Андрей ВЕТЕР-НЕФЁДОВ. ЧЕЛОВЕК – ПУСТОЙ СОСУД

№ 2016 / 20, 02.06.2016

Письма и дневники. Раньше бумага впитывала с чернилами наши чувства и мысли и хранилась столетиями. Присыпанные пеплом пергаменты Помпеи до сих пор живы, до сих пор излучают время, когда были исписаны задумчивой человеческой рукой. Сегодня мало кто пишет на бумаге, дневники ведутся в электронном виде. Целая эпоха останется бесследной, лишённой материального следа, материальной культуры. Сегодня рукописи и письма давно почивших гениев продаются как величайшие ценности на крупнейших аукционах, но нынешние гении пишут в компьютер, не оставляя живого следа своей руки. Рукописей нет, нельзя проверить, кто был автором книги, теперь и вовсе не составит труда добавить к «наследию» знаменитостей то, что никогда не было им свойственно. Можно будет выдумывать о них что угодно, любые высказывания приписывать им, любые воспоминания сочинять и выдавать за настоящие. Электронный мир цифры всё проглотит, переварит и представит как истину.

 

***

Исаак Дунаевский писал: «Противны мне люди, которые делают “своё творчество”, которые начинают относиться к нему как к заученному и нудному ремеслу. Достигнув большого, они думают, что есть площадочки, на которых можно почить на лаврах. Двигаться вперёд, всегда горячиться, всегда быть неспокойным – таков девиз подлинного таланта и общественного деятеля. Не искусство, как что-то жреческое и шаманское, не искусство, как голая машина, пусть даже совершенная, а искусство, являющееся выражением глубокой и жизненной потребности творить».

До чего ж верно! Заученное ремесло убивает творческое начало, не позволяет двигаться, искать, желать, а ведь творчество без желания, без страсти лишено всякого смысла. Заученное ремесло способно воспроизводить только внешние формы.

Не потому ли появилась фотография, что время художников ушло? Фотография и кино с предельной точностью фиксируют внешнюю форму жизни, но не способны проникнуть в душу фиксируемых событий. Только художник умеет заглянуть в глубину души, рассказать о страданиях и восторгах. Даже самый бездарный художник пытается передать любое событие через свои переживания. Этого нет даже в самой талантливой фотографии, есть только внешнее.

 

***

Никогда я не читал так много, как сейчас. Одна книга за другой. Так заядлые курильщики в прежние времена прикуривали очередную сигарету от сигареты угасающей. Безостановочно. Обилие книг возникло благодаря электронному ридеру. Библиотека Конгресса в кармане. Новое и многое, о чём давно мечталось, но что ускользало, теперь устроилось по соседству с произведениями хорошо знакомыми. Слой за слоем ложатся они друг на друга. Я сравниваю их, любуюсь и восторгаюсь слогом, но за этим обилием красоты всё яснее вижу грандиозный обман. Количество литературы перешло в качество: я увидел всё новыми глазами. За формой – очень привлекательной, удачной – ничего нет. Обилие пассивной информации об истории и культуре никуда не ведёт. Когда-то всё это казалось нужным и важным. Теперь же – бирюльки, побрякушки. Целые горы восхитительных безделушек, неподъёмный воз ценностей, пронесённых с таким трудом через всю жизнь. Тысячи и тысячи художников растрачивали свои силы на создание этих произведений, а я тратил и продолжаю тратить силы на их поглощение. Они жили, убеждая себя и других, что живут не зря. Они выстраивали крепости философских учений, наваливали горы мудрости такой высоты, в сравнении с которыми Эверест кажется куличиком в детской песочнице. И вот теперь, когда вся эта несметная библиотека помещена в reader толщиной пять миллиметров и не вызывает благоговейного чувства, которое я испытывал, приходя в Иностранку или Ленинку, где само здание – это храм, а не просто стены хранилища, я могу перескакивать из книги в книгу, сравнивая тексты, взвешивая их, теперь я вижу обман: никаких крепостей, никаких неодолимых горных хребтов. Только игра в «новые» формы, нездоровое стремление стать первым хоть в чём-нибудь (слог, форма, тема, сквернословие), пусть даже в том, что никому не нужно. Так много красоты ума и форм, но это совсем не то, что я ищу сейчас. Позади оставлено так много дорог через пустыни, горы, леса, через неописуемые пространства мысли, но они никуда не привели. Только – к пониманию обмана в искусстве.

