Меж тем очень скоро возникла другая проблема: где хранить наследие писателя, кто будет работать с рукописями, что можно издавать, а что нельзя. Получилось, что одна часть архива Фадеева попала в Институт мировой литературы, а другая – в Центральный госархив литературы и искусства, и между двумя этими учреждениями начались бесконечные распри.

Летом 1959 года начальник Главлита П.Романов обратился в ЦК с предложением «навести порядок в публикации материалов из архива А.Фадеева». Так чиновникам оказалось легче большинство документов просто засекретить.

Ситуация вокруг наследия Фадеева начала меняться после отставки Хрущёва. Мать одного из молодогвардейцев – Сергея Тюленина – 23 января 1965 года обратилась к новому руководителю партии Л.Брежневу с просьбой что-то сделать с романом Фадеева, в частности, отредактировать эпизоды, касающиеся её сына, с тем, чтобы восстановить историческую правду. Брежнев переадресовал обращение Тюлениной Суслову. А тот отреагировал совсем иначе, чем рассчитывала Тюленина.

Суслов ещё со времён Сталина относился к Фадееву с большим уважением и всегда считал его большим художником и талантливым организатором. Другое дело, что он побоялся вступиться за писателя при взбалмошном Хрущёве. Но после осени 1964 года уже никто не мешал ему реабилитировать имя Фадеева по полной программе.

Правда, Суслов как всегда предпочёл действовать чужими руками. Он сделал так, что инициативу по увековечению Фадеева проявили не партийные функционеры, а литераторы. 18 июля 1967 года Константин Федин написал в ЦК:

«Выражая пожелания многих советских и зарубежных писателей, деятелей культуры, а также многочисленных читателей – обращаюсь к Вам с давно уже назревшей у нас просьбой о достойном увековечении памяти выдающегося советского писателя и общественного деятеля, одного из основоположников литературы социалистического реализма А.Л. Фадеева.

Биография А.А. Фадеева является ярким примером честного служения большого художника своему народу и Коммунистической партии. Всё творчество Фадеева пронизано духом боевой ленинской партийности, жизнеутверждающей революционной романтики, героической устремлённости в будущее, в коммунизм.

Романы Фадеева «Разгром», «Последний из Удэге», «Молодая гвардия» изданы почти на всех языках мира, получили широкое признание читателей и по праву считаются советской классикой: они навсегда вошли в золотой фонд нашей литературы. На революционных, глубоко партийных книгах Фадеева выросло – и продолжает расти – не одно поколение советских ладей, всегда с любовью и благодарностью вспоминающих имя их автора.

Фадеев был не только признанным и любимым народным писателем – художником слова. Он широко известен как крупный литературный критик и теоретик социалистического реализма: его теоретические работы переведены на многие языки и продолжают вызывать большой интерес исследователей литературы.

Широкую популярность и уважение свободолюбивых народов мира Фадеев завоевал и как выдающийся деятель международного движения сторонников мира, одним из бессменных руководителей которого он был много лет.

После смерти A.M. Горького – около трёх десятилетий – Фадеев возглавлял Союз писателей СССР, пользуясь любовью и заслуженным уважением писателей разных поколений, национальностей и творческих индивидуальностей. Не случайно, на 4-м всесоюзном писательском съезде – одно лишь упоминание имени Фадеева – встречалось дружными аплодисментами делегатов, демонстрирующих своё уважение и признательность к памяти писателя.

Надо ли говорить, с какой благодарностью встретили писатели недавно принятое (по инициативе Московского горкома КПСС) решение Моссовета о присвоении имени А.А. Фадеева одной из московских улиц, расположенной вблизи улицы Горького и площади Маяковского – что уже само по себе как бы символизирует идейное и творческое единство этих ушедших от нас крупнейших деятелей советской литературы.

Фадеев честно и беззаветно служил партии, народу и всему прогрессивному человечеству как видающийся художник слова, как государственный и общественный деятель, как неутомимый и пламенный борец за мир во всём мире. Память о нём должна быть сохранена и закреплена для будущих поколений, как это сделано у нас в отношении многих других крупных деятелей советской культуры. Фадеев имеет на это полное право.

