Словно самое первое Слово в начале времён

№ 2015 / 45, 16.12.2015

В русской поэзии всегда находится место экзотическим ноткам. Александр Пушкин пробовал переводить Коран. Николай Гумилёв писал об африканских похождениях. Велимир Хлебников налаживал контакты с космосом и пытался разгадать радио, построенное на «потоке молнийных птиц». Александр Кусиков активно играл «злого и хитрого черкеса», вслед за ним так же ярко играл обольстительного абхазца Александр Бардодым – и по-тихому смеялся над ними в кулак Фазиль Искандер.

Вы, конечно, понимаете, что это выборочный ряд и при желании углубиться в поставленный вопрос можно будет приводить всё новые и новые примеры. Но пока хотелось бы остановиться и сказать пару слов о наших современниках – о Лете Югай и об Амарсане Улзытуеве, которые восполняют нишу экзотики в русской поэзии. Пусть это звучит несколько грубо, но, чтобы не впадать в филологические дебри и оставаться понятными широкому кругу читателей, остановимся именно на этом определении.

Как и чем поэты добиваются экзотических ноток в XXI веке – об этом и попробуем поговорить на примере их последних книг.

 

Амарсана Улзытуев «Анафоры»

 

(М.: ОГИ, 2013)

 

Изначально поэт пытается втиснуть себя в рамки формы. Как показывает практика, рано или поздно эти условности рвутся и поэтический голос, словно птица, вырывается на свободу. В случае Улзытуева этот процесс запечатлён в рамках одной книги. Он хотел отдаться анафоре (рифма, располагающаяся в самом начале строки), и это получалось на самом высоком уровне.

02Если обратиться к живому слову, вы можете услышать, как поэт играет с этим приёмом: совмещает эту форму, присовокупляя горловое пение,– выходит завораживающе. Не только необычно, но и качественно. Особенно выгодно это смотрится, если учесть, что львиная доля современных поэтов не умеет читать со сцены. Исключения, помимо Амарсаны Улзытуева, составляют разве что Андрей Родионов, Аркадий Штыпель да Дмитрий Воденников, способные ввести слушателя в экзистенциальный транс.

Анафора как приём, на котором могло бы строиться всё стихотворение, – слабый ход. Как, наверное, и любая другая попытка построить стихотворение лишь на одном приёме. На этом обжигались ещё в Серебряном веке всевозможные -исты.

Но и Улзытуев говорит, что это был лишь эксперимент – удачный, но эксперимент. К тому же не стоит думать, что поэт только этим приёмом и пользуется. Его поэзия – это шаманский заговор. Это разговор со Всевышним на языке природы. Сергей Круглов, другой интереснейший поэт, утверждает, что поэзия – это нормальная человеческая речь. В этом смысле поэзия всё того же Хлебникова – это нормальная речь природы, а поэзия Улзытуева – это нормальная речь её творца или, на худой конец, соглядатая её рождения.

Помните пушкинское «Кавказ надо мною»:

 

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины;

Орёл, с отдалённой поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне.

Отселе я вижу потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье.

 

Лирический герой Пушкина – если не полноценный Бог, то полубог уж точно. Он соглядатай сотворения мира. Так и Улзытуева в стихотворение «Купание слона», где огромное животное видится словом (зарождением первооснов), которое рождается в устах поэта:

 

Слон, вселенноподобный, купается

                                       в мутной от ила реке,

Словно самое первое слово в начале времён,

Весь коричнево-бурый, местами похожий

на землю в безвидной воде.

Весел в воде колыхается, хоботом плещет,

                                                            играется.

 

Позиция пушкинского героя видна и в стихотворении «Гималаи» Улзытуева. Здесь то же прикосновение к сокровенному и к тайне тайн:

 

Мимо орла, летящего рядом, чуть ниже

Мира, лежащего теперь на ладони

Миллионов лет эволюции.

 

Улзытуев не может не удивлять. Его взгляд даже на самые простые, грубые, материальные вещи – это взгляд тысячелетней давности. Как так получается, что современный поэт, пишущий о ведущей тревел-программ или о том, как Джеймс Камерон погружается в Байкал, умудряется глядеть на всё это из глубины веков?Наверное, дело в голосе поэта, который вмещает в себя все ветра бурятских просторов и мистику Байкала, который в то же время взял на вооружение древнюю, как мотыга, анафору.

Анафору и в некоторых случаях притчевость, как в стихотворении «Гуцынь – китайская гитара»:

 

Странников двое, калик перехожих,

                                                      скитальцев,

Странные двое, идут, спотыкаясь,

                               толкаясь, наверно, слепые,

С ними один на двоих инструмент

музыкальный, похожий на гусли,

Снимет один его с плеч, а второй помогает.

<…>

И впрямь музыканты слепыми перстами

                                             играя так ловко –

Ушам не поверить, умом не понять, –

                                     что-то знают такое,

Что у стоящих толпой волосинки встают

                                       на дыбы, шевелятся,

Штопором с неба их душ, как подкошены,

падают птицы.