И я – часть этого обмана, потому что я – писатель, один из кирпичиков в этой неимоверной конструкции лжи. Я верил в значительность того, что я делал, но теперь я, пожалуй, сомневаюсь в необходимости писательства вообще.

 

***

В субботу вырвался нелегально из больницы, съездил домой, выпил кофе с Ю, покрасил раму для её портрета в стиле Боттичелли. За окном моросит почти незаметный дождик, температура пять градусов выше нуля – и это декабрь! Моего отсутствия в больнице никто не заметил.

В палате нас пятеро. Алекс лежит с почечной недостаточностью уже полтора месяца, из которых неделю провёл в реанимации. Сергея привезли из реанимации в день моей госпитализации. Он постоянно дышит кислородом, возле его койки стоит шумный аппарат, то и дело издающий громкий стук, будто кто-то бьёт кулаком по двери. Ночами Сергей не спит, гуляет, шаркает, бурчит. Сегодня ночью он упал, потерял сознание. Шум, суета, уколы. Пётр лечится от подагры, у него очень кривые ноги и правая сильно распухла, при ходьбе он сгибается так сильно, что верхняя часть туловища становится параллельной полу.

По коридорам бродят бесформенные бабки в ночных рубашках. Много здесь выразительных персонажей. Есть одна толстая нянечка из Украины, она звонит по телефону сыну и смотрит при этом на его фотографию, которую держит перед собой на вытянутой руке. Где-то постоянно кричит женщина: «Помогите, помогите!». Возможно, она рехнулась. Какая-то бабулька истошно верещит детским голосом: «Умираю!». Ночью наш этаж похож на джунгли: кто-то ревёт, рычит, ухает, плачет, что-то и кто-то падает, сёстры кричат друг другу через весь коридор.

Я чувствую себя здесь случайным человеком. Это не моё место, не моя атмосфера. Если бы не было необходимости в получении справки об инвалидности, меня бы не видели ни в поликлинике, ни в больнице.

В первые три больничных дня прочитал несколько детективов. В одном (Энн Перри) встретил хорошие слова: «Совместная прогулка или беседа теряют ценность, когда их приходится выпрашивать». Как это верно подмечено! Выпрашивать – это ведь почти насильничать. Беседа и прогулка должны быть только любовными, поэтому мы с Ю сейчас совсем не хотим приглашать гостей: не хочется натужных улыбок и слов ради заполнения пустоты. Мы счастливы сами по себе, нам уютно, нам хорошо без чужих.

После детективов взялся за книгу Элизабет Бартон о «золотом веке» Елизаветы английской.

Вчера пересмотрел на ноутбуке «Гамлета» Козинцева, получил неописуемое удовольствие. В этом фильме всё чудесно: от изображения до игры актёров. Козинцев сотворил особый мир, в котором (благодаря костюмам) безошибочно угадывается позднее средневековье и одновременно видна художественная условность, так необходимая искусству, чтобы оно не превращалось в реконструкцию. Взялся теперь за пьесу, читаю.

«Каким ничтожным, плоским и тупым

Мне кажется весь свет в своих стремленьях!

О мерзость! Как невыполотый сад,

Дай волю травам, зарастёт бурьяном.

С такой же беспредельностью весь мир

Заполонили грубые начала.

Как это всё могло произойти?»

