Нина МОЛЕВА. БРАУНИНГ №…

№ 2016 / 25, 15.07.2016

Почему браунинги всегда путали? Ленинская пуля не соответствовала стволу в сумочке Фейги – Фанни Каплан, ствол на полу комнаты Маяковского не имел отношения к пуле в его груди.

«Самоубийство Маяковского?» Имя собеседника за нашим чайным столом было известно всему Советскому Союзу – по подписям под медицинскими заключениями правительственных комиссий, объяснявших смерть каждого члена правительства. Р.А. Ткачёв, невропатолог (как тогда полагалось писать название специальности), академик, профессор. Царь и бог для знаменитого Санупра Кремля. Но в наш дом он попал в большей степени как сват профессора Аркадия Максимовича Кузнецова, в прошлом ученика Аполлинария Васнецова по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества, директора Ивановского художественного училища, назначенного заместителем директора Суриковского института по учебной работе (вместо Сергея Герасимова). Партия укрепляла соцреалистический фронт по линии изо. В этом случае на редкость неудачно: в отличие от Сергея Васильевича А.М. Кузнецов увлекался философией, Кантом да ещё и принимал новые тенденции в изобразительном искусстве. С Ткачёвым его свела неожиданная для обеих сторон женитьба Кузнецова-мдадшего, военного инженера, на дочери Ткачёва. Отсюда чуть-чуть более свободная атмосфера разговора.

Мрачноватый, неразговорчивый академик категоричен: «Самоубийства не было. Не тот психологический тип. Редкая внутренняя собранность, волевой посыл. Всегда и при всех обстоятельствах победитель – не побеждённый».

У А.М. Кузнецова свои впечатления: бывал на литературных вечерах, где выступал поэт. «Именно победитель. Зал свистит. Орёт. Он спокойно выходит и начинает читать. Голос великолепный. Минута-другая – тишина. Нравится, или не нравится. Огромная внутренняя энергия. И безразличие к залу. Самоубийство? Трусость? Не тот случай».

Большая Пироговка. Клиника известного невропатолога Евгения Шмита. Мой вопрос и ответ без секунды промедления: среди медиков никто ничего подобного не говорил. Доводы: невозможность устроить семейное гнездо? Этот образ жизни ему был противопоказан. На нём такое количество иждивенцев висело. Сколько помню, мать, сёстры. Никто не давал себе труда самостоятельно себя содержать. Один мужчина на всех. «И ещё гражданская жена» – Брик. Агент-наблюдатель. Могла при случае переспать – безо всяких эмоций, лучше нет. Просто агент органов при исполнении. Так мой учитель говорил – он её лечил. Полная фригидность. Отсюда масса шуму, чтобы скрыть правду. Типичная истерическая конституция. И жадность. А смерть поэта – это лучше обратиться к профессору Попову, едва ли не лучшему нашему патологоанатому. Да, из Кремлёвки. Захочет ли говорить?»

Я и не делаю попыток. Профессор отвечает дочери Адусе-Раечке, моей давней подружке со времён Артека осенью 1939. Да, собственно какой ответ. Тело не вскрывали. Их осмотру не подвергался. Всё это явно дело следствия, но оно не проводилось. Шёл разговор, тело сразу увезли на Лубянку.

Профессор Попов может отмахнуться от несостоявшегося пациента, а каково нам с Элием Белютиным, словно приговорённым к постоянному участию в одном и том же фрагменте жизни поэта?

