И не надо жу-жу, или О современной российской поп-музыке

№ 2016 / 1, 14.01.2016

Признаться, меня всегда беспокоило, что именно в отечественных хитах двух последних десятилетий делает их прослушивание невыносимым. Такой оценки заслуживает творчество не только носителей малиновых перьев и жёлтых лосин любви – одиозных фигур вроде Лолиты или Филиппа Киркорова, навечно сделавшихся олицетворением китча. За гранью добра и зла пребывают также многочисленные Дорны, Бьянки, Лои, Нюши, Веры Брежневы, Айовы и Димы Биланы – в общем, все те, кто (перефразируя один бессмертный слоган Владимира Соловьёва) делает музыку, на музыку влияет и имеет свой особый взгляд на звучащее.

Собственно, и сама она – музыка, произведённая в России, – перейдя в фазу стерторозного дыхания, именуемую иначе предсмертным хрипением, стала настоящим камнем преткновения и чуть ли не индикатором ума. Она давно уже переросла своё назначение услаждать и расслаблять: она развела слушающих по разные стороны баррикад.

С одной – те, кто находит в ней много душевного, с другой – считающие её массовой в самом гнусном смысле слова и предпочитающие импорт. Буквально славянофилы и западники во втором пришествии.

Отчего так? Непримиримость в отношении к тому, что производится дома, связана, по моему мнению, с решением российской музыки оставить за бортом тех, кому уже не пятнадцать, но ещё не шестьдесят; она очертила круг таких сомнительных тем, проблем и образов, что сделалась кошмаром для людей, нуждающихся в умных текстах и изящном музыкальном обрамлении.

Трудности с обрамлением у отечественных композиторов начались в день, когда они попытались породить простую, незатейливую российскую поп-музыку и придать ей сходство с западной. Российская тоже лежала в плоскости 3–5 аккордов, но уважением не пользовалась и вскоре уже иначе как «попса» не именовалась.

Причина подобного вырождения, на мой взгляд, в следующем. Английской (в том числе и американской), французской, русской, так называемой восточной музыке присуща самобытная логика развития мелодии. Эта манера вести линию мотива и чередовать особым образом гармонии уходит в толщу веков и усваивается народом ещё с детства. В границах, поставленных этой логикой, и работает мысль композитора.

Например, в русской музыке почти всегда использовалась доминанта с повышенной седьмой ступенью – то есть гармония, всеми силами тянущаяся к разрешению, переходу в устойчивое состояние. Это отражало характерные черты самого русского человека – незащищённость, ранимость, стремление прислониться и найти опору. В радостных песнях такой переход из доминанты в тонику символизировал тайную безудержность, ухарство, готовность в случае чего решительно махнуть на всё рукой.

В музыке, например, кавказских народов седьмая ступень не повышалась, и её ровное спокойное звучание соответствовало сдержанному поведению горцев. В то же время переходы аккордов на тон и обратно привносили в музыку много воинственного, сурового, они сформировали резкий, стремительный кавказский танец.

Современной англо-американской поп-музыке свойственна мелодичность – доминанта здесь не является необходимым элементом построения фразы, зато весьма распространено движение гармонии на терцию (три ступени) вверх или вниз. Именно этой музыке принадлежит самый значительный вклад в коллекцию гениальных мелодий; будучи произведением искусства, она стала по-настоящему массовой – универсальной, общепонятной – и объединила всех, кому мотивы европейской музыки ближе мотивов арабской или, например, китайской.

Российская квазимузыка, попытавшись сделаться похожей именно на англо-американскую, не переняла её лёгкости и, скажем так, изобретательности. Она осталась в пределах незыблемых «тоники – субдоминанты – доминанты – тоники», которые не могут в полной мере передать лиричное, несколько отрешённое настроение, свойственное многим западным песням.

Леди Гага, чьи речи я обычно стараюсь не слушать, отвергая обвинения в плагиате, однажды заявила: «…эту последовательность [аккордов] нередко используют в диско-музыке уже на протяжении 50 лет. Мне удалось отличиться от других тем, что моя песня… смогла попасть в чат «Топ-40». Но это не говорит о том, что я плагиатор. Это означает только то, что я чертовски умна».

Это означает, что мать монстров, как и многие другие создатели современной англо-американской музыки, несомненно, трудится над формированием из вороха стандартных мотивов новых бессмертных сочетаний.

Можно, конечно, предположить, что такое направление, как поп-музыка, просто не наша стихия. Русская музыкальная культура богата монументальными жанрами: романсами, маршами, операми; с давних времён она не только развлекала, но и совершенствовала, взывала к лучшим устремлениям души. В природе русского человека, отличающегося сложностью и противоречивостью, привыкшего вопреки «бритве Оккама» множить сущности, а не отсекать, не заложено создание вещей средних, стандартных, ремесленных. Это утверждение справедливо в отношении истории, где почти тысяча лет величайшего крепостного рабства сменилась величайшей по своему размаху и силе революцией, где гибельное отступление перед Наполеоном закончилось победой русской армии, где монголо-татарское иго привело к усилению государства. Справедливо это также и в отношении литературы, достигшей небывалого расцвета в XIX веке и почившей в XXI. Русская природа воспитала непохожих друг на друга, но одинаково гениальных Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова, Шолохова, но не сформировала добротную, качественную беллетристику, какую на Западе представляли, например, Моэм, Брэдбери или Хемингуэй.