Вслед за «Гамлетом» прочитал ещё несколько пьес. Много лет я не приближался к Шекспиру (наверное, со времён ВГИКа), теперь вот решился. И что ж? Похоже, я утвердился в мысли, что Шекспир вовсе не гениален. Он скорее скучен, чем интересен. По крайней мере, его пьесы-хроники не могут привлечь содержанием сегодняшнего читателя и зрителя. Отдельные фразы блистательны, есть хорошие эпизоды, но не пьесы целиком. «Юлий Цезарь» просто ужасен. Разумеется, «Гамлет» и «Ромео и Джульетта» могут считаться «вечными», потому что они интересны сюжетом и размышлениями, в них есть много подлинно высокого.

 

***

Всё чаще молчу, потому что говорить «им» – терять время и силы. Глухие сердца. Скудные умы. Настали худшие мои времена. Всё спокойно, но всё бессмысленно. Беспомощность перед хамством. Силы откатываются волной. Готов подставить голову, чтобы всё прекратилось.

«Зубная боль сильнее (грубее) душевной, но умирают от душевной, от зубной – нет» (Марина Цветаева).

 

***

Перечитал ещё раз Гилилова. Теперь его книга не вызвала во мне раздражение, так как я увидел в ней нечто важное: Гилилов создал новый жанр. В русском языке литература делится на художественную и документальную. Точно так же и фильмы есть художественные (понимай – игровые) и документальные. Если книга основана на документальных материалах, то её называют исторической повестью или историческим романом. В английском языке всё выдуманное (пусть и реконструирующее исторические факты) будет называться fiction. Это вовсе не жанр фантастики, а просто то, что выдумано. Всякая книга, пусть и лишённая художественных штрихов, но наполненная сочинёнными диалогами, с помощью которых автор старается донести до нас что-то важное об излагаемых событиях, будет считаться выдумкой, то есть fiction.

Гилилов же сочинил новый жанр. Под видом гипотезы он написал роман, но не документальный роман, а роман-версию. Размышляя о Шекспире, он поднимался по ступеням, выложенным до него многими исследователями, и взобрался на самую вершину, отшлифовав своё воображение. Он довёл фантазии о Шекспире (правильнее было бы сказать – о тех, кто «прятался» за именем Шекспира) до кульминации, сочинив великолепный роман в форме исторического исследования. Не знаю, насколько он отдавал себе отчёт в том, что не занимался историческим исследованием, а сочинял роман о небывалой любви Феникса и Голубя, но он написал грандиозную книгу.

Едва я понял, что его книга – это fiction, всё моё внутреннее сопротивление испарилось. Чем необыкновеннее выдумка, тем больше она заслуживает похвалы, а то, что придумал Гилилов, достойно самых высоких литературных призов. Если бы по книге Гилилова был снят фильм, то ему присудили бы Оскара за лучший сценарий. Никто ещё не выдумывал ничего равного по сложности сюжета. Фантазии Воннегута и его головокружительная «Мать тьма» – ничто в сравнении с фантазией Гилилова.

 

***

Прочитал воспоминания Лидии Смирновой «Моя любовь», получил большое удовольствие. Обожаю искренние книги. Кроме того, там много истории нашей страны, много деталей, не всегда, к сожалению, подробно прописанных, а только упомянутых. Никогда не обращал внимание на Смирнову в кино, не помню её ролей, поэтому читал с удивлением, открывая для себя многое. Она удивительна в своей откровенности, обожаю таких людей, обожаю тех, кто не рисуется, не принимает «выгодных» поз.

Долго (в три или четыре захода) читал «Адаптацию» Басинского. Глубоко и бойко, но это всё-таки не литература (в моём понимании). Мог бросить книгу в любом месте, ведь сюжет там не играет никакой роли. Читал «из принципа»: хотел понять, почему книга получила премию.

 

***

Книгу за книгой глотаю, некоторые пролистываю, ярких впечатлений нет. Понравилось начало романа, даже, пожалуй, вся первая половина романа «Зулейха открывает глаза». Накропал статейку об этой книге – заставил себя «поработать». Мне нравится писать о том, что мне понравилось, пусть мне и не всё понравилось. Если плюсов больше, чем минусов, и если я вижу потенциал в книге, то я склонен похвалить её, даже если и не стану рекомендовать её к прочтению. Чертовски странная позиция.