Перед окнами нашей квартиры – двор дома наимоднейшего архитектора времён модерна, «ФиньШампаня», как называл его Чехов, Фёдора Осиповича Шехтеля. «Экскурсоводы» наших дней рассказывают об изысканной жизни архитектора в особняке на Трёхпрудном переулке, а вот приятель поэта, сын архитектора Лев Фёдорович Жегин-Шехтель, проведший с ним ранние юношеские годы вместе с Василием Чекрыгиным, не знает жизни в изысканно-декорированном особняке, зато с упоением рассказывает о быте особнячка по Большой Садовой, 6, где главным был чертёжный зал, а жилые комнатки ютились «под застрехой». Парадный подъезд был скрыт в арке ворот, зато во дворе рос вековой тополь, окружённый дерновой скамьёй. Здесь готовился первый сборник Маяковского «Пощёчина общественному вкусу», разбирались и вычитывались гранки.
А потом вся троица шествовала к дешёвому печатнику совсем рядом, затем на авторский вечер поэта, завершившийся грандиозным скандалом.

Модному архитектору, безусловно, не нравились увлечения сына. Пусть до прямого разрыва дело не дошло, но Лев Фёдорович предпочёл носить фамилию матери – Жегин.

Неприятие «неблагодарной публики» было так велико, что ещё в 1960-х годах все работы рано умершего Василия Чекрыгина хранились в диване и на шкафу комнатки Жегиных на Крымском бульваре.

Стоя у того же, затянутого густой сеткой плюща окна, Илья Григорьевич Эренбург неожиданно говорит: «И они все были непризнанными. По существу того, о чём говорили и как это делали. И только сейчас я начинаю понимать: против них существовала не просто убеждённая, но и проплаченная в разных формах организация. Маяковский: «Иногда я физически ощущаю эту вытканную из плевков, обидных слов сетку вокруг. Вы что, думаете, им нужен Северянин, Кузмин, Гумилёв или эти наши дамочки в ночном белье, прячущие атласные утренние тапочки и вовремя не перехватывающие плечики халата на заголившемся плече? Э, ннет! Только перспектива соответствовать любому начальству на пути к тёпленькому месту. Они ходят, орут, брызгают слюной только ради собственной благонамеренности. Какое право ты имеешь лезть на сцену, подавать голос, если не угоден?»

«И вы знаете, что я вам скажу, организовать сегодня вечер ранней лирики Маяковского ещё труднее, чем фильм о Пикассо».

Метания Полонской (без единой слезы и истерики) – всё-таки предполагаемый муж. Сообщают, что после осмотра тела приехали два прозектора, которые ИЗЪЯЛИ МОЗГ ПОЭТА [для Института мозга]. Это значит, тут же в узкой комнатёнке, прямо на полу из-за отсутствия стола, при распахнутых дверях, шныряющих во все стороны сотрудниках. Прозекторы ограничились изъятием мозга. Тело с выпотрошенной головой увезли «к себе» «кожанки». А пол после подобной операции? Следы, которые в моргах смываются с КАФЕЛЬНОГО (не дощатого) пола шлангом. Соседка за стеной – Мария Игоревна ни шлангов, ни белых халатов не видела.

Самоубийство? В нашей среде оно не принималось. Конечно, свои неприятности и немалые. Хотя бы выставка его работ в Доме печати. Огромная. На все залы. И пустота. Знаю, как ждал её. Но он ни с чем иным в жизни не встречался. Знал, на что шёл. Поперёк всего. На редкость сильная личность. Стреляться оттого, что не успел получить площадь? Не будем пользоваться сильными словами. Хотел оторваться от двойной слежки – Лили и Брика. Ведь оба служили в органах. Ну, лишний скандал, истерика – всё равно площадь уже была ему выписана. Девочка Яншина – она ему самому не была нужна. Так, игра на досуге.

У руководителя клиники нервных болезней на Большой Пироговке профессора Евгения Шмита особая слава. В своих исследованиях больных он касается невропсихиатрии. Но здесь он кончает наш разговор иным.

Обратите внимание, как мало времени ему понадобилось, чтобы достать ствол. Заряженный. Готовый к выстрелу. И ещё. Как он, левша, сумел пристроить револьвер совсем не к тому месту, которое обычно используют самоубийцы: ниже сердца. К тому же все криминалистические лаборатории существовали, и любые анализы были возможны.

