ЗАМЫСЕЛ РОЗЫ

№ 2006 / 22, 23.02.2015

Моё слово требует предыстории, ибо новая повесть кабардинского писателя Джамбулата Кошубаева «Был день счастья» почти нереальна в контексте нашей прозы и настолько же реальна в плане художественности, завершённой до «вещи». Читатель, и тем более критик, вознамерившийся написать о ней, попадает в некую «ловушку», лишь постепенно восходя по ступеням восприятия.
Повод для её написания – стихотворение арабского поэта конца 9-го века Ибн аль-Мутазза. «Был счастья день», строкой которого озаглавлена повесть, развоплощающая эту строку на уровне сюжета, на уровне человеческой эмоции, и на уровне эмоции исторической, во взаимодействии и сохранности которых действует «умопостигаемый» слой повествования. Она сразу входит в нашу читательскую кровь, как строка забытого романса или стихотворения, отголоском бывшего с нами, непрерывно возобновляя работу души. Ибо всё дальнейшее в повести происходит в «море души» (Низами) в непрерывном орнаменте единобытия (Аль-Араби) «Агъдам аль Вуджуд», в котором всё имеет свой замысел – и роза, и человек, и предметы, и природные явления. Всё перетекает в мысль, поддерживая непрерывную рефлексию автора.
Тирада суфийской мистики: «пришёл – перевоплотился – предстал» и четвёртое состояние «дёнюш» – (эволюция видов) – столь продуктивна для поэтической мысли и составляет онтологически сущностный принцип восточной поэзии. Органично и виртуозно используемый Кошубаевым, он вводит его повесть в духовное и культурное поле Востока, а не Западо-Востока, как в поэтической практике поэтов европейского романтизма, или интеллектуального постмодернистского романа.
Нерукотворность, бесшовность интеллектуального и «физического» действия, свободное владение техникой «метемпсихоза», или трансмиграции, заложено ещё в трактатах философских, поэтических и математических, в эпоху культурной вспышки в арабском мире.
«Получается, что и сам я, и моя роза с садовником – лишь часть замысла хозяина сада, неведомого мне?» Или же и он, и я – замысел розы?.. Подул свежий ветер, и весь пришёл в движение, словно взволнованный моими мыслями». Дуновение возле уха, или от ауры нового персонажа обозначают движение мистического занавеса, отделяющего акты невидимого действия.
Несинхронность восточной и западной эзотерической культуры, к коим относится при своём зарождении поэзия, диктует нам необходимость не только знания, но «понимания», в виде описания знаков и иероглифов восточной культуры.
«Кто ты, мой читатель, через тысячу лет?.. Теперь я знаю, что тысяча неизмеримо ничтожнее моих сорока семи лет, потому что в них было всё, а в тысяче ничего…» Автор находит для реинкарнации своего идеального «я» искомую точку в культурном пространстве, с которой начинается истинное бытие сына и внука халифов, поэта Ибн аль-Мутазза, признанного поэтом поэтов во всём арабо-персидском мире. В год 96 по хиджре (909 год) 14 декабря он был схвачен за попытку захватить халифский престол, а 29 декабря казнён. Эти несколько дней восхождения к истине и к Богу, лишившие поэта всех иллюзий, привязывавших к жизни-Любви (Самира), Дружбы (Ибрагим), наставника (принц Исхак) и ученика (Саул) и в физическом, и экзистенциальном смысле, опутав их искусно сотканной «министром по доносам» аль-Фуратом паутиной сомнения. Шарада из звукосочетания «са» служит сокрытию так и нераскрывшейся истины (садовник, Са-ул, Са-мира), «сигнализируя» метафизическую двойственность самих понятий. Фурад – древняя ипостась современного «Всевидящего Брата» из современной утопии Дж.Оруэлла – не абсолют зла, но и сообщник поэта, помогающий избежать казни, и Власть, преподносящая урок, и сама Судьба с атрибутами оборотничества (клоком крысиной шерсти под мышкой), обернувшаяся улыбающейся белой крысой на стене тюремной камеры.