К сожалению, меня с каждым днём сильнее придавливает лень, пишу реже и реже. Вдобавок мешает назойливый вопрос: «Кому это нужно?» И всё же я рад, что мне удаётся переломить эту лень.

 

***

Из типографии привезли мои экземпляры «Убить Стивена Кинга». Миленькая книжечка получилась. Всё очень странно: судьба этой книги, её долгое лежание без движений у Стрелецкого и теперешнее стремительное появление. Жаль, что эту книгу выпустил «Детектив-Пресс», все будут думать, что это детектив. А это – о писательстве.

«Я уже был писателем, хотя ещё и не знал об этом» (Джон Ирвинг «Мир глазами Гарпа»).

 

***

Мне кажется, что над собой умеют смеяться те, кто хорошо знают себя. Я же недостаточно знаю себя, чтобы смеяться над собой и позволять кому-то смеяться надо мной. А мне хочется научиться этому, уметь это. В смехе над собой, если только это не маска, сокрыта, возможно, подлинная свобода личности.

 

***

Захар Прилепин высказался где-то, что историю своей страны надо любить. Это неправильно. Историю своей страны надо уважать. Любить можно историю как науку, как свод событий и загадок, как большую игру невесомых сил. Но историю отдельно взятой страны нельзя любить, потому что всякая страна идёт по трупам, но всегда провозглашает, что «так надо» и что «иначе нельзя добиться счастья в будущем». Точно так же нельзя любить историю своей семьи, она может быть увлекательной, но в ней чересчур много лжи и мерзости, которые не заслуживают любви. А как можно любить факт самоубийств? Эти стороны истории нужно знать, разбираться с ним, но не любить. Любовь – это чувство со знаком плюс.

 

***

Воспоминания Марлен Дитрих. Спокойная книга, написанная от сердца. Сложился портрет этой актрисы с «загадочным лицом». Она меня очаровала, но фильмы с её участием мне по-прежнему не нравятся. Как актриса она мне неинтересна, никогда не привлекала, а её внешность вообще производила на меня отталкивающее впечатление (особенно прозрачные, с сонной поволокой глаза). Но после её книги я увидел удивительного человека. Интересно было бы узнать, захотелось бы мне заняться с ней любовью, если бы мы познакомились?

 

***

«Мятеж реформаторов» Якова Гордина взбудоражил меня. После прочтения этого обширного материала стали роиться во мне беспокойные мысли. Следом за «Мятежом» я прочитал его же книгу о дуэлях в России, и мысли активизировались. Возникло несколько замыслов, в том числе есть и новый замысел по давней моей нереализованной идее «Беглец». Кажется, я нашёл ключ: благородство и подлость, дуэль и честь. Должен получиться стопроцентный авантюрный роман. Но вот беда: абсолютно не хочется писать эту историю.

 

***

Из дневника Михаила Пришвина от января 1917 года: «Назначение Штюрмера. В банк приходит Бехтеев и говорит, шутя: “Как бы он в Елагинском дворце мебель не украл?”, а Глушков (купец) принял всерьёз, перекрестился: “Господи, да что же это такое!”»

Не знаю, как в там в Европах, их разговоры на кухнях мне не доводилось слушать, но у нас, в России, как думали сто лет назад про министров, что они воры, так и продолжают думать. Не верят у нас даже в гипотетическую возможность министров быть честными.

 

***

Пришвин про уходящих в мир иной стариков: «Осыпаются старики». Я сразу увидел, как это было бы сделано в мультфильме Норштейна. Даже вздрогнул от впечатления.

 

***

Искусство если и рассказывает правду, то всё равно врёт. И чем лучше врёт, тем выше искусство.

