Окна Игоря Бехтерева

№ 2015 / 39, 04.11.2015

В который раз, перечитывая этот сборник, привычно и горестно удивляюсь: как получилось, что такие ясные, ладные, обладающие истинно поэтическим напряжением стихотворения, как будто не написанные, а выращенные с отеческой заботой, подобно плодам – прошли мало замеченными?

09

 

Конечно, сборничек скромный. И бумага не высший сорт, и без картинок. Шрифт какой-то неважный. В общем, никаких оформительских изысков. Так надо издавать надоевших негоциантам и редакторам графоманов – мол, возьми, отстань и подавись. Но здесь-то около двухсот зрелых, любовью к слову отточенных, объединённых своеобразной интонацией стихотворений – и, можно сказать, не заметили.

Правда, год издания – 1997, кое-что объясняет. Разгул плюрализма. С очередного «корабля современности» пытаются сбросить всё, что связано с проклятым тоталитарным прошлым. Заодно пересматриваются гениями заложенные традиции великой русской литературы. Пересматриваются в пользу бездарности, умеющей предавать, продаваться, выживать в любой питательной среде… И вот – тоталитарной нашей русско-советской классикой воспитанный поэт Игорь Бехтерев. К тому же изданный на средства правительства Оренбургской области, то есть у парадных подъездов новорусских новохозяев жизни он не околачивался. Его издали как при социализме, даже выплатив нищенский гонорар. И нету в его стихах ни чернухи, ни порнухи, ни хотя бы литературной наглости, заменившей нынче настоящую поэтическую дерзость и родственной бытовому хамству…

Такого, как не замолчать? Но поэзия всегда найдёт в душе читателя комочек почвы и каплю влаги – и прозябнет, как прозяб увиденным Игорем Александровичем городской подснежник – одуванчик, давший имя сборнику.

 

– В этом-то, пожалуй, и всё дело,

Вот за то и втаптывали в грязь,

Что хотел ты жить, как Мать велела,

Жить, у человека не спросясь.

Мать-природа… по её законам,

Что навек начертаны в крови

Со слезами, кровью или стоном,

Можешь иль не можешь, но живи…

 

Чем подлинная и подноготная поэзия отличается от «сухокистного» стихотворчества («Сухокистниками» у Оренбургских живописцев обозначали мастеров, писавших портреты членов политбюро)? Многим.
А кроме прочего – автобиографичностью. В сборнике «Городской подснежник» нет сведений о поэте, нет даже его фотографии. Но в стихах все нужные сведения есть. Есть биография души. И даже облик его проступает. Игорь Александрович – не урбанист, но как бы урождённый горожанин, и он знает, где в его городе растут одуванчики, и знает место своё в пространстве и времени. Вот он зашёл в наш краеведческий музей. Разглядывает оружие, которым предки убивали друг друга:

 

…Но и теперь ещё чувствуешь дрожь,

Как поглядишь на лежащие рядом

Меч, булаву, шестопёр или нож…

Странно мне сыну ракетного века, –

Кровь, что вода, –

Но вот вручную убить человека…

Нет, никогда.

 

Сыновья ракетного века нынче весьма охотно убивают друг друга именно «вручную» (Кампучия, преступления Игил и т.д.). В 1993 году мне довелось видеть кровь трёх монахов Оптиной пустыни, зарубленных на Пасху самодельным мечом (вручную) бывшим «афганцем». Он был душевнобольным человеком. То есть, мне кажется, что страх стать убийцей (да ещё и вручную) – сродни страху повредиться душой. Это душеспасительный страх, здоровой душе свойственный.

Но в наше больное время – откуда ей взяться? Только из детства. У нас, рождённых после Победы – детство было. Хотя, странно – многие литераторы-сверстники пробрели мимо него, словно родились сразу взрослыми, с усами, писательским билетом и авторучкой в кармане. Но вот Игорь Александрович пишет:

 

– Вдоль реки, опаляющей знойным огнём

По сырому песку я иду босиком…

И так чёток, так прочен изваянный след,

Словно есть только вечность, а времени нет.