Это – футурология, обращённая в прошлое, актуализирующая ту историческую смерть Мутазза для сегодняшнего читателя и Друга сквозь ночь времён «совпадением чувствований». Хронология только усиливает контрапункт между «днём счастья и вечным предназначением поэта».
Ну, прежде всего – почему Восток? Хотя в наше время культурных «перетеканий» потребность в «другой» культуре, и даже паре культур становится непреодолимой, хотя и объяснимой для пишущего и читающего именно совпадением чувств. У Дж.Кошубаева она усилена безвоздушием среды (подумала я) и родилась из «записок на манжетах» литературного редактора, каждый день правящего все оттенки серости стихотворной продукции, по сравнению с которыми упражнения о розе придворных панегиристов везира Али кажутся вполне пристойными с формальной точки зрения.
Почти крамольно воспринимается посрамляющее аморфную эрудицию востоковедов знание и понимание восточных раритетов, собранных вместе в одном повествовании и сама изысканность культурного фона, ведомого только специалисту по истории именно раннего средневековья арабской общности. Здесь присутствует всё, что знакомо из сказок Шехерезады о похождениях халифов, но всё децентрировано в сторону некоего «культурного сдвига», или «вспышки», локализуемой именно 9-м веком.
Это – эпоха наиболее идеографическая, ибо поэзия была и искусством, и наукой, и «образом жизни».
В повести Кошубаева поэзия доступна всем, но она – не для всех, ибо её омассовление произошло позже в образе поэзии Омара Хайяма, как оговаривает сам автор в своём сопутствующем повести трактатном приложении. Это обязывает нас уважать его главный посыл в выборе эпохи, и то поле интеллигибельности, вместившееся в эту эпоху, которое, видимо, обладает самодостаточностью для автора. Дело не в дальнейшем прогрессе образно-мыслительных технологий, не в поисках «кубиков и блоков», разрушающих в конечном счёте художественную ткань орнамента, а в глубине «культурного бурения» в глубь самой эпохи.
Диван поэтов при властителе… Власть, знающая точно в дирхемах цену вдохновлению, Роза, Сад, истории об ослах, «сотрапезники», пьющие монастырское вино в кабачке на берегу Тигра, благородные разбойники, пишущие поэмы, каллиграфы и хуруфиты, поклоняющиеся Букве, богословские дискуссии о началах и концах Абсолюта – всё уравнено Поэзией и поиском ответа на вечный вопрос о её месте и смысле.
Рационалистические «фигуры» – игра в кости, шахматы, головоломки и лабиринты сюжета не нарушают мистики, а находятся в законном родстве с ней, как и «мигрирующие» персонажи, означающие Судьбу и Истину. Фехтующийся по законам стихотворения герой Ростана Сирано де Бержерак – это стадиально более поздний пример «интеллектуальной игры» и отличается рационализмом приёма («И я попал в конце посылки!»).
Но повесть Кошубаева – не орнаментальная проза, берущая «готовые» восточные символы, а орнамент мыслеобразов, следующих за коловращением бытия, в котором условно хафизовского склада поэт занимается намеренной дезинтеграцией мысли, прикрываемой созвучиями. Чтобы приблизиться к многозначительности сущего.
Опыт «радикальной сомнительности» и «китайского недоверия», присущий художественному мировидению Востока ещё до времён монорелигий (тенгрианство), переходит в кошубаевской прозе в мусульманский ренессанс в виде неортодоксальной философии суфийских дервишей и мутаззилитов, необычайно продуктивной для духа, но затем потерянной в дальнейшем развитии. В этой чисто культурогенной задаче, выполненной блистательно художественно, – главное достоинство повести. Дж.Кошубаев совершает в ней «обратное движение» от столь распространённого в наше время постмодернистского «знания» всего хода истории вспять, намеренно «забывая» о дальнейшем прогрессе, в поисках «религии о добром боге», в поисках упорядоченного вдохновения и высшего мастерства, в поисках не усечённых чувствований и парадоксов.

Джамбулат Кошубаев. Был счастья день. – Нальчик: «Эльбрус», 2004Фатима УРУСБИЕВА, г. НАЛЬЧИК