Сергей МОРОЗОВ. Девичьи игрушки

№ 2016 / 8, 02.03.2016

Деление на мужское и женское не всегда имеет существенное основание. Порою к нему приходится прибегать по причинам чисто технического характера. Произведения Анастасии Черновой, Натальи Мелёхиной, Елены Тулушевой вряд ли можно обозначить как «женскую прозу».

Разброс между ними и Андреем Антипиным, Андреем Тимофеевым не так велик. Перед нами всё та же «дедушкина литература» (см. «ЛР», №5, 2016), обитающая, правда, в более просторном загоне. К женщине у нас традиционно более снисходительны. Женщине не обязательно быть пророком, воином или монахом. Поэтому и литература для неё имеет несколько иное назначение. Так, девичья игрушка. Вещать не обязательно, можно просто потешить себя, отвести душу.

То, что это загон, стало быть, неволя, клетка, пребывание в искусственной среде, очевидно на примере произведений Анастасии Черновой. Некоторые птицы в клетке не поют. Вот и у Черновой это тоже не получается. Чтение большинства её рассказов – нелёгкий труд. Не потому что они сложные. Не Джойс, не Барт с Пинчоном и не Роб-Грийе. А потому что унылые.
Жёваный картон прозы. Попробуй, проглоти!

У нас издавна любят ругать представителей чистого искусства, осуждать тех, для кого творчество лишь повод для самовыражения. Всё это верно, и много правильных слов по этому поводу говорится: духовность, нравственность, учительская миссия русской классики, социальная ответственность художника. Но здесь главное не забыть, с чего начинается это самое чистое искусство – с безразличия к читателю, с отсутствия элементарного уважения к нему. «Как это воспринимается?» – вот о чём следует для начала задуматься. Если тебе есть, что сказать, значит, у тебя должна быть и потребность, чтобы тебя выслушали, умение привлечь, заинтересовать. Подобного рода умение в рассказах Черновой неочевидно. Она живёт в каком-то слишком дозированном и благонамеренном мирке воспоминаний, настроений и переживаний. Ни чётких акцентов, ни стройной мысли. Ничего нельзя вычленить из невыразительного, нарочито правильного и лишённого яркости изложения. Подарки, ништяки, снежинки – всё на один фасон и лад. Ни искренности, ни боли, ни счастья, ни радости. Словно человек никогда ни страдал, никого не любил, ни с кем не прощался, прочитал обо всём этом в книжках и теперь пишет сам, чтобы было похоже, также как у других.

Можно писать о чём угодно, даже ни о чём. Главное условие – заставить читателя следовать за собой. Следовать за Анастасией Черновой не хочется. Ни в одном из рассказов, не говоря уже о повестях (см. особенно повесть «Первый снег»). Они скучны – воздух без ароматов, дистиллированная вода, которые то и дело пытаются выдать за что-то значимое. Можно, конечно, давя авторитетом, заставлять искать в них пятый угол «ощущения живого в душе человека», как это делает Михаил Лобанов. Но стоит ли тратить время? Есть авторы, в том числе молодые, у которых это «живое» можно разыскать, не пользуясь фонарём в дневное время суток.

Ранние рассказы Черновой («Шляпа», «Кирпич», «Последний вагон») были наивнее, но свежее, без раздувания щёк. Тот самый гротеск, о котором говорит Лобанов, в предисловии к её подборке в журнале «Москва» (№ 1 за 2015 год) там ещё не укладывали в прокрустово ложе реалистической бытовухи. Стремление стать серьёзной, влиться в традицию, сделало её прозу совершенно нечитабельной. Конечно, здесь можно развести турусы о нехватке мастерства (что наблюдается). Но мастерства всегда не хватает, и в большинстве случаев, если это писатель, а не графоман, перед нами чисто техническая проблема. Можно порассуждать о небогатом жизненном опыте, неспособности выхватить в жизни основное, главное, достойное внимания. Это уже претензия посерьёзнее. Но и это дело наживное. Вопрос душевного развития и духовного роста.