 

***

Пытаюсь читать дневник Вирджинии Вульф. В предисловии сказано, что в этом дневнике видна её душа, но я пока ничего не вижу. Всё у неё уныло и тоскливо. Она вроде бы размышляет, но всё, на мой взгляд, поверхностно. «Пишу ли я из глубины своих чувств? Смогу ли передать реальность? Думаю о писателях восемнадцатого века. Они были открытыми, а не застёгнутыми, как мы теперь».

Вульф никогда не нравилась мне. Она принадлежит к той категории писателей, которые по неведомой мне причине вызывают во мне раздражение. Вероятно, для её времени она была особенной, допускаю, что её тексты казались в то время глубокими и пронзительными, но я этого не чувствую, в меня они не проникают.

«Давайте описывать мельчайшие частицы, как они западают в сознание, в том порядке, в каком они западают, давайте пытаться разобрать узор, которым всё увиденное и случившееся запечатлелось в сознании, каким бы разорванным и бессвязным он нам ни казался. Давайте брать на веру, что жизнь проявляется полнее в том, что принято считать большим, чем в том, что принято считать малым».

Читая эти строки, я испытываю лишь тягостность от книги, а не пробуждение сознания, не рождение мысли.
И никакого желания творить после неё.

Впрочем, есть места, которые можно определить как откровение, как объективный взгляд на себя, что важно для каждого из нас: «Печаль сходит на нет, когда я пишу. Почему же я не пишу чаще? Ну, гордыня мешает. Мне хочется быть благополучной даже в собственных глазах. А у меня ничего не получается. Детей нет, живу вдалеке от друзей, не могу хорошо писать, слишком много денег трачу на еду, старею. Слишком много думаю о себе. Мне не нравится, что время проносится мимо. Что ж, тогда надо работать. Правильно. Но я так быстро устаю от работы – читаю совсем немного, да и пишу не больше часа».

Странный она человек была («Так быстро устаю от работы – читаю совсем немного, да и пишу не больше часа»). Для меня работа – это много часов. Мы разные. Но меня обычно привлекают люди, сильно отличающиеся от меня, однако Вирджиния Вулф меня не привлекает. И всё же она пыталась что-то понять, пыталась что-то сделать. Так что я постараюсь дочитать до конца. Буду читать с перерывами на другие книги, изредка возвращаясь к дневнику Вулф. Для любой книги найдётся соответствующее ей настроение.

 

***

В первозданном мире ангелы были ангелами, а дерьмо было дерьмом, всё подчинялось истине. Сегодня дерьмо размазывают по холсту, выдавая эту мазню за произведение искусства, ангелов же с детства приучают к мысли, что Бога нет, и они вырастают бездушными ублюдками. В сегодняшнем мире нет истины, потому что люди боятся быть честными. Честность подменяют прямолинейностью и цинизмом. Если где и встречается честность, так в психиатрической больнице, но там честность – это лишь проявление воспалённой психики, а не отражение истины.

 

***

Говоря об экологической катастрофе, человек говорит об экологической катастрофе по отношению только к себе. Это ему душно, тесно и грязно, а природе всё равно. Она существует в любом состоянии. Природа – это постоянное перерождение. Пустыня сменяет джунгли, на месте океана появляются горы. Дыхание Земли никогда не прекращается. Природа установит свои правила всюду. Когда человек погибнет, Земля даже не заметит этого. Земля будет продолжать жить, спокойно и ровно. То, что для человека катастрофа, для природы ничто.

Не понимаю, для чего здесь человек. Он ничего не улучшает. Он ничего не умеет вне общества людей. Котята, едва появившись на свет и ещё не видя ничего, сами тянутся к материнским сосцам. Любое животное само начинает вылизывать себя, чтобы соблюдать чистоту. Кто не умеет этого, тот гибнет. Но человек ничего не умеет сам. Его навыки – это навыки общества. Кошка и собака, выросшие среди людей, остаются кошкой и собакой. Человек, выросший среди собак, не станет человеком и не превратится в полноценную собаку.

Человек – пустой сосуд. И это, наверное, самое интересное в нём. В этом и есть его проявление как «венца природы». Из него можно вылепить что угодно. Он может остаться примитивным, но может и подняться до божественных высот.

