Андрей ТИМОФЕЕВ. Катенька

№ 2016 / 17, 31.03.2016

Говорят, время меняет людей. Но разве оно приносит что-то извне? Разве не зреет внутри каждого человека то, что потом разовьётся в нём? Я знаю – нужны лишь внимательный взгляд, чтобы заметить эти ростки, и житейская мудрость, чтобы предугадать их развитие.

С одноклассником Костей Светловым после окончания школы мы не виделись целых пять лет. Поэтому когда мне пришлось лететь с пересадкой через Москву, и я узнал, что Костя живёт в Домодедово, мысль о встрече пришла сама собой.
Костя ждал меня на станции.
– Ты, наверно, не знал, куда деться от непрошеного гостя, – пошутил я, чтобы скрыть неловкость.
– Нет, что ты, – ответил он мягко, – знаешь, столько воспоминаний сразу нахлынуло! Я только сейчас почувствовал, насколько эти воспоминания часть меня.
От его открытости мне стало и тепло, и неловко одновременно, но я ничего не сказал ему и только пожал плечами. Мы двинулись по дорожке, ведущей от станции в город. Костя шёл рядом, иногда осторожно поглядывая на меня и улыбаясь.
– Вот здесь мы и живём, – сказал он, когда мы повернули за угол, – у нас сегодня много гостей, весело…
Передо мной оказался небольшой частный дом, напоминавший избу на обычной деревенской улице, если бы не высящаяся прямо за ним новостройка. Мы поднялись на крыльцо и вошли внутрь.
В прихожей горела тусклая лампочка, а прямо у входа сидел парень лет двадцати в военных штанах и чистил картошку. Перед ним стояло большое эмалированное ведро, куда он бросал кожуру. Не говоря ни слова, он взглянул на меня сурово и подозрительно, так что с первого же взгляда я почувствовал сильную неприязнь от этого странного молчаливого человека. Я постарался приветливо кивнуть ему, но тот встретил моё движение холодно и опять принялся за картошку.
– Это Борис, – представил его Костя. – Мой сосед и друг.
А я с удивлением подумал, как такой хороший парень, как Костя Светлов, мог сойтись с таким грубым и неприветливым человеком.
Слева оказалась приоткрытая дверь, ведущая на кухню. Я услышал, что оттуда раздаются негромкие голоса, и осторожно заглянул в дверной проём.
В просторной комнате то здесь, то там сидели несколько человек. Один играл на гитаре, другой медленно покачивался в такт. На столе стояли початая бутылка коньяка и большая тарелка салата.
А где-то в углу, за диваном, был натянутый гамак, и в нём мелькало что-то ярко-оранжевое, но что это было, я не мог разглядеть. Наконец с гамака спрыгнула на пол девушка лет шестнадцати и радостно заспешила к нам.
– О, все в сборе, давайте играть в крокодила, – воскликнула она, и я невольно засмотрелся на её пунцовые щёки и веснушчатое лицо.

 

