ЭТО БЫЛО НЕДАВНО. ЭТО БЫЛО…
№ 2016 / 28, 05.08.2016
Ян Вассерман, такой поэт был – увы, был – совсем ещё недавно, лет тридцать назад, у нас в Приморье. Он известен и в Ялте, и в Кишинёве. В Крыму он живал в молодости, а в Молдавию попал «случайно». Случай, впрочем, приключился из ряда вон. Ян – врач, но не земной, он работал в море, на рыбном флоте, на траулерах и плавбазах, на борту одной из которых мы с ним и познакомились.
В море
Будучи флагманским специалистом и проверяя на промысле флот, я высадился на ту плавбазу и узнал про «дока-поэта». В море встретить родственную душу – нехилый праздник, вот мы и сели праздновать прямо там, в судовом лазарете, среди девственно белой мебели – навесных шкафов и сверкающих никелем стерилизаторов. Разовых шприцов, как и СПИДа, в те времена ещё не было. Зато был спирт. В море он – на вес золота, без преувеличения! 
Слегка разведя и даже не дождавшись, когда остынет, причастились и – ну отводить душу, делиться новостями, выявлять, как говорится, общих родственников, читать стихи. По-маяковски рослый, реактивный, очень внимательный (дослушав до конца, мог внести дельную поправку в первую строку), свои стихи Ян выпаливал скороговоркой, так что приходилось порой просить «на бис». Когда, наконец, выдохлись маленько и замолкли, я пробормотал: «Временами хандра заедает матросов». Ян вскинулся: «Это же стихи?!» Я удивился, что он незнаком с «Цветами зла» Бодлера, и продекламировал своего любимого «Альбатроса». С тех самых пор этот стих стал нашим паролем. Сквозь любые глушители и завывания эфира в радиотелефоне я кричал ему с другого судна или с берега: «Временами хандра!..» И он тут же подхватывал: «…заедает матросов!» Всё – есть контакт!..
Плавбазы по полгода, а то и по году пропадали на путине. Ну и как в той песне из фильма «Человек-амфибия»: Эй, моряк, ты слишком долго плавал… Жена-красавица изменила ему. Придя с рейса, Ян забрал у неё по суду дочку-трёхлетку. Жена же в отместку (это было в советские времена) отнесла в крайком КПСС рукопись его «антисоветских» стихов…
Влюблённые в море на всю жизнь, мы оба ему посвятили немало. Ян:
Волна стреляет дробью // По согнутой спине, / Но мы в рыбацкой робе – Как в танковой броне. // В морях такою робой // Мы все ограждены. // А без неё попробуй // Укройся от волны… // Когда тоска-хвороба // Зовёт домой – тогда // Придёт на помощь – роба – // Рыбацкая страда. // На солнце сохнет роба, // Всё ближе берега, // И Золотого Рога // Распахнута дуга. // За маету рыбачью, // Когда вернусь я в дом, // Купи ты мне рубашку // С коротким рукавом.
Ян и для детей так изобретательно и так увлекательно писал о море:
Придумать море – высшее искусство! Кто так умело сочинил его? Подумайте – полно морской капусты, А вот морских козлов – ни одного. Полно питья – и вовсе нету пьяниц… У нас, к примеру, кто страшнее льва? А лев морской – он вегетарианец, И всё его питание – трава. Морской кинжал зовётся нежно – кортик. Там всё нежней – какой уж разговор. Есть кот морской, но он не кот, а котик, И он категорически не вор. Решил Творец, что шума там не будет. К чему, скажите, лишний тарарам? И на море петух морской не будит Колхозника морского по утрам. В морских просторах принесёт вам радость Всё, что на суше причиняло боль. И если кто-то сыплет соль на рану, Смотрите, чтоб была морскою соль. Урок эпохе и примеры веку! Гляжу на море с завистью, с тоской, Здесь человек другому человеку Хотя и друг, но всё же волк морской.
В центре стоит Ян Вассерман, справа Виктор Некрасов.
Камчатка, о. Беринга, 1965. Фото с сайта Виктора Некрасова
Дядя Лев и тётя Лошадь
Шерше не только ля фам, но ещё и женскую дружбу шерше-ищите!.. Тёща Яна дружила с гранд-дамой, завотделом культуры крайкома КПСС по фамилии Ковтонюк, с незатейливой кличкой Ковтонючка. Ей-то и были вручены «крамольные» стихи Яна.
Двух дней не прошло, как его исключили сразу из партии и из Союза писателей. Он гневно воскликнул: «Я сейчас Вике в Париж позвоню!» Ага, и позвонил своему другу Виктору Некрасову. Успел только поздороваться – связь прервалась. Разумеется, нечаянно.