 

***

Книга Станислава Говорухина «Чёрная кошка». Первую треть прочитал без особого удовольствия, но не бросил, как это было со многими книгами за последние месяцы. Когда дошёл до воспоминаний о Высоцком, уже не мог оторваться. Говорухин вернул мне человеческий образ Владимира Высоцкого, который журналисты и мемуаристы усердно изничтожали в последнее время, даже фильм сняли, где главная характеристика Высоцкого – наркотики, а не поэзия.

 

***

Смотрел только что запись мастер-класса Ростроповича и вновь ощутил вселенское отсутствие смысла во всём. Необъяснимое состояние. Кажется, совсем недавно я почувствовал глубину музыки, значимость голосов исполнителей, наполнение пространства звуком множества инструментов, но сейчас это всё исчезло. Я следил за Ростроповичем, за его движениями: он весь был в музыке и в её истории, он рассказывал о ней и о Прокофьеве, он жил внутри этой музыки. Однако всем моим существом я ощущал отсутствие смысла во всём, словно я перескочил через что-то и оставил всё позади. И речь не только о музыке, речь не о делах, а об устремлении. Нельзя жить без устремлений, но сейчас я именно так и живу. Мечтаю о том, чтобы возвратилось ко мне творчество. Пытаюсь рисовать, много рисую, но это не творчество, это попытка заполнить время и оправдаться перед самим собой
(делаю вид, что делаю что-то).

 

***

Письма Лоренса Даррелла к Генри Миллеру оказались неинтересными. Даррелл скучен в сравнении с Миллером. До тошноты скучен.

Зато Анаис Нин хороша, просто великолепна в своём дневнике. До чего ж глубока в наблюдениях!

 

***

Взялся за исправления «Эона памяти». Подробно прочитал записки отца. Тяжело. Опять чёрный воздух сгустился. Не хочу таких состояний, мне нужна игра. Если браться за писание какие-то книг, то исключительно для развлечения. Прочь всякие тяжести. Дожить надо со спокойной душой и спокойным сердцем.

«…прошлое любил больше, чем настоящее; настоящее он вообще не любил. Прошлое лучше настоящего тем хотя бы, что его всегда больше; в нём всегда больше, чем в настоящем, всего; в настоящем всегда всего не хватает. Из прошлого можно выуживать интересное, а на неинтересное можно не обращать внимания» (Сергей Носов «Грачи улетели»).

 

***

В который уж раз приходит ко мне одна и та же мысль (в разных вариантах, по разным поводам, но об одном и том же): что и почему пользуется массовой популярностью в нашей стране? Вопрос об искусстве, конечно, а не о еде. Почему то или иное литературное произведение или же песня становится вдруг объектом внимания? И ответ оказался прост. Народ редко обращает внимание на качественное, профессиональное, высокое искусство. Народ любит развлечение. Толпа любит развлечение. Поэтому с распростёртыми объятиями принимает в первую очередь частушки, а не оперу. Частушки – это ведь исключительно ритм и простенькие рифмы. Что же касается той части народонаселения, которую раньше называли словом «интеллигенция», то она тяготеет в первую очередь к протестной теме и посему выбирает не потому, что «любит», а потому что «это против». Если сегодня кто-то пишет книгу или снимает фильм про радикальную молодёжь, призывающую на баррикады, то это становится модным. Вот, например, Андрей Тарковский никогда не был кумиром нашей интеллигенции, хотя его и уважали за то, что он не был обласкан советской властью. Но мало кто по-настоящему любил его фильмы. Сними он свои фильмы сегодня, он также не имел бы проката и популярности, никто бы не говорил о нём. Но вот «Левиафан» – об том говорят, потому что есть взяточники и т.д. И это уже ближе к тому, что называется обличительством. Когда три человека идут в комнату, где сбываются желания, то есть идут, по сути говоря, к Богу, который может материализовать любые их мечты, они останавливаются у самого порога той комнаты, потому что понимают, что сбудутся подлинные желания, а не те, которые человек озвучивает. А что там внутри у нас? Этого не знает никто… Но такой вопрос мало интересует публику. И автор таких вопросов никогда не станет популярен и даже временно моден, потому как нет протеста, нет обличения власти.