Рисунок Ирины Терёхиной

Костя быстро и как-то обрывисто представил меня всем. Имён парней я не запомнил, а девушку звали Катенькой – именно так все обращались к ней. Едва закончилось знакомство, все сразу затихли, и в комнате так ясно почувствовалось присутствие чужого человека. Я понял, что потревожил тихий уют этой маленькой компании. Впрочем, мне сразу же предложили коньяк, я взял рюмку и сел поодаль от стола, ближе к гамаку.
Вошёл Борис, поставил картошку на плиту.
– Борисик, Борисик! Как там мой пирог?! – сразу же оживилась Катенька.
– Не готов ещё, – тихо ответил он ей, приоткрывая дверцу духовки, и я удивился, какой же на самом деле мягкий у него голос.
Я выпил, и только тогда ощутил, что сильно устал с дороги. Не стал закусывать и откинулся в кресло, наслаждаясь теплотой коньяка, проникающей внутрь.
Постепенно все разговорились, и вечер потёк так, будто меня и не было вовсе.
Стали играть в забавную игру: один человек загадывал слово, а другой жестами пытался объяснить его остальным. Катя воспринимала всё очень эмоционально и переживала, если её слово не могли угадать. Она была как бы центром этой компании – всё двигалось, кружилось, питалось ею. Её любили здесь, и кажется, никто не относился к ней как к девушке, а только как к младшей сестре. А она так легко играла свою роль, и приятно было смотреть на неё, как на дурачащегося ребёнка.
– Кстати, Катя, а это тот самый писатель, о котором я тебе говорил, – вдруг сказал Костя, указывая на меня.
– Да? – воскликнула она восторженно. – Я читала твою повесть, мне очень понравилось!
Я кивнул, немного смущённый этим неожиданным признанием. Мне стоило, наверно, что-то сказать в ответ, чтобы поддержать разговор, но я только улыбался, глядя на неё.
Кажется, в тот вечер был день города. За окном то и дело слышались короткие сухие хлопки фейерверков, будто где-то откупоривали новые и новые бутылки с шампанским. Немного захмелев, я вышел на крыльцо, чтобы покурить. Уже стемнело, и только вдали, за высотной новостройкой, брызгало на небо белым, жёлтым, красным, освещая деревья, площадку перед домом, край забора. Я заметил, что справа, у маленькой покосившейся постройки со скамейкой, виднеется девичья фигура. Там стояла Катенька и, не глядя назад, на меня, сильно размахивала руками. Я подошёл ближе. Она будто почувствовала моё движение и испуганно обернулась.
– Что ты делаешь? – спросил я, опять улыбаясь.
Она смутилась.
– Репетирую, я постоянно репетирую… Знаешь, я собираюсь поступать в театральное училище, у меня скоро экзамены…
– Слава, поклонники, – зачем-то решил подразнить я её.
– Нет, что ты! – мгновенно замахала она руками. – Это не для славы. Я хочу дарить людям радость…
Мне показалось, что было в этом некоторое кокетство, но Катя продолжала таким искренним вдохновенным голосом, что я сразу забыл об этом своём наблюдении. Она стала увлечённо рассказывать мне, как посредством игры актёр может излечить душу зрителя от болезни или чего-то плохого. Всё это было так серьёзно, но и так наивно, что мне вдруг стало страшно, как бывает страшно за хрупкий стеклянный шарик, падающий из рук.
Тени от ветвей, как мохнатые лапы, качались на земле. Мне казалось, столько опасностей поджидает её в жизни, и я не верил, что кто-то из этой доброй компании сможет уберечь её.
Когда мы вошли в дом, то сразу наткнулись на Бориса, тенью стоявшего в прихожей.
– Ты, наверно, ненадолго к нам? – спросил он меня грубо, и так явно было, чего он боится, что даже Катенька, наверно, поняла это.
– Ненадолго, сегодня улетаю, – ответил я и открыто улыбнулся ему, так что, кажется, он и сам смутился своей резкости.
Оставался ещё час до того, как мне нужно было уходить на электричку в аэропорт. Я заметил, что Катенька погрустнела, будто вспомнила о какой-то затаённой мысли.
– Знаете, я уже давно думала об этом, – заговорила она неожиданно тихо. – Вот если бы можно было занимать время у будущего. Например, ты не успеваешь приготовиться к экзамену, занимаешь час, а потом на час меньше проживёшь. Наверно, многие бы занимали…
Ребята в недоумении переглядывались, будто спрашивая друг друга, что это на неё нашло.
– А я бы вот ни за что не заняла, – добавила Катенька убеждённо, и мне отчего-то стало радостно за неё. Я даже не понял до конца, в чём же заключалась важность её мысли, но чем-то хорошим и сильным вдруг дохнуло на меня от этих слов.
За окном едва заметно прояснело. Солнце ещё не появилось, но небо просветлело с краешку. Во всём чувствовалось спокойное предчувствие зарождающегося дня.
Через несколько часов я улетел в Петербург и на долгое время забыл и о Катеньке, и о Косте, и вообще обо всей их компании.