А наутро домашний телефон вообще отключился. Конечно, также нечаянно. Ян вернул дочку жене, продал квартиру. И с новой женой улетел из Владивостока в Кишинёв, к каким-то далёким родичам…
А Союзом писателей в Приморье в те годы командовал Лев Николаевич Князев, «позвонковый писатель». Звание это он получил, благодаря звонку первого секретаря крайкома КПСС в ЦК: у нас, мол, в писателях одни старики, надо омолаживать организацию, предлагаем отличного журналиста, он кстати и книжку выпустил о море – то что нужно в Приморье! Из ЦК последовал звонок Маркову в СП СССР – и всё! Так Лев и стал членом СП и на целых семнадцать лет сел на трон Приморской писательской организации.
И покатила у него жизнь-малина. Огромный офис – в «золотом треугольнике», через дорогу от любимого крайкома, работа непыльная, свободный график, зарплата неслабая, а главное – что ни напишет, тут же печатают. Да ведь не только в Дальиздате, а и в столичном «Современнике», и даже в «Роман-газете». Тираж – два с половиной миллиона экземпляров! А ведь роман-то тот с отменным названием (журналистский навык помогал: морской протест – название документа, который капитан, ссылаясь на форсмажор, подаёт на случай повреждения перевозимого груза). Князевский «Морской протест» читать было невмоготу, ибо напоминал он недоваренную перловую кашу, несъедобную даже по мерке писанины среднего уровня вроде Василия Ажаева.
Как-то в море читать было нечего, и я взялся за тот номер «Роман-газеты» с карандашом в руке – с наивной мыслью помочь автору. И написал подробную рецензию в одном экземпляре. По приходу во Владивосток подарил её Льву… И стал врагом на долгие годы! Ещё бы – сам Ганичев скормил самому читающему в мире «пиплу» 2 500 000 «Роман-газет» с его, львиной, «нетленкой», а тут какой-то, понимаешь, пузырь возомнил себя Белинским…
Князев всячески привечал «социально близких» графоманов, продвигая в издательстве их опусы, посылая в творческие командировки и т.п., а гениального поэта Геннадия Лысенко одновременно превращал в «шестёрку», в гонца за водкой. А ведь столичные поэты прямо называли его гением, Борис Примеров ставил его выше Есенина!..
В затхлой атмосфере «Примпис-орга» поэт буквально задыхался и однажды ночью прямо в кабинете Князева, где частенько ночевал, повесился. Ему едва исполнилось 35…
Князев пережил его ровно на столько же. Нарушая правило – «о мёртвых или хорошо, или ничего», я понимаю, что уподобляюсь тому ослу, что мёртвого льва лягает, и готов принять звание этого трудолюбивого и на диво грузоподъёмного, сказочно упрямого животного…
Так, со львами покончили, переходим к лошадям. Наша «начальница культуры» Ковтонюк прославилась ответом на вопрос, заданный ей в телеэфире гостем из Минкульта «Какие особо заметные события в культуре края вы бы назвали?» На миг задумавшись, наша гранд-дама выпалила: «Выставка кошек!»
Благодаря таким заслуженным деятелям культуры (у Князева тоже было это звание), одни кошки у нас и процветают. Московская дикторша вкрадчиво мяучит с экрана, вдохновенно декламируя: «Когда живот раздут от газов, эспумизан примите сразу!» Чем не поэзия! Или ведёт опрос на улице столицы: «Какой вы знаете шампунь от перхоти номер один?», и молодой мотоциклист, пардон, байкер, преисполненный чувства собственного достоинства, ответствует: «Хеденшолдерс!» И вторят ему ещё трое или четверо столь же «продвинутых». Спроси у них, знают ли они хоть строчку Пушкина, лишь одарят спросившего говорящей улыбкой: дескать, я тебе что, ботаник? И даванут «по газам».
Позвонковые машины – были когда-то такие, собиравшие у подъезда мусор по звонку. Спасибо им, в городе было чище! Спасибо и позвонковым писателям за их романы миллионными тиражами: в головах читателей также стало чисто, не считая перхоти.
Выставки кошек по-прежнему являются у нас заметным событием культуры…
Года через три Ковтонючка ушла на пенсию, и я позвонил в Кишинёв: Янка, возвращайся! И услыхал в ответ:
– Ты знаешь, я посвятил ей целую поэму! Сейчас остались в памяти только эпиграф «Сто папирос убивают лошадь» и последняя строфа:
Когда она проходит через площадь,
Вся в блеске серебра и янтарей,
Я ей шепчу вослед «Ах, тётя Лошадь,
сто папирос выкуривай скорей!»
До чего же точно всё схвачено глазом художника! Высотный «Белый дом», он же Зуб мудрости, он же Член партии, в котором трудилась Ковтонючка, и «блатную» поликлинику для городской элиты разделяет центральная площадь Владивостока, и гранд-дама ежедневно, а то и три-четыре раза в день, цокая по площади подковками (дорогие итальянские туфли из закрытого магазина беречь же ж надо) шествовала принимать омолаживающие процедуры – горный воск озокерит, кислородные коктейли, хвойные ванны и т.п. Блузка её действительно сверкала чешуёй свежевыловленной селёдки, а с шеи свисало массивное ожерелье из крупных шаров янтаря.