 

Лета Югай «Забыть-река»

 

(М.: Воймега, 2015)

 

Фольклор – не современный городской или сетевой, а исконный-посконный, проходящий нитью в игольные уши поэзии Николая Клюева или Сергея Клычкова и уходящий в глубь веков – вот основа поэзии Леты Югай. Метафоричность её родом из тех же былинных песен, к которым обращались поэты новокрестьянской купницы, из вологодских быличек и из памятников древнерусской литературы.

Почему молодая девушка в XXI веке не только духовно причащается, но буквально уходит в седую древность? Наверное, есть во всём этом какая-то мистическая притягательность, способная заворожить собой и через фольклорные нарративы давать универсальные ответы на вечные вопросы. Или – видеть неотвратимость и природу этих вечных вопросов. Как, например, в стихотворении «Гадания»:

 

А на Васильевский девушки заперлись в избе

Закидывать удочки, говорить судьбе:

Я тебя знаю, ёлочный огонёк, зимняя муха.

Судьба наказывает просто так,

                                          одаривает ни за что,

Есть время собраться с духом,

Пока несут решето.

 

Если выпадет хлеб – будет и дом, и хлев,

И сундук, и жар в печи, на шкафу – виноград

и лев.

Выйдет кольцо – под подушкой шкатулка,

в шкатулке – желанье:

В тёплой шубе в самый белый сугроб!

Девушки замерли в ожиданье.

Выпадет крест – значит, гроб.

 

Пока несут решето, есть время примерить

                                                        любую долю.

Пока не сбылось ничто, наговориться вволю.

Печина – к печали: в голову, в печень –

                                                 грусть и заботу.

Повернись ко мне, решето, лицом, кольцом,

                                               и сердечным дном!

Судьба накатывает просто так,

                                            как утренняя зевота,

Валит с ног вещим сном.

 

Лета Югай не переосмысливает накопленный опыт предыдущих поэтов, родных ей в избранной методике, не предлагает нового взгляда, уверенно скрывает собственный голос – словом, не делает всего того, чем занимается каждый поэт. Она просто вливается во вневременную фольклорную речь, где и существует органично и свободно.

В другом стихотворении – «Волки» – девушка, лирический герой, как это часто бывает в фольклоре, через собственную боль выходит на принципиально иной уровень бытия и видит то, что сокрыто от человеческих глаз.

 

Той зимой у меня заболела нога.

Прописали уколы, ходила в медпунхт

                                            два раза в неделю.

Семь километров лесом. В феврале такая

                                                                пурга…

Слышу как-то – звенят бубенцы.

                     Поприслушалась – в самом деле.

Не успела подумать, проносится передо мной

Волчья стая, один-то волк белый-белый,

Рядом чёрный. Последний бежит хромой.

И взглянул не по-волчьи, с тоской такой,

странное дело!

А в медпунхте Фаина мне говорит:

                                          был случай нечист,

Прошлым летом в Остахове пропал

                                               свадебный поезд.

И хромой там был – Танюшкин внук,

                                                         гармонист.

…А нога-то? Прошла, больше не беспокоит.

 

Пропавшие люди даже в антропоморфном состоянии способны на мимолётный человеческий контакт.

«Записки странствующего фольклориста» – стихотворения, собранные в самом начале сборника, – это и есть если не ответы на вечные вопросы, то попытка молодого поэта обыграть вечные темы. «Прямая вода» – заключительная часть, в которой мелодика плачей, заговоров, баек, колядок и прочих фольклорных жанров применяется для осознания современных реалий.

Но отдельного разговора заслуживают «Надписи на прялках» – удивительный эксперимент, в котором сходится формалистические поиски с фольклорными мотивами. Вот небольшой пример под названием «Сия пряслица Елисаветы»:

 

Руки Елисаветы всем невзгодам ответы

Ноги Елисаветы мозоли дорог всего света

Сердце Елисаветы всем бездомным приют

Свечки горят всё лето

Всю зиму птицы поют

 

03И тут уже уместно будет вспомнить есенинские «Ключи Марии», в которых много и очень подробно поэт рассказывал об образах и символике букв, надписей, узоров и знаков в русской культуре. Лета Югай, конечно, знает об этой работе и сама, исколесив страну с фольклорными экспедициями, может что-то интересное предложить.

Как видите, экзотика современной русской поэзии – пусть, повторимся, и звучит это грубо – восходит в первую очередь к осмыслению сегодняшних реалий через историю и через вековые традиции. Возвращение к корням – наверное, универсальный способ оставаться собой и одновременно привносить что-то новое. Особенно выгодно это смотрится на фоне принципиально безликого литературного процесса, где одно стихотворение можно приписать сразу нескольким авторам, – с одной стороны и с другой – на фоне маргинализированных лирических героев, вызывающих безусловное отторжение.

Но так, наверное, и надо, чтобы услышать и прочувствовать «самое первое слово в начале времён».

Олег ДЕМИДОВ

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.