Через полтора года я сам переехал в Москву, но Костя Светлов к тому времени уже жил в другом городе. Москва произвела на меня тяжёлое впечатление, и я никак не мог привыкнуть к ней. Костя был единственным моим другом в столице, и потому мне даже не с кем было встретиться – утром я ездил на работу на другой конец города, а вечером возвращался в маленькую съёмную комнатку, и так каждый день. Лица людей в метро были будто уснувшие, я смотрел на них и думал, что мог бы каждого из них разгадать, если бы этот человек хоть раз посмотрел на меня по-настоящему. Из открытого окна обдавало тоннельным холодом, и тогда я и сам начинал постепенно погружаться в тяжёлую монотонную дремоту.
Я хотел было уехать в Петербург, но на работе меня просили подождать сначала месяц, потом ещё два, и так я дожил в Москве до Нового года.
Как-то, почти накануне праздника, я зашёл в большой супермаркет рядом с домом, чтобы закупить продуктов. Было много народу, огромные очереди выстраивались от витрин к кассам, и во всём ощущалось радостное суетливое оживление, которому я был совершенно чужим. Неожиданно я заметил, что один из людей в очереди смотрит мне в лицо слишком внимательно и прямо.
– Борис? – спросил я, каким-то подсознательным чутьём угадав его имя, хотя даже не понял ещё, где же мы виделись раньше. «Борисик», – промелькнуло в голове, и вот тогда-то мгновенно вспомнились мне и та ночь в Домодедово, и Костя Светлов, и маленькая Катенька.
– Как у вас дела? Как Катя? – спросил я в радостном волнении, но Борис только молча махнул головой в сторону кассы, будто приглашая меня следовать за собой. Мы торопливо расплатились и вышли на улицу, и тут я заметил, что он очень подавлен. Мне показалось сначала, что нужно оставить его одного, но, увидев моё неловкое движение в сторону, он ещё раз махнул головой куда-то вперёд и едва заметно улыбнулся моей неуместной вежливости.
Мы двинулись по переулкам, пересекая старые дворы, а вокруг лежал грязный непраздничный снег. На все вопросы Борис отвечал коротко, будто показывая мне – смотри, сейчас сам увидишь.
А вскоре я подчинился его молчаливому спокойствию и перестал ощущать то торопливое возбуждение от встречи с малознакомым, но хорошим человеком, когда ты готов говорить что угодно, лишь бы поддержать дружескую атмосферу.

С Борисом этого не требовалось, и оттого мне стало неожиданно легко идти рядом с ним.
В подъезде пахло тяжёлой сыростью старого дома. Мы поднялись по лестнице на несколько пролётов и подошли к двери. А едва щёлкнул замок и в узком проёме показался краешек комнаты, я мгновенно услышал знакомый, но как будто слегка простуженный голос:
– Борис, это ты взял мою кастрюлю?!
И сразу же откуда-то раздались резкий шум воды, грохот мебели, чьи-то глухие разговоры – я понял, что попал в тесную трёх или даже четырёхкомнатную квартиру, напоминающую студенческое общежитие. В прихожей некуда было ступить от огромного количества обуви, лежавшей вразнобой.
Катенька находилась на кухне вместе с высоким парнем лет двадцати пяти. Она не узнала меня, даже не поздоровалась, и потому я оказался как бы гостем Бориса. Парень же сразу протянул руку и спокойно назвал своё имя. Я сел за стол, а Борис молча принялся наливать чай, выставляя на стол печенье и почти пустую банку сгущёнки.
На кухню зашли ещё двое, кажется, я тоже видел их той ночью в Домодедово. Тогда я заметил, что парень Кати был здесь человеком новым, и все относились к нему как когда-то ко мне: никто не обращался прямо, а слова не принимались всерьёз. Катя же чувствовала это и оттого находилась в постоянном напряжении, готовая отразить удар, от кого бы он ни исходил. Вообще во всей их компании ощущался разлад.
Парень готовил суп, резал зелень и помидоры. Катя помешивала, сильно звеня ложкой о краешек кастрюли.
– Глебушка, мы будем пускать перец? – спросила она, и что-то скрипнуло в её голосе, будто одна струна была перетянута и фальшивила. – Нет, давай лучше сделаем по-другому…
– Как же я устала от вас, почему всё приходится делать нам? – набросилась она потом на тех двоих, маячивших в дверях кухни, наверно, из-за того, что они не принимали участия в готовке. – Так больно терпеть несправедливость, особенно от близких друзей! – и сильно всплеснула руками.
Те, немного потоптавшись для виду, скрылись в прихожей, а Катя опять заговорила с парнем громко и ласково.
– Как я рада, что ты меня поддерживаешь, – сказала она ему, но я уже не поверил этим словам.
Я смотрел на Катеньку, пытаясь как-то сопоставить её настоящую с тем неясным, но ярким образом, который остался в моей памяти. Игра осталась, только теперь она потеряла лёгкость, а оттого и сама Катя стала как-то грубее, нахальнее.
Я думал об этом, и мне становилось стыдно то за свои мысли, то за неё.
Они закончили с супом, парень вымыл посуду и вышел. Катя ещё немного задержалась, шагая от плиты до окна и обратно, будто накапливая силы для чего-то. А потом резко направилась к дверям.
– Вообще-то мы договаривались заранее предупреждать о возможных гостях, – сказала с едкостью в голосе, глядя куда-то между мной и Борисом.
Когда за ней с шумом закрылась дверь, на кухне стало тихо. Мы сидели за столом вдвоём и пили чай, а я иногда карябал ложечкой дно банки, а потом медленно облизывал сгущёнку на ложке. Мне казалось, Борису приятно будет, что я не стесняюсь, так что, в конце концов, я доел и сгущёнку, и печенье. А тот сидел молча и небрежными взмахами пальцев гонял по столу мелкие хлебные крошки.
Я понял его тоску – не стал говорить о Катеньке, а перевёл разговор на Костю Светлова: где он сейчас, почему уехал.
– Костя хороший человек, – ответил Борис со свойственной ему прямотой.
Прощались мы по-дружески, хотя внешняя холодность, которая бывает между мужчинами, глубоко уважающими друг друга и потому не желающими проявлять ни в чём слабость, не давала нам выразить каких-то особенных эмоций. И я точно знал, что мы с Борисом не увидимся больше, разве что случайно, на улице или опять в магазине.
Когда я возвращался домой, пошёл неожиданный дождь. Небо затянуло серой пеленой, а вокруг равнодушно теснились каменные здания. Было неуютно и от сырости, и оттого, что окончательно побледнели новогодние краски.
Я думал о Катеньке. Я не знал, стал ли свидетелем деградации человеческого характера или же это было естественное изменение, которое должно было произойти в этой девушке, предопределённое ещё тогда, на вечеринке в Домодедово.

