Сергей МОРОЗОВ. Что увидел старик

№ 2015 / 46, 23.12.2015

Прочитав новые рассказы Бориса Екимова, испытываешь некоторое недоумение. Кажется, слишком мало в них литературного, слишком уж много житейского. Первое впечатление – проза глубокого старика, который всему рад – и солнышку, и травке, и ребятишкам, у них ведь вся жизнь, весь мир впереди.

Старческая пастораль, лишь время от времени прерываемая стариковскими же тревогами и болями – война как память, война как возможная угроза. Краски неярки, язык сухой, вся громада и безбрежность, многомерная сложность бытия скукожилась до мелких бытовых картинок, впечатлений момента. Конец, тупик, осень патриарха. Читаешь, и не верится. Неужели вот так уходят писатели? С ослабевшим звуком, с деградировавшим до примитивных биографических зарисовок и пошлой морали «жизнь – есть чудо» восприятием действительности?

В это не верится, тем более, что рука Екимова по-прежнему тверда. Каждая «житейская история» как небольшое стихотворение. Всё выверено, всё работает на образ. Ни одну из новых екимовских историй и пересказать-то нельзя без ущерба смыслу, настроению, избранной интонации. Как пересказать стихотворение? Никак. Можно только прочитать, прочувствовать и понять.

Нынче любят налево и направо разбрасываться эпитетом «стилист», обесценивая это звание. Но вот Екимов – действительно стилист, манера его оригинальна, узнаваема, ни в чём он не изменяет себе. Всё то же: точное, меткое слово, без намёка на ураганный мусорный ветер пошлых помпезных метафор, который отчего-то вдруг стал считаться обязательным признаком прекрасного стиля.

Вот это нерастраченное мастерство формы, вступающее в конфликт с блёклостью и пошлостью содержания, и ставит в тупик. Не хочется верить, что дело здесь только в том, что разум отказал, и лишь руки помнят.

Поэтому читаешь второй раз и только тогда начинаешь понимать, что за бросающимся в глаза содержательным обмелением стоит не столько своего рода старческая писательская глаукома, сколько осмысленный выбор. Нехитрость мысли и тематики – чудо природы, семьи, человека, объясняется не впадением в морализаторство, не желанием наговорить пошлых истин напоследок, а неугасшим ещё стремлением художника точнее изобразить действительность.

«Житейские истории» Бориса Екимова можно занести в тот же ряд, что и «народные рассказы» Толстого. Много сходного: незамысловатость сюжета, простота и лаконичность языка, жизненная мудрость. И всё же разница есть. Хотя бы уже в самом определении. Здесь житейское, там – народное. То есть предмет изображения и функциональное назначение различны. У Екимова – о житье и для житья, у Толстого о народе и для народа. Здесь мир, бытие, существование, там люди и характеры. Здесь «истории», то есть, «что бывало», максимальное приближение к жизни, там «рассказы», то есть, как не крути, литература, выдумка, искусственная конструкция.

Но в главном преемственность. Толстой пытался избавиться от литературщины, Екимов идёт той же дорогой.

Собственно, на этом противопоставлении жизни и литературщины и держатся шесть небольших фрагментов, выхваченных из бесконечного и необъятного мира взором писателя. Эксперимент интересный сам по себе, потому что здесь вечный вопрос: о чём, как и для чего писать, поставлен в лоб в простоте и бесхитростности.

Мы привыкли к тому, что литература – это всегда литература идей, что она сгущает жизнь, обостряет реальные конфликты. Между тем здесь и проявляется избыточное литературное начало, отдаляющее искусство от жизни: плоть реальности истончается, и на её месте остаются одни идеи, одно голое движение смыслов и ценностей. Это влияние и воздействие уже не самой давящей массы реальности, а замысла автора, жизнь преобразившего, становится для читателя привычным. Оно опознаётся как литература, и на этой почве разрастается репей литературных красивостей, до которых становится падка не только читательская масса, но и пишущая братия. «Житейские истории» Екимова – попытка вернуться назад, к вещам, напомнить нам, что всё в жизни не так как в литературе. Не так трагично, не так гладко, не так ярко, не так глубоко, как в книжках пишут, а как-то совсем по-другому.

Последняя из шести екимовских историй «Доча, погоди!..» лучше всего помогает переосмыслить прочитанное, понять, что «житейские истории» – не просто собрание прописных истин, а ещё одно высказывание в идущей уже не одно десятилетие эстетической полемике. Открыто выраженное несогласие с повестью Валентина Распутина «Деньги для Марии» (всё на самом деле было не так) – попытка указать на слишком литературную, слишком романтическую по своей сути природу старого реализма, неспособного отказаться от внешних эффектов, от желания приукрасить действительность, от стремления ударить читателя побольней, хлестнуть «правдой жизни».