Факт остаётся фактом, оставаясь в пределах бытописательского шаблона, ничего нового добавить и прибавить к тому, что сказали другие авторы, Чернова неспособна. Стоит ли тратить перо, бумагу, внимание читателей, собственные молодые годы, наконец, на то, что абсолютно бесперспективно?

Есть ощущение, что Чернова пишет в совершенно неестественной для себя манере. Уже по первым рассказам было заметно, что её влечёт абсурдное и фантастическое. Фотографический реализм, очерк нравов, не говоря уже о психологизме – не её стезя. Самый удачный её литературный опыт – рассказ о старушечьих апокалиптических предчувствиях «Когда затухают фонари», абсурдное иносказание всей нашей жизни. Может, стоит бросить все эти жалостливые мелодраматические истории, в которых герои толкутся на одном пятачке, как в «Санта-Барбаре», о соседях за стеной (рассказ «За стеной»)? То, что мы мало знаем о других людях и плохо думаем о них за глаза, не бог весть какое открытие. И если уж автор берётся за приготовление такого простого блюда, то его, как говорится, в одной кулинарной передаче, следует готовить хорошо. Этого «хорошо» нет нигде в рассказах Черновой «про жизнь». Только там, где есть отлёт от канона, начинает проблескивать нечто заслуживающее внимания. Тоскливое перебирание диалогов и бытовых подробностей в рассказе «Самолёт пролетел» оживает лишь в связи с темой реального ли, воображаемого ли весеннего пробуждения мёртвых, не способных противостоять зову природы. Народные легенды, причудливая городская проза с налётом абсурда и мистики – почему бы не попробовать себя здесь? Может быть, исходное движение было верным, а поворот на правоверную и одобряемую социальным окружением бытовую реалистическую дорогу – ошибкой?

В отличие от Анастасии Черновой Наталья Мелёхина стоит на земле твёрдо и уверенно. В общероссийском масштабе опубликовано ею очень мало – два рассказа в «толстых» журналах «Октябрь» и «Дружба народов». Невозможно сказать, что тому причиной – привередливость редакторов или разборчивость самого автора, который печатает не абы что, а только лучшее. Относительно этих двух рассказов («Поминай как звали», «По заявкам сельчан») говорить о неуважении к читателю не приходится. В них есть всё, что должно быть в настоящей литературе – сюжет, идея, соответствующая замыслу форма. Но два рассказа – это едва ли не всё заслуживающее внимания, из того, что ею написано. Остальное, раскиданное по изданным малым тиражом сборникам – уже этнографическая проза, проходняк, пустая порода, традиционное повествование о простых людях нашего края, которое, в силу отсутствия высокого полёта авторского голоса, интересно, наверное, только её землякам. В этих незнаменитых произведениях, похороненных на сайте «Проза.ру», опять, как и в бесчисленных рассказах и повестях многих других авторов, слышится порядком поднадоевшее уже «мы жили когда-то» и даются избитые картины гордой, не сдающейся, как «Варяг», но далеко не процветающей деревни как бы в противопоставление развращённому городу (см., например, рассказ «Другие цены»). Зачем? В рассказе «Поминай, как звали» всё уже было сказано, с исчерпывающей глубиной и чувством. То же прозвучало и в рассказе «По заявкам сельчан», который также можно было бы рассматривать как большую удачу, если бы не пошлый опереточный конец, в котором, как заведено ныне в порядочной патриотической литературе, герой, корчась и рыдая, наконец-то прозревает и всё осознает.