 

***

Читаю «Книгу о счастье и несчастьях» Николая Амосова. И мне делается физически плохо от этого чтения: информация о болезни сердца, о разрушенных перегородках, об изношенных клапанах, о шунтировании (у него в книге – сплошная медицина) приводит к тому, что меня начинает мутить, в голове дурнота возникает, словно я вот-вот лишусь сознания. Странное я существо, слабое, хрупкое, не справляюсь с тем, что пугает, а пугает порой то, чего и пугаться-то нет причины. Моя душа превращается под гнётом моего воображения в трусливую и трясущуюся сущность. Не душа, а душонка. Надо переключиться на другую его книгу, возьму лучше «Размышления о здоровье».

Сейчас пришла мне мысль: не смерть страшна, но тяжёлые болезни. Само окончание жизни не пугает, а вот мысли о тяжёлых, мучительных болезнях подавляют меня.

«За удовольствие обильно и вкусно поесть и отдыхать в тепле человек должен платить болезнями», – написал Амосов в книге «Размышления и здоровье».

Там же: «Ощущение здорового сильного тела (“мышечная радость”, как говорил Павлов) у всегда здорового человека редка. Он давно адаптировался и просто не замечает тела. Здоровье само по себе воспринимается как счастье, когда его уже нет».

 

***

Бумага – лучший психотерапевт. Ей можно доверить всё. Беда в том, что я давно не пишу на бумаге, только пометки делаю, а тексты вбиваю сразу в компьютер. Дневник в компьютере обладает коварной особенностью: он постоянно приглашает исправлять написанное, подчищать неровности, удалять ошибки. Бумажный дневник не позволяет этого.

С бумагой у меня остался лишь один вид контакта – рисование. Но рисование лишено мыслей. Это медитация, а не размышление, не открытие своих потаённых углов, не узнавание себя. В этом случае бумага для меня не психотерапевт.

 

***

Закончил читать воспоминания Л.Д. Блок «Быль и небылицы о Блоке и о себе». Корней Чуковский сильно ругал эту книгу, называл её порнографией. Это значит, что он, во-первых, не принял эти воспоминания, во-вторых, не был способен на столь глубокое откровение. А книга-то важная, она помогает понять Блока, как человека (обстоятельства внешние и болезни неотъемлемы от творчества писателя, художника, музыканта; без них невозможно оценить глубину его таланта и затраченные им душевные силы). Стало быть, Корней Чуковский не был способен на настоящее откровение, многое казалось ему постыдным, потому что «так не принято».

 

***

Читаю Пьюзо «Foolsdie». Мерлин прописан подробно, всё его мышление, всё его писательское восприятие мира – моё. Нельзя, наверное, составить более точный мой психологический портрет. Никакие приёмы самообмана не помогают мне. Я давно не испытываю счастья и не верю в возможность счастья в будущем. Мальчик Мерлин ещё раз поднёс ко мне зеркало. Нет никаких перспектив. Человек должен восходить. Если этого не происходит, он увядает. На спорте я преодолеваю мою физическую слабость, но преодолеть слабость духовную не получается.

 

***

В окружающей действительности всегда есть постороннее присутствие. Упаду в траву, а там – жучки всякие, муравьи, комары и прочая живность. Я могу разглядывать их, любоваться ими, но лишь в тех случаях, когда мне хочется этого. В остальных случаях они мешают мне. Это – постороннее присутствие. Мой собственный мир волшебно-стерилен. В нём появляется лишь то, что нужно для конкретной сцены, выдавливаемое моим воображением из тюбика бытия.

Неправильно это, но так есть.

 

Андрей ВЕТЕР-НЕФЁДОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.