 

Ведь это главное свойство времени в детстве – тягучесть. Не заметно, как оно движется, и день тянется столетьями, и открытий за этакий день совершается столько, что на всю остальную жизнь хватит.

 

…Откроет память в детство двери –

И загрустишь о той поре,

Когда ещё водились звери

И не такие во дворе;

Когда тебе казался берег,

Заросший пыльной коноплёй,

Таинственнее всех Америк

И звёздной мглы над головой…

                                                                       (стихотворение «Жук»)

 

***

 

Хотим мы этого или не хотим, но соревновательность в творчестве возникает сама собой. Вот, если мы представители послевоенного поколения, то руководитель нашего литературного объединения Геннадий Хомутов – как сейчас говорят – дитя войны. Хотя, какое там «дитя», в третьем классе он уже курил. Но говоря о военном детстве в стихах или просто вспоминая это скудно отражённое литературой время, он подчёркивал, что главное по отношению к нему чувство – это благодарность ко всем, кто помог выжить детям этого лихолетья. В силу этого чувства, накануне 9 мая или другой «военной» даты, он требовал от нас стихов о том, как мы понимаем войну – и Победу, одержанную нашими родителями. И мы пытались что-либо изобразить на эту тему. И вот в одну из вёсен семидесятых Игорь нас можно сказать восхитил. Он прочитал стихотворение «Танцплощадки 1946 года»

 

– В саду играет полковой оркестр,

Огнём горят начищенные трубы,

И тесно от солдаток и невест,

И беспризорны спеющие губы.

«Эй, музыкант! Оставь напрасный труд,

Сойди сюда, затепли папиросу!»…

Но музыкант трубы своей не бросит,

И мальчики не скоро подрастут.

 

Удивительно, что эту горячую печаль о медленно растущих мальчиках (помню ещё и в шестидесятых годах такие танцплощадки) высказал и сам-то почти мальчик, а не маститый поэт с богатым жизненным опытом… Но таковы законы поэзии – унизит нас или возвысит – всё в её воле. И было в этом стихотворении, кроме зрелых мыслей о том, какой ценой далась эта победа нашим мамам и папам, ещё что-то важное. Да, по всей России были после войны такие танцплощадки, но я, к примеру, увидел одну единственную, нашу оренбургскую танцплощадку в «Тополях» с худющим трубачом и заплаканной женщиной, танцующей в обнимку с тяжёлым баяном.

 

***

 

Думаю, что возле или вокруг этого стихотворения (и ещё нескольких на тему Победы) и возрос тот поэтический сад, который Игорь Александрович назвал «В том городке»

 

– В том городке, где милиционеры

На перекрёстках семечки грызут,

Где что ни двор – то самородный скверик,

Где Чкалов встал на Европейский берег,

Одни мои знакомые живут.

 

Этот оренбургский цикл стихотворений, наполненный переживаниями юности, стал основой первого стихотворного сборника. У меня он любимый, потому что и до сего дня, он (цикл) – окно, сквозь которое отчётливо, как при хорошо наведённой резкости, вижу возлюбленный мой город в пору нашей молодости, то есть в середине XX столетия.

 

– Конец теплу – зима настала.

Девчонка в низеньком окне

Рукой кому-то помахала

И я подумал – это мне!..

 

И я помню девчонку, правда, в другом окне. Осень. Общежитие медучилища на Советской. Девчонка моет окно, и вдруг манит кого-то. Его или меня? Как говорил поэт Глазков – «Чем хуже я его?» ничем не хуже, но… Я прошёл тогда по шумной улице налегке, без бредня с мелкой ячеёй, а он тащил за собой бредень, и вытащил на песок волшебные стёклышки, и сложил окошко, и любой зрячий может увидеть сквозь него «тот городок».

Цикл «В том городке» дорог мне не только потому, что он как бы путешествие во времени, в прошлое, которое мы любим так бескорыстно, – но в нём ещё и зачатки, семена новых произведений поэта. Не то, что бы более значимых и глубоких, но – иных. Это субъективно, но мне кажется, что, то окно (из городка), окно манящее теплом и любовью перетекает в окно иное.