Тем не менее, лучший рассказ Мелёхиной «Что мы знаем о хлебе», остался за пределами «Журнального зала». Этот рассказ лучший уже потому, что в нём есть живой нерв, настоящее чувство, потому что в нём твёрдость и искренность интонации превозмогает мораль, очевидную читателю уже с самого начала, потому что на нескольких страницах разворачивается правда о жизни современных ребят, до которой так и не дотянулись несколько десятков именитых авторов выходившего не так давно сборника «Русские дети». С таким рассказом можно остаться в истории литературы. Он перевешивает не только всё то, что создала на сегодняшний день сама Мелёхина, но и то, что написали все другие авторы из новой условно-патриотической поросли.

Однако, рассказ «Что мы знаем о хлебе» примечателен не только острым столкновением лицемерия слов о высокой духовности и беспощадной правды жизни, не только интонацией ожесточённого спора «А, ты о хлебе? Получи-ка! Вот что мы знаем о хлебе». Читая его, начинаешь понимать, чего так не хватает всей условно-патриотической литературе.

Ей не хватает зла.

Активного, деятельного, изобретательного, персонифицированного.

Зов зла. Его слышали все великие. И Христос его слышал. Подлость, несправедливость, обман, клевета – разве мы перестали сталкиваться с ними каждый день? Однако зло поблекло в «патриотических» рассказах под влиянием лживой теплохладной проповеди об искорке Божьей в человеке. Искали искорку, а о зле забыли. И уже завет любимейшего и православнейшего Ивана Ильина «Не бороться со злом, значит уже внутренне примириться с ним» – мимо ушей. Бодрое, неукротимое в своём отрицательном творчестве зло выветрилось из «почвеннической» литературы. Осталось зло по пьянке, по слабости, по недостатку добра, «потому что так получилось». «Ooops, I Did It Again». Вместе со злом поблекло и добро. Захлёбываясь в либеральной критике неразличения добра и зла, наши писатели-почвенники как-то не заметили, что сами не так уж далеко ушли от своих оппонентов. Конечно, они ещё помнят, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Но обострённое нравственное восприятие, свойственное русской классике, умение видеть жизнь во всей сложности, в потаённых движениях и тончайших диалектических переливах, способность воспринимать нравственные коллизии нынешней жизни во всей непростоте деградировало у них до обыденно-мещанских стереотипов, наиболее яркий из которых – стереотип понимания нравственного долга как сбережения неких умозрительных традиций.

Между тем, этот стереотип памяти, как едва ли не единственной формы моральной ответственности, абсурден по своей сути. Нормален другой нравственный императив. Мы должны будущему – а не прошлому, детям – а не старикам. Те старики оставили нам, потомкам, свой труд, воплощённый в великой культуре. Времена изменились, пора бы и нам создать нечто равновеликое, потрудиться ради развития, а не в пользу музейного сохранения традиции. Иначе что оставим мы своим детям? Бабушкину икону, дедушкину телегу? А где же тогда мы? Где наш след, наш вклад?

Выбор памяти, на мой взгляд, оказывается губителен для Мелёхиной как автора. Она, как и многие нынче, уходит из творчества в культурную работу – сохранить, не забыть. И в этом нагромождаемом музее личной и деревенской памяти исчезает литература.

Хороша была тётя Парася из рассказа «Парасин крест». Ну и что с того? Таких рассказов в литературе написали столько, что ими можно Марианскую впадину заполнить. Это тупик, дурная бесконечность памяти. Надо выбираться из него, пока архивное отношение к истории не подменило собой энергию созидания, пока любовь к родной земле не переросла в панический страх от неё оторваться.

Кажется, этого музейного тупика пытается избежать Елена Тулушева, которая в своих рассказах пишет только о современности.

Скажем сразу, рассказы её изрядно перехвалены. Отсутствие крупных изъянов изложения ещё не повод для восторгов и осыпания дипломами и разного рода берестяными медалями.