Собственно, сам русский язык – явление специфическое, предназначенное, если угодно, для умной головы. Красивое, проникновенное выражение на нём обыденных или высоких чувств требует постоянной работы мысли, даже некоторой изощрённости. Самые простые и распространённые слова, расположенные в определённой последовательности и связи друг с другом, могут трогать, волновать, раскрывать большое и глубокое; слова, расставленные кое-как, без труда, вызывают раздражение, оскорбляют слух примитивностью сказанного. Фраза: «Чистейшей прелести чистейший образец», положим, выражает восхищение, а что призваны выразить строки: «О Боже, мама, мама, пьяный без вина. Её улыбка, мама, – кругом голова»?

Русский язык относится к классу языков синтетических, грамматическое значение в нём выражается путём изменения формы слова. Создать на таком языке ёмкую, но содержательную фразу, укладывающуюся в краткий музыкальный отрезок, весьма трудно, поскольку говорящий не может обозначить своё состояние, например, предлогом, а вынужден проговорить глагол, прилагательное или причастие, которые в русском языке редко бывают односложными. На английском языке предложения «You’reinthenyou’reout/ You’reupthenyou’redown» (Hot NCold, KatyPerry)укладываются в пять нот и звучат динамично, как того и требуют законы поп-музыки; на русском языке подобная же мысль потребовала бы гораздо большего пространства и замедлила бы движение мотива.

Процесс рифмовки на английском языке значительно проще и приятнее, чем на русском, поскольку в последнем одинаковые части речи зачастую имеют схожие окончания, и рифмовать «зелёный – солёный», «ждать – знать» значит показать себя сомнительным мастером слова. Прочно определили круг своих рифм многие существительные, особенно «любовь», столь необходимое в каждой уважающей себя песне, и, наконец, апофеозом стихотворного дела в России стали рифмы местоименные:

 

«Ах, Ева, я любила тебя.

Твои пластинки слушала я

И в каждой находила себя.

Зачем остановила меня».

 

Не правда ли, чудно звучит?

Всё это говорится в подтверждение мысли о том, что русский язык – самая страшная область, в которую может быть закинут бесталанный сочинитель. Во французском языке, где, например, глаголы также имеют фиксированное окончание, изменяющееся при спряжении, спасением станет живущая отдельной жизнью орфоэпия. Лёгкость рифмовки обеспечивается похожестью звуковых сочетаний при различающемся буквенном написании (транскрипция крайне приблизительная: apparaît – secret [аппарэ – секрэ]; dit – oui [ди – уи], luisant – doucement [льуисан – дусман]).

Особое значение в русском языке имеет даже эстетичность звучания фразы. Оттого непередаваемой порочностью отдают и переводы («Я буду раскачиваться на люстре, на люстре», «Не называй моего имени, не называй моего имени, Алехандро»), и, собственно, исконно русские шедевры («Сказала девушка в зелёной бейсболке», «Это не шутки, мы встретились в маршрутке», «Ты спросил, у лифта стоя», «Никому не скажу, и не надо жу-жу»).

В российских текстах совершенно отсутствует образность. И если на заре формирования поп-культуры стране был подарен такой блестящий феномен, как «Мои мысли – мои скакуны», то уже в современном песенном искусстве простые вещи называются самыми простыми словами. В репертуаре западной поп-музыки возможны рассуждения об устройстве бытия, одиночестве человека, его предназначении; отечественные же герои, как персонажи романа Ильфа и Петрова, рождавшиеся затем, чтобы побриться и умереть, существуют, кажется, для того, чтобы быть плащом, послать вон и хотеть, чтоб ты плака-а-ал!

Одним словом, тексты о любви могли бы и не предназначаться для того низменного, что скрыто в подростках и людях, близких к разводу, но у нас по-прежнему всё глупое произносится с серьёзным и трагическим лицом. По степени внушаемого ужаса содержание российских песен может поспорить разве что с манерой их исполнения, с этим дивным произношением русских слов на какой-то не поддающийся описанию манер, при котором создаётся впечатление, что певцу затянуло рот липкой и цепкой жижей.

На общем фоне чистейшего убожества чистейших образцов выделяются разве что представители так называемого русского рока – направления, которое в нынешнем состоянии уместнее было бы считать причёсанной альтернативой поп-музыке. Их тексты не раздражают и даже кажутся глубокомысленными, но происходит это не от виртуозного обращения с языком, а от привычки не доводить ни одну мысль до логического завершения.

 

«Мы ждём новостей в условный день и час

Как ручей прольётся кровь из глаз

Не спускать, не тушить огни экранов

Сердце раздавит на дне океана».

 

О чём это, господа Шура и Лёва? Трудно сказать.

Собственно, большинство песен этого направления – набор слов, не представляющих никакой художественной ценности, подобранных только по принципу созвучия. И хотя временами русский рок демонстрировал прорывы вроде «всех твоих трещинок» (образ, новизна которого перепахала даже Артемия Троицкого), в остальное время там из-за мороза жухли розы, о которых ещё Пушкин писал:

 

«И вот уже трещат морозы

И серебрятся средь полей…

(Читатель ждёт уж рифмы розы;

На, вот возьми её скорей!)»

 

Под занавес хотелось бы сказать, что все мы, от отчаяния продавшиеся западному поп-искусству, всё-таки с надеждой смотрим в сторону тех, кто готов сочинять. Мы мечтаем увидеть того, кто способен к членораздельному исполнению ясных и изящных текстов, положенных на оригинальную в своей массовости музыку. Мы ждём человека, назовущегося не Иван Дорн и не Иван Дрын; мы ждём тонкого музыканта и выдающуюся личность.

Мария ВЕЛЬЯМИНОВА