Но ведь то, что происходит с Маяковским, ещё более абсурдно. Убитый человек в центре Москвы, в большой коммунальной квартире. При неизбежном наличии свидетелей да ещё в утренние часы, когда люди торопятся на работу, а хозяйки не управились с уборкой после завтрака на кухне. Два браунинга. Грохот выстрела и никаких свидетелей. Только почти немедленное появление сотрудников ВЧК и увезённый ими труп.
Без протокола медицинского осмотра. Без заключения патологоанатома.

1975 год. Москва. Шаболовка. Первый наш телецентр у Шуховой башни.
В просторном центральном фойе группка, закончившая очередную передачу для редакции научно-учебных фильмов. Предложение включить в план Маяковского. Кому из актёров-участников не хотелось бы поработать над ним.
И дружный хор: «Над лирикой!» Георгий Куликов, артист Малого театра и кино, один из ведущих чтецов на радио Борис Корсунский, артист Драматического театра имени Пушкина (бывшего Камерного) Степан Бубнов, конечно, наш неизменный режиссёр Олег Суриков с женой, помреж Зиночка Эскина, дочь бессменного директора Центрального театра ВТО Александра Эскина. Но руководитель проекта Мария Игоревна Бриллинг отводит автора в сторону. Поделиться одной подробностью, которая много лет не даёт ей покоя. «Может, вам удастся её проявить?»

Сегодня Мария Игоревна – жена моего партнёра ещё по театральному училищу Николая Бриллинга. Киношники сорвали ему и его брату учёбу: слишком востребованы были оба на роли офицеров абвера. Так или иначе знакомство было давним и к тому же профессиональным. Уже оно одно вызывало доверие.

Она предупреждает, всё это рассказывала руководству музеев – и на Кировской, и на Гендриковом переулке. В первом предельно холодный ответ: знакомы с данной версией, в ней не заинтересованы. Во втором: это дело центрального музея. Расследование? Собственные поиски? Ни в коем случае. Незачем лишний раз напоминать, что ведущий советский поэт кончил самоубийством.

А потом рассказчица сама стала бояться, хотя и решилась на рассказ только после смерти родителей. «Но ведь мы жили в одной квартире, в одной коммуналке. Через стенку. Голоса слышны, а смысла не разберёшь. Одна дверь со списком звонков: каждому свой отсчёт. Один кран – на кухне. Умываться ли, стирать, готовить. Старались по расписанию. Начинали около семи утра. Кончали за полночь.

В то утро была с мамой на кухне около семи. Вышел Владимир Владимирович. Как всегда в белой рубашке. Манжеты закатаны на рукава выше локтя. Без воротничка. Воротничок после умывания пристёгивали, чтобы не запачкать.

Умылся. Ни капли кругом. Чистюля был редкий. Мама предложила на завтрак большой кусок пирога с капустой – вчера пекла. Поблагодарил. Подсел к общему столу под клеёнкой. Мама подала пирог на тарелочке. Чай сам себе налил из большого синего чайника. В кружку. Поел. Тарелку за собой, вилку – всё вымыл, маме передал. Он к себе ушёл, мы с мамой к себе.

Почти сразу к нему звонок. Мама даже плотно затворить нашу дверь не успела. В щёлку глянула: трое в кожанках. Торопились. На ходу здороваясь, к нему прошли, и сразу разговор. Резкий. Громкий. Я голоса Владимира Владимировича не услышала. Только чужие. Один визгливый. И хлопок. Сильный.

Потом по коридору к двери шаги. Чуть не бегом. Мама так от двери не отошла. Двое выскочили на площадку. Третий оглянулся на коридор в обе стороны. Дверь за собой тихо-тихо притворил. На маме лица не было. Стала меня кое-как одевать – руки трясутся. Корзину камышовую прихватила и меня потащила к выходной двери. У нашей комнаты английский замок был – защёлкивался.