 

Ни огня, ни звука, ни души,

Ничего живого. Всё равно

Занавесь бездонное окно,

Лампу до рассвета не туши.

Слаб её багрово – чёрный свет,

Траурный фитиль её коптит,

Но и это пламя ослепит

В тех ночах, которым равных нет.

Нет, никто не постучит в стекло,

И не трус же ты, в конце концов?

Просто видеть вечности лицо

Непереносимо тяжело.

 

Опять окно, но тут понимаешь, что дело не в окне, а в умении видеть. Стихотворение это заканчивается тяжёлой точкой, однако за ним последует поэма. К поэме Игоря Александровича «Камиль», как и к поэме «Они прилетят», подходит определение «быль».

Мы, послепобедные, насмотрелись на этих неканонизированных святых – мучеников войны. Чаще всего мы видели лишённых ног, но с руками. Эти (их ещё называли «самовары») могли передвигаться на самодельных «каталках», отталкиваясь руками, похожими на древнегреческие гантели, колодками. Я помню одного безногого и слепого татарина у главных ворот колхозного рынка (ныне «центральный»). Он каждый день приезжал к воротам на подшипниковой колясочке и раскладывал свой «достархан» – самодельные калейдоскопы и картонных мышек, которые шустро бегали, благодаря встроенной в них шпульке для ниток. Приводя их в движение, наш «малый предприниматель» восклицал: «Музкомедий, музкомедий!»… Мальчишки, постарше нас, пытались пользуясь его слепотой стибрить потешно раскрашенную мышку или калейдоскоп, но он всегда успевал поймать воришку за руку – и держал его пока тот не заорёт, прося прощенья. А руки у него были железные… Игорю Александровичу «повезло» найти такой всем «самоварам» «самовар». Его Камиль, не только ног и рук лишён, но и зрения, и слуха, и, кажется осязания. Он видимо мог только есть и оправляться. Но был ли в разуме? Болела ли у него душа? Она закована была в обрубок тела, тот верхний обрубок, где билось сердце, где тосковал мозг. Если так, то как же это страшно! Какая небывалая жертва войне и победе – разум не вмещает и вопишь вместе с автором в лицо ХХ веку:

 

…Век – убийца, век производитель

Выродков, уродов и калек, –

Призови всесилие науки,

Созови целителей – врачей,

Дай взойти словам из этой муки,

Крикнуть дай! – иль до конца добей.

 

Вопим. А нынешний XXI – слаще ли будет? И кому вопим? Науке-то бесполезно. Богу, больше некому. Поэму «Камиль» трудно читать, но как то понимаешь, что обходить её – малодушие. К тому же она притягивает к себе (как «всё, что гибелью грозит») заставляет себя читать, как бы засасывает. Так вот заставляет себя читать библейская книга «Иов». Речь в ней тоже о невыносимых страданиях, о лишении всего (даже смерти!) Но герой этой книги имеет возможность крикнуть, и кричит, и получает ответ.

А душа Камиля закована в тело. Как в каменный мешок. А может быть, она всё-таки говорит с Богом? А мы не слышим? Перечтите эту поэму. Погорюйте, поплачьте, подумайте – кого на что хватит. Она того стоит.

После напечатанья такой поэмы, таких стихотворений, на следующий же день, – автор мне кажется, вправе был бы ожидать ну, если не славы, то признания, однако шёл 1997 год, и, видимо, провисли приводные ремни бытия… Ремни – то провисли, но Игорь Александрович Бехтерев – как поэт, как работяга – рядовой Российской литературы (он ведь ещё и как редактор отпахал сорок лет) высокую планку русской поэзии не прогнул, не опустил… где-то и поднял!

В. ОДНОРАЛОВ

г. ОРЕНБУРГ

 

Игорь Бехтерев в 1974 году работал в отделе критики «Литературной России». Мы это помним, и по-прежнему ждём от Бехтерева острые критические статьи.

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.