Уезжая в Молдавию, Ян оставил дочке стихи:
Есть такая девчонка, // Она совершенно рыжая, // Словно на эту девчонку // Целое солнце выжали.// Целое солнце выжали, // Слово простой лимон, // И в эту девчонку рыжую // Отчаянно я влюблён…
«И руки деда…»
В те далёкие 70-е был у нас во Владивостоке поэт по фамилии Пушкин. Рослый красавец, очень в себе уверенный, лупоглазый – почти Киркоров, только русоволосый. Стихами грешил весьма среднего уровня, зато неизменно шокировал, представляясь: «Пушкин, поэт». Ему советовали: «Слава, смени фамилию». В ответ он написал длинное стихотворение, которое заканчивалось так: «Я сам себе Пушкин, я сам себе Слава». С Вассерманом они шутливо пикировались, и Пушкин, в отличие от всех, называл его Яшей. Ян многих приморских писателей наградил меткими эпиграммами. Взяв строчки Вячеслава «Какие лодки ладил дед… И руки деда, словно два весла…», Ян написал:
Так что же ты наделал, чёртов внук? Писать не можешь, так перо б не лапал. Приделал деду вёсла вместо рук… Пошёл в гальюн – всю ж… расцарапал! Нечистая тебя сюда несла. А ну катись отседа за ограду! И руки деда, словно два весла, ударили по пушкинскому заду.
Как ни странно, эту эпиграмму ухитрились (в те-то целомудренные годы) напечатать в литературном альманахе, правда, заменив гальюн на баню и «расцарапав» спину.
Числя себя звездой и обожая, по звёздному обыкновению, любую саморекламу, пиар по нынешнему, Пушкин гордился этой эпиграммой и даже читал её на память в узком кругу, невзирая на саркастические смешки круга.
Оба давно там, за облаками, а мне всё видятся их высокие фигуры, улыбающиеся лица и дуэльная перепалка, разумеется, в стихах, у Яна неизменно смешных до колик, хотя и выстреливаемых серьёзной скороговоркой, ну а у Славы, как всегда, «с претензией на юмор» и надуванием щёк.
Как я стал судомойкой
Возвращаться во Владивосток однако Ян не стал. И тогда я поехал к нему. И уже там, в Кишинёве, с вокзала позвонил: Временами хандра… И взорвалось в трубке: Заедает матросов!!! Полдюжины «Фетяски», классного сухого вина, загрузив в авоську, ввалился я в Яново жилище. Он выставил на стол два гранёных стакана, советских, неповторимых, и возложил прямо на скатерть полбатона докторской колбасы, тоже советской, настоящей, как нынче пишут, «колбасы из мяса».
– А где Валя? – поинтересовался я, не теряя надежды на нормальную сервировку, на домострой.
– Валя в Москве. Поступает в Литературный институт.
– Ясно… Заразное это дело – бумагомарательство…
Оглядевшись в поисках хоть какой-то тарелки, вилки, узрел я кухонную раковину (мы сидели на кухне), а в ней – о ужас! – не просто гору, а эверест тарелок и блюдец с объедками и огрызками, заросшими зелёной и чёрной махровой грибницей.
– А-а что, Валя давно уехала?
– Да третья неделя уже!
– И как экзамены?
– Три пятёрки есть, молодчина!
Я подошёл к раковине.
– А что это за пирамида Хеопса, Ян?
– Ха! – возмущённо выдохнул он. – Я поэт, а не судомойка!!!
Ну да, подумалось мне, поэты прозаиков сроду за людей не считали. Открыв кран до упора и радуясь оглушительной, как из брандспойта, струе, я принялся за дело. Отмыв две тарелки, две кружки и пару вилок, вернулся к столу.
– А Валя твоя что пишет?
– Прозу, рассказы.
– И как?
– Ты знаешь, интересно… – за кадром прозвучало: сам удивляюсь!..
Валентина Батяева, сохранив свою фамилию и несмотря на должность судомойки при поэте, стала довольно успешным прозаиком.
Четверть века минуло, как нет на Земле моего друга Яна Вассермана, а в памяти ясно звучит его гордо-возмущённое Я поэт, а не судомойка! И – как живой – встаёт на трибуне Сената Юлий-свет-Цезарь.
Благодаря им обоим – Яну и Юлию (хотя этот, сдаётся, числился прозаиком?) – и у меня среди четырнадцати изданных книг появилась одна маленькая, но всё же (!) поэтическая (!) книжка!..
Борис МИСЮК
г. ВЛАДИВОСТОК
Спасибо, Борис. Мне так не хватает литературных посиделок, громких споров и презренных стихов Бодлера.
Случайно увидел, прочел, защемило в груди. На моей книжной полке *Тяжелое море* Яна и *Соболя* Вали.
Помогите связаться с Валентиной. Очень рад был бы узнать, что у ней все хорошо.