Но жизнь – это не «правда жизни». Она гибче и сложней. Скорее всего, в жизни многое из того, что мы читали в классических произведениях, случилось бы по-другому. Мария из повести Распутина наверняка много проще бы нашла отзывчивых людей и решила бы свой вопрос, с волнениями и тревогами, разочарованиями и обидой, но без излишнего трагизма. Раскольников никогда бы ни в чём не признался, переменил бы образ мысли и зажил бы дальше спокойно в гражданском браке с Сонечкой Мармеладовой. Ванька Жуков никогда бы не написал такого глупого письма, которое ему присвоил Чехов. Может быть, он и вовсе никакого бы письма не написал. Или оно было бы совсем другим по содержанию, не таким однозначно депрессивным, потому что так устроен любой человек, да и жизнь так устроена, что всегда выплывет на поверхность из пучины бед и несчастий в памяти что-то хорошее. Ну, вот как, к примеру, ангелочек с ёлки в одноимённом рассказе Леонида Андреева. Да и Оля Мещерская из «Лёгкого дыханья» Бунина не была бы застрелена, перебесилась и стала бы обычной хозяйкой и неплохой матерью, как многие. Для неё лёгкое дыханье было бы как сон и молодые глупости, о которых и вспомнить стыдно на старости лет.

Со времён романтизма читатели привыкли к педалькам, на которые то и дело нажимают писатели: острый сюжет, яркие герои, бездны падения, вершины подвига. Этой болезнью страдают уже почти второе столетие многие авторы, стремящиеся изобразить «жизнь». Но имеют ли эти педальки хоть какое-то отношение к действительности? Много ли мы встречали Раскольниковых, сколько деревенских мальчиков написали письма на деревню дедушке? Как результат, рождается вопрос: насколько современной или естественной может быть реалистическая проза, если она всё также по старинке ищет в вялой, запутанной, непростой жизни мелодраматической чувственности, сюжетной яркости и упорядоченности смыслов?

«Житейские истории» Екимова предлагают читателю реализм без романтических натягов и потуг, без искусственных авторских педалек. Читай и думай, смотри на жизнь, как она есть.

Но следует признать, что опыт Екимова сам не избавлен от определённой нарочитости. Чисто литературную, ориентированную на интерес публики остроту он не без некоторой натяжки подменяет житейской мягкостью. Слишком пристрастно собирает доказательства в свою пользу. Это заметно и в первой истории «Сено спасал», где старик теряет зрение не в экстремальных обстоятельствах горящего хутора, как расписали бы обычно, а, наоборот, в обстоятельствах слишком житейских, лишённых налёта трагизма и потому убедительных, позволяющих увидеть подлинный, а не надуманный смысл произошедшего случая. Это присутствует и во второй истории, где способность внука удивляться природе и находить общий язык со своим дедом так не походит на современный стереотип молодого бездуховного поколения. Подчёркнуто это и в истории, озаглавленной «Виноватый», где судьба украинского мальчика оказывается трагичной совсем в другом, не мелодраматическом, а жизненном смысле.

В жизни всё иначе. Давайте посмотрим на саму жизнь – вот какую задачу решает в своих небольших рассказах Екимов. И приём «тихо там, где ждали громко» работает, но именно потому, что читатель всякий раз наталкивается на обманутые ожидания. Убери ожидание «громко» и страшно подумать – сработает ли то, что было задумано, подействует ли?

Вполне обоснованное отбрасывание старых литературных педалек имеет побочный эффект. Отказ от акцентов на той или иной стороне действительности, стремление исходить из данности ведёт к верхоглядству, сопровождается отказом от жизненной сложности. Открывающемуся с годами пониманию его простоты и уюта, тщетности и мелочности многих человеческих стремлений трудно отказать в справедливости. Но нельзя в нём не увидеть определённой односторонности, продиктованной естественным с возрастом угасанием желаний и потребностей, выпадением из системы социальных связей.

«Житейские истории» Екимова – это всё же стариковская проза, проза в которой сосредоточение на «простых вещах», совершается в ущерб разговору о сложных обстоятельствах эту простоту окружающих. Житейский мир Екимова – это не вся реальность целиком. Это искусственно вычлененный её пласт, в котором нет политики, в котором нет социальных проблем, где абстрактное вытесняет конкретное, а эмпирическая очевидность затемняет непростую логику действительности, где настоящее не задумывается о будущем и прошлом. Последнее легко объяснимо, потому что мир и кругозор старика ограничен, потому что у старика не может быть развития, не может быть будущего.

Стариков считают мудрыми. Но мудрость старика – это ведь тоже своего рода миф, литературность. Старик вовсе не мудр, его отличие от других лишь в том, что он способен к отчётливому восприятию очевидности. Для нашего мира, потонувшего в суете и шуме, возможно, это и не так мало. Голос рассудка. Голос очевидности. Но очевидность, лишённая многомерности и памяти об этом шуме, обычно соседствует с обывательским сознанием, которое старается не только примириться, но и приноровиться к действительности, а не преобразовать её.

Екимов предлагает в своих последних рассказах определённую, «житейскую» модель реализма, но вряд ли правильно думать, что она – единственно возможная. Бывает и такой реализм. Похвально в нём стремление уйти раз и навсегда от мелодраматических эффектов и литературных стереотипов, опасен взятый курс на искусственное опрощение, увлечение очевидностью. Так недалеко и до забвения о том, что литература не только отражает, но и воздействует, не только вразумляет, но и возмущает. Литература должна звать и будить, а не только рассказывать житейские истории. Читая Екимова, невольно вспоминаешь гегелевское «Начинающая образованность всегда начинает с осуждения, завершённая же образованность видит во всём позитивное». Но мы не старики, мы только начинаем.

Сергей МОРОЗОВ

г. НОВОКУЗНЕЦК

---

Борис Екимов. Житейские истории. – Новый мир, № 10, 2015