«Так бывает» – вот собственно и всё, что хочется сказать по прочтении её рассказов. Кроме определённого объёма информации они ничего не прибавляют ни уму, ни сердцу. И никакие ссылки на документализм и нон-фикшн со стороны Александра Казинцева здесь не помогут. Потому что сила и значение документального состоит в том, что оно в определённых случаях имеет больший эффект, большее воздействие, чем вымышленное художественное. Этого «большего» в рассказах Тулушевой нет. Есть лишь старательно записанная и сверенная с редакционной политикой журнала «Наш современник» реальность. Скинхэды – продукт ошибок в воспитании и социальных обстоятельств («Слава»), дети узнают о том, что они приёмные («Мамы»), от кого-то в роддоме отказываются, а кто-то, наоборот, даже отвергнуть суррогатного ребёнка не в силах («Чудес хочется»), он и она встречаются глупо, бесперспективно, просто так («Когда я умру, то стану собакой»). Ну и что дальше?

Вот это «что дальше?» – вопрос ко всей новой прозе. Зачем вы нам это поведали? Что хотели сказать? Что жизнь грустна? Это общее место. Все об этом знают. Вы скажите это так, чтоб мы поняли, что она невыносима в своей грусти. Разъясните, почему так случилось. Докопайтесь до причин. Убедите нас в трагизме. Когда гибель людей, не обязательно физическая, становится статистикой, ещё одно сухое свидетельство ничего не меняет. Оно просто включается в ленту новостей.
Стоит ли ставить «лайк»?

Можно сколько угодно перепечатывать из журнала в журнал «Чудес хочется», но глубины от этого не прибавится. Распечатайте сценарий любого из эпизодов американского сериала «Скорая помощь». Уверяю, это будет глубже, сильнее, духовнее, если хотите. Потому что там искусство, а здесь, у Тулушевой, «бывает и так». Потому что там люди не сидят в загончике с тремя стенками – «православие, самодержавие, народность», внутри которых можно всё, а за них ни-ни.

Мелкотравчатость, поверхностность, узость, нежелание (или неспособность), а может быть и страх расковырять язвы общества – вот какие обвинения можно предъявить всей новой прозе. Критическая функция в ней отсутствует полностью. Поверхностная фиксация боли есть, а желание искать причины отсутствует. Вместо лечения, вплоть до хирургического вмешательства, присказки в духе «у киски боли, у собачки боли, а у тебя заживи».

Поэтому промежуточные результаты обзора «новых имён» печальны.

Нет общей картины мира. Нет твёрдых идеалов. Отсутствует художественная зрелость. Описательное начало господствует над аналитическим.

А всё это выражается в одном главном симптоме – в отсутствии романа. Мысль о том, что время романа прошло, озвучивается последнее время всё чаще и чаще. Но эта мысль в том, другом, «либеральном» ли, «городском» ли лагере конструктивна. Потому что там стоит вопрос о методе, о поиске новой формы, в которой могло бы выразиться целостное или, по крайней мере, связное представление о современной эпохе. Подобная методологическая постановка вопроса свидетельствует о том, что литература жива. Что же слышно в лагере почвенническом? «Нет темы» – говорит Мелёхина. Но, может, дело не в отсутствии темы, а в неготовности к ней, в неспособности её разглядеть?

А увидеть её можно лишь совершив выход за пределы искусственных загородок духовности, памяти, сохранения, которые нагородили за последние тридцать лет патриотические литераторы вокруг некогда живого русского слова Астафьева, Белова, Распутина и многих-многих других, отделив его от современности. Нужно отряхнуть рухлядь пошлых слов о духовности, и заговорить, о насущном хлебе накопившихся проблем глубоко, искренне и по существу дела. Рассказать престарелым лауреатам, как и предлагает Мелёхина, что мы, молодые, знаем о «хлебе».

Дедушка уже стар, время игр прошло. Наступает время молодых, время спорить и строить. Вот это нормально – дело, спор, дискуссия, а не затянувшиеся поминки по Рубцову, по Белову и многим-многим другим, перетекающие в похороны новой русской литературы.

Сергей МОРОЗОВ

г. НОВОКУЗНЕЦК, Кемеровская обл.