Вот почему я и обращаюсь к Вам с нашей коллективной просьбой – завершить благородное дело увековечения памяти А.А. Фадеева сооружением ему памятника в Москве, на Миусской площади, примыкающей к улице Александра Фадеева.

Мы не сомневаемся, что решение о сооружении такого памятника будет с огромной благодарностью воспринято не только советскими писателями и нашей интеллигенцией, но и всем советским народом, а также встретит полное понимание и горячее одобрение среди наших зарубежных друзей, став ещё одним убедительным подтверждением великой заботы Советского правительства и Коммунистической партии о нашей литературе и о памяти лучших и достойнейших её представителей».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 280, лл. 64–55).

Письма Федина оказалось достаточно, чтобы вопрос был рассмотрен на секретариате ЦК. Сохранилась выписка из постановления ЦК от 6 октября 1967 года. В ней говорилось:

«1. Считать целесообразным сооружение в г. Москве памятника выдающемуся советскому писателю и общественному деятелю А.А. Фадееву.

2. Поручить Совету Министров РСФСР совместно с МГК КПСС рассмотреть вопросы, связанные с сооружением памятника А.А. Фадееву, и внести предложения в ЦК КПСС».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 280, л. 53).

Подписал выписку лично Суслов.

Кстати, с того момента в прессе как по команде перестали писать об алкоголизме Фадеева. На писателя начали наводить глянец.

 

Последний секрет

 

Суслов, естественно, знал о последнем письме Фадеева. Но он не хотел окончательно погубить миф о Фадееве как о большом художнике и замечательном человеке. С красивыми легендами жить было легче.

Вновь вопрос о последнем письме Фадеева возник на закате горбачёвской перестройки. 16 сентября 1990 года заведующий общим отделом ЦК КПСС В.Болдин сообщил в ЦК:

«В последнее время в печати и почте, поступающей в Секретариат ЦК, всё чаще ставится вопрос о публикации предсмертного письма А.Фадеева.

Такое письмо имеется в архиве ЦК КПСС. Написано оно в трагические минуты жизни писателя, под воздействием различных факторов – его болезни, одиночества, критической переоценки всего того, что делалось им за последние десятилетия.

В этом письме А.Фадеев со всей откровенностью говорит о том, что плеяда писателей, которая начала набирать творческие силы в начале 20-х годов, впоследствии не только не смогла развить свой талант, но в силу разных причин, в том числе несогласия с линией Сталина, была репрессирована и погибла.

После XX съезда КПСС переоценку получило творчество и других писателей, которые также, отдавая все свои силы делу народа, были подвергнуты остракизму, критически переоценивались их творческие произведения.

Учитывая настоятельные просьбы писателей, широкой общественности, считаем возможным придать гласности это письмо, чтобы снять все те домыслы и наветы, которые ходят вокруг этого документа.

Письмо А.Фадеева прилагается.

Прошу согласия».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 280, л. 39).

11

Новый секретарь ЦК по идеологии А.Дзасохов на записке Болдина написал: «Согласиться». Дзасохова поддержали и другие секретари ЦК. После этого Болдин передал все материалы редактору газеты «Гласность» Ю.Изюмову.

Так о чём же говорил Фадеев в своём предсмертном обращении? Он писал:

«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно – невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; всё остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40–50 лет.

Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, из самых «высоких» трибун – таких, как Московская конференция или ХХ-й партсъезд, – раздался новый лозунг «Ату её!» Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, – и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой всё той же «дубинкой».

С каким чувством свободы и открытости мира входило моё поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и ещё могли бы создать!

Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это – «партийностью». И теперь, когда всё можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной дозе самоуверенности – тех, кто должен был бы всё это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находится в положении париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить…

Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, наделённый богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединённая с прекрасными идеалами коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плёлся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать всё то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических пороков, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература – этот высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.

Последняя надежда была хоть сказать это людям; которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 280, лл. 40–42).

12

Но гласность во всех смыслах (и как газета с таким названием, и как явление) просуществовала недолго. Вскоре все документы, связанные с самоубийством Фадеева, вновь были засекречены. Тематическая папка из фонда Политбюро ЦК о Фадееве стала доступна отечественным исследователям лишь в 2012 году. Кому-то, видимо, было выгодно продолжать утаивать от народа всю правду.

Вячеслав ОГРЫЗКО

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.