Мама меня проходными подъездами к Маросейке вывела. И так странно: мы в каждый магазин заходили, витрины рассматривали. В каждом хоть грошовую мелочь покупала. Объясняла что зачем. Вернулись домой часа через два. Я поняла тогда: спрашивать не надо. Подъезд полон народа. У дверей машины. В квартире не протолкнуться. Какие-то военные на нас набросились. Маму в одну сторону, меня в другую. Когда ушли? Что при уходе видели? Куда ходили? Мама в нашей комнате на столе всю корзину высыпала. Свёртки. Чеки.

По несколько раз переспрашивали, что утром было. Потом маму ещё несколько дней в ЧК вызывали. Господи, как было страшно! Мои все силы приложили, чтобы поскорее обменяться. Как можно дальше.

И невольный вопрос, а Полонская?
Та самая жена актёра МХАТа Яншина, на которой будто Маяковский жениться хотел. Везде повторяется, что накануне вечером Маяковский был в гостях у Катаняна. Там же сидели Яншин с женой. Уходили вместе, а утром Полонская прибежала к Маяковскому в половине восьмого».

Мария Игоревна долго молчит. Потом переспрашивает с особым упором: «Полонская? Никакой женщины чужой в квартире не было. А Полонская… Вы обратите внимание – для ВЧК единственный свидетель. Её допрашивали изо дня в день. Показания она меняла постоянно. Может, от страха. Может, как они хотели. В конце концов, это дело настоящего следствия».

У одного из первых актёров МХАТа Владимира Васильевича Тезавровского, приглашённого Станиславским жить в будущем Доме-музее, сотрудничавшего с Константином Сергеевичем в создании музыкальной студии, затем Оперного театра в Минске, своя версия. Он мало знал Полонскую, зато постоянно работал с Яншиным. Дело не только в том, что в театре ни о каком разводе молодой пары разговоров не велось. Это не Яншин, а Полонская захотела, чтобы их брак был оформлен и по гражданским нормам в Загсе, но и непременно скреплён венчанием. Полонская относилась к скреплению их брачных уз очень трепетно.

Но помимо отношения молодой, жизненная практика тех лет была очень суровой. Женщина, не связанная официальными отношениями с владельцем комнаты или квартиры, не имела права оставаться у него ночевать. Вторжение милиции и уж тем более так называемых «общественников» было неминуемо. Примеров слишком много.

Кузен Тезавровского, в будущем знаменитый писатель Сигизмунд Кржижановский («Возвращение Мюнхгаузена», сценарии «Праздник святого Йоргена», «Новый Гулливер») имел для жизни четыре квадратных метра – отгороженный закуток коридора на Арбате, 44. Его жена располагала целыми 14-ью метрами в коммуналке на Земледельческим переулке. Но «гражданская», как теперь принято говорить, жена. В глазах советского права ничем не отличавшаяся от сожительницы – проститутки. Всё упиралось в то, что бывший офицер, человек глубоко религиозный, С.Д. Кржижановский был обручён перед уходом на фронт Первой мировой войны с пропавшей невестой и ждал любых сведений о ней, чтобы иметь право снять с себя обязательства жениха.

Они зарегистрировали свой брак, когда С.Д. Кржижановского разбил инсульт. И не существовало иного варианта, чтобы перевезти писателя для ухода в комнату «гражданской» жены.

Все эти условия советского быта Полонская не могла не знать, а следовательно переезд от одного мужа к другому с единственным чемоданом, в любое удобное врёмя был попросту невозможен. Но и без этих правовых подробностей показания Полонской вызывали слишком много сомнений.

Она заявляет следователям, что, выбежав из комнаты Маяковского, едва добежала до выходной двери, когда раздался выстрел, и она, поняв, что поэт застрелился, опрометью кинулась обратно в комнату. В дверях его комнаты она ещё увидела дымок от выстрела. Тело лежало на полу, занимая практически всю длинную и узкую комнатку. Бросившись снова к выходу, она наткнулась на трёх мужчин в кожанках, устремившихся к комнате Маяковского.