Мне хотелось написать рассказ о том, как постепенно меняется человек, как выявляются черты его характера, подобно тому, как на плёнке, брошенной в раствор проявителя, проступают линии изображения. Как игра въедается в кровь, превращая в привычку жить так, как если бы на тебя постоянно смотрели сотни глаз, но тебе в то же время не важны были бы эти глаза, а важен только ты сам. Мне казалось, у меня теперь достаточно мудрости, чтобы в каждом распознать эти губительные ростки.
Новый год прошёл быстро и обыденно, а через две недели, к счастью, я был уже дома.

Прошло ещё около пяти лет, и я снова попал в Москву. У моей жены умерла тётя, жившая здесь одна, и мы приехали к ней на похороны.
Столица опять встретила холодом. Где-то на окраине города в подъезде одного из одинаковых старых домов мы поднимались по лестнице, в темноте пытаясь на каждом пролёте различить цифры на дверях, но это у нас никак не получалось. В комнате, где стоял гроб, сидели две соседки и как-то неодобрительно косились на нас – кажется, они считали, что мы приехали ради тётиной квартиры. Жена сразу потерялась в этой недоброжелательной и бытовой обстановке и не могла ни разговаривать с ними, ни готовить похороны. Я оставил её одну в маленькой комнатке, где она жила ещё ребёнком, и занялся необходимыми делами.
Не помню точно, почему надо было обращаться именно в то похоронное агентство, возможно, оно было как-то связанно с бывшей тётиной работой и частично оплачивало погребение, но вечером я поехал куда-то на Бауманскую. Адреса я точно не знал и двинулся от метро наугад вдоль трамвайных путей.

 

Рисунок Ирины ТЕРЁХИНОЙ

 

Было холодно. Дул бешенный мартовский ветер, пустые трамваи со скрипом двигались мимо.
Я потерялся в переулках и заходил то в один двор, то в другой и никак не мог разобраться, куда же мне идти. Вокруг не было ни души. Этот чужой город, пронизывающий ветер, злость на собственную беспечность и бессилие что-либо исправить – всё это нахлынуло на меня разом.
В этот момент я неожиданно заметил женскую фигуру на другой стороне улицы и в отчаянии бросился навстречу.
– Вы не знаете, где здесь ритуальные услуги? – почти закричал я сквозь ветер.
– За углом, – сказала она, но, испугавшись, что я не расслышал, повторила громче и стала махать рукой в нужном направлении.
Я на секунду остановился, вглядываясь в её лицо, потому что оно показалось мне знакомым. А она смотрела тёплым участливым взглядом, но без тени того удивлённого внимания, которое владеет человеком в момент узнавания другого. Наверно, она просто подумала, что мне плохо.
– У вас умер кто-то из близких? – спросила женщина с неожиданной горечью.
Я пожал плечами, не зная, что отвечать в такой ситуации.
– Послушайте, – заговорила она горячо и на мгновение взяла мою руку в свои ладони, но потом так же осторожно отпустила. – Я понимаю, вам сейчас очень тяжело, но не нужно отчаиваться. Помните, каждое мгновение, которое вы провели рядом с близким человеком, когда вы его любили и даже когда любите сейчас, не исчезает. Оно навсегда остаётся с вами…
В этот момент я вдруг понял, откуда я её знаю, – и ночь в Домодедово, и встреча под Новый год – всё это, почти забытое, внезапно стало ясным и близким. Это была та самая Катенька, но что-то новое и важное открылось в ней, впрочем, может, мне просто так показалось из-за странности её слов. Её лицо теперь стало бледным, не было больше ярких пунцовых пятен на щеках, а губы улыбались, но как-то грустно…
Она так и не узнала меня, мы больше ничего не сказали друг другу и разошлись. Я повернул за угол и легко нашёл нужную контору. В неожиданно светлом, почти офисном помещении царила будничная деловитость, и неестественно выглядела посреди этой обстановки крупная плита из чёрного мрамора, с которой смотрело на меня красивое мужское лицо.
Я быстро договорился обо всём, внёс аванс и шагнул в тот же злющий март. А в квартиру тёти вернулся сильно уставший и в тот день почти не вспоминал о случайной встрече, разве что удивляясь её математической невероятности в огромном городе. Перед сном, укладываясь на маленькую, почти детскую кровать, в бывшей комнате жены, я ещё раз улыбнулся, подумав о сегодняшнем происшествии, но в тот момент мне уже показалось, что это была совсем не Катенька, а, возможно, и вовсе не было никакой встречи, и всё это я придумал себе сам.
А на следующий день, проснувшись рано утром, задолго до выноса тела, зачем-то поднялся с постели и осторожно вошёл в тётину комнату. Гроб стоял в углу. Тётя лежала сухая, будто бы слепленная из воска. Я мало знал её, но всё равно стоял перед гробом сосредоточенный и притихший.
Я смотрел на неподвижное лицо, ощущая острое бессилие перед жизнью, и думал о своём. Мне было горько за моё прошлое самомнение, за те мои плохие мысли о Катеньке, которые я вдруг так ясно вспомнил сейчас, за те бессмысленные попытки проникнуть в тайну человека и его характера. Но и неотвратимо радостно за почти незнакомую мне девушку и за то, сколько света она может принести в мир одним своим тёплым присутствием в нём.
Я думал – не нужно ни житейской мудрости, ни внимательного взгляда – человек меняется внезапно, будто от чьего-то невидимого удара: сейчас он жив, а через мгновение мёртв; сегодня – зол, завтра – добр. Происходит чудо, которое невозможно объяснить, невозможно разложить на составляющие сухим механическим движением.
Мне казалось, нужно записать эту мысль, выразить всё, что я сейчас чувствую, но я боялся даже пошевелиться, чтобы не потревожить что-то зыбкое в сухом воздухе. Я знал, что если бы вдруг описал всё это, то вышло бы неестественно и нарочито.
Но это была удивительная нарочитость настоящей жизни.

 

Андрей ТИМОФЕЕВ родился в 1985 году в городе Салавате республики Башкортостан. Окончил Московский физико-технический институт и Литературный институт им. А.М. Горького (семинар М.П.Лобанова). Ведущий рубрики «Дневник читателя» на сайте «Российский писатель». Лауреат премии им. И.А. Гончарова в номинации «Ученики Гончарова» (2013 г.), ежегодной премии журнала «Наш современник» (2014 г.), премии «В поисках правды и справедливости» (2015 г.). Редактор отдела прозы интернет-журнала «МолОКО». Член Совета по критике при Союзе писателей России. Живёт в Москве.