А как же соседи? Браунинг не имел глушителя. И тем не менее никто не услышал грохота ни в квартире, ни на лестнице. Самое важное – «три кожанки» не станут их искать. Всё замкнётся в стенах квартиры и на личности бегающей от двери к двери Полонской. Следователи – Агранов, Третьяков, Кольцов. В их жестокости и «принципиальности» время не позволило усомниться.

В первых числах марта 2012 года я провожаю в последний путь на Новодевичьем кладбище мужа Елигия Белютина, основоположника нового русского авангарда, художественного направления «Новая реальность» и Теории всеобщей контактности. Обряд совершают монахи самой уважаемой московской обители – Новоспасского монастыря, и его настоятель Воскресенский архиерей Савва произносит, что мы предаём земле великого русского художника и русского солдата. И невольная мысль о его любимом поэте, конечно, Маяковском, о строках, которыми московский восьмиклассник, уже прошедший солдатский путь, уже ставший инвалидом закончил экзамен по литературе:

«Я хочу быть понят своей страной,

А не буду понят, так что ж…

я пройду стороной

над родной землёй,

как проходит весенний дождь».

Надо положить на могилу великого поэта цветы, вот только никто не знает: где она – могила Владимира Маяковского. Нигде нет ни фотографий, ни упоминаний. В том числе и во всеведущем интернете.

МОГИЛЫ МАЯКОВСКОГО В МАРТЕ 2012 года НЕТ.

Оставалось проделать путь гроба 82 года назад.

Тело, доставленное «кожанками» в Дом печати на Воровского («Дом Ростовых»). Автокатафалк, оформленный В.Е. Татлиным. Бесконечная дорога к Донскому монастырю, где к старым стенам было достроено небольшое кладбище с первым в Москве крематорием. Кладбище, окружённое колумбарием для особо важных «кожанок». Посередине общая могила – яма для пепла «врагов народа», где и поныне покоится Всеволод Мейерхольд.

Место для поэта оказалось не в колумбарии, но в недрах административных архивов. Его прах пролежал там ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА.

Только в 1952 году, в связи с подготовкой юбилея Гоголя для Маяковского произошли существенные изменения. Было принято решение сформировать из Новодевичьего кладбища государственный некрополь. Сюда свезли останки С.Т. Аксакова, В.А. Серова, И.И. Левитана. Длинный список замыкал Маяковский, но его положение оказалось более чем жалким. Каждый переносимый прах поднимался из земли и опускался в монастырскую землю. Маяковский единственный, как «безземельный», перешёл теперь в недра администрации Новодевичьего кладбища. На этот раз на целых ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ.

Объяснение администрации было вполне вразумительным. Согласно существующему порядку, прах должны забирать из крематориев родные в определённый срок, иначе он оказывается БЕСХОЗНЫМ. При наличии двух родных сестёр и не перестававшей шуметь о своей любовной связи с поэтом Лили Брик, прах Маяковского не востребовал никто. В том числе и Союз Советских Писателей. В новых государственных условиях, при изменившихся представлениях о смысле и цели человеческого существования и путей развития страны представление поэта о будущем, его ощущение масштабности человеческого существования больше никого не волновали. То, что захоронения всё же удалось добиться, буквально втиснув плиту среди старых могил, было чудом. Но «без шороха и пыли», по выражению одного из чиновников: без откликов на телевидении, в прессе. Другой вопрос, что характер великой эпохи и её великого поэта не оставили и намёка в скромненьком захоронении с маленькой портретной головкой поэта на аккуратной плите. Кому придёт в голову вспоминать и ощущать масштаб таланта и совершённого преступления!

 

Нина МОЛЕВА