ХОЧУ, ЧТОБЫ ВСЁ БЫЛО НАСТОЯЩИМ

№ 2006 / 24, 23.02.2015


В Москве закончились гастроли екатеринбургского «Коляда-Театра». На сценах театра «Современник» и Центра Мейерхольда отыграли шесть спектаклей, из которых четыре – постановки по пьесам Николая Коляды, одна – «Клаустрофобия» хабаровчанина Константина Костенко и «Ревизор» Гоголя. «Коляда-Театр» – уникальное явление. Он не получает никакой поддержки от государства, но тем не менее хорошо известен не только в России, но и за рубежом. Каждый спектакль Николая Коляды – неизменный аншлаг и очередная премия, недаром он называет себя «солнцем русской драматургии», и при этом – сопутствующая негативная критика, обвинения в непрофессионализме. Между тем престиж драматургического конкурса «Евразия», который проводит этот маленький театр, невероятно высок. Сам Николай Коляда воспитал целую уральскую драматургическую школу и не собирается останавливаться на достигнутом. Мы встретились с драматургом в перерыве между спектаклем и читкой его новой пьесы.

– Правда ли, что гастроли вашего театра были вызваны тем, что вашего «Ревизора» не взяли в «Золотую маску»?
– В общем, я очень благодарен этим людям за то, что они нас не взяли. Потому что таким образом мы привезли не один спектакль, а сразу шесть. Я не рассчитывал на большие гастроли, но получилось так. В прошлом году в сентябре мы играли на фестивале «Реальный театр» в Екатеринбурге. Показали «Ревизора», и все отметили, что это главное событие фестиваля. Марина Дмитриевская написала огромную статью, Роман Должанский похвалил нас в «Коммерcанте», другие умные критики во влиятельных газетах написали добрые, хорошие слова. Спектакль смотрели четыре эксперта «Золотой маски», и все нам говорили: сто процентов, вы поедете на фестиваль. Для нас, для маленького театра это было огромным событием. К тому времени нам было всего полтора года и вдруг… такое предложение. Здорово! Замечательно! Будем ждать. В декабре выясняется, что мы не попали в список. Я начинаю узнавать, что, как, почему. И мне рассказали, что на заседании прозвучала фраза: «В Москве это не покатит». Меня это разозлило до безумия, потому что мне показалось, что это оскорбление всему городу, фестивалю «Реальный театр» и всем критикам, которые про нас писали. Значит, в нашем городе, в нашей деревне, всё катит, а в Москве нет? Я собрал актёров и предложил: «Давайте поедем на гастроли. Только имейте в виду, что мы театр частный, поэтому повышения зарплаты не будет. Я буду копить на гастроли. Будем играть не 24 спектакля в месяц, а 50, как мы и всегда играем. Дополнительные дни рождения для детей новых русских, выезды, ещё что-то». И так мы начали копить деньги. Я ходил к чиновникам, просил помощи, но никто нам ничего не дал. Созвонился с «Современником», с Пашей Рудневым из Центра Мейерхольда. Площадки для нас нашлись легко. Оказалось, что в Москве готовы нас принять. Мы ехали сюда в плацкартных вагонах, жили в гостинице, где душ и туалет – в конце коридора. Несмотря на всю экономию, все гастроли обошлись нам очень дорого, 800 тысяч рублей. Это и мои личные сбережения, и те деньги, которые я недоплачивал актёрам. Здесь я плачу актёрам суточные – 200 рублей. Купил им по карточке на десять поездок в метро. Душ у нас платный, 30 рублей. Говорю актёрам: можете мыться три раза за все гастроли. Ну, ещё в театре всегда можно помыться, если что. Только поймите, я не хвастаюсь, что, мол, вот как всё ужасно. Ну, такие обстоятельства, ну, потерпим неделю. Приняли-то нас с радостью. А на номера-люкс ещё надо заработать. Я сразу ребятам сказал: мы едем зарабатывать будущее. Если всё пройдёт удачно, то дальше будет легче.
– А как насчёт грантов? Независимые театры обычно выживают с помощью грантов.
– Да, 15 июня будет вручаться грант президента, около 15 тысяч долларов, на проведение драматургического конкурса «Евразия». Три года наш театр проводил этот конкурс на свои средства, а теперь, наконец, я на грант могу пригласить критиков, драматургов, подлатать дыры.
– После одного из показов я случайно подслушала разговор зрителей. Они восхищались вашими актёрами и в то же время говорили: «Таких актёров обязательно кто-нибудь переманит. Но они не должны бросать Коляду!»
– Я не думаю, что сейчас, как в советские времена, будет какое-то переманивание. Я не представляю себе ситуацию, что сейчас кто-нибудь придёт и скажет моему актёру: «Давай переходи к нам. Вот тебе квартира в Москве и зарплата в три тысячи долларов». Так не бывает! Актёры сейчас в Москве стоят впритык в очередях на съёмки в сериалах или ещё какой-нибудь ерунде. В живой очереди к славе никакого порядка. Но если судьба улыбнётся Олегу Ягодину или Ирине Ермоловой, то дай Бог. Хотя это актёры, которых, как я считаю, я нашёл, подобрал, вырастил.
– Как вы собирали свою труппу?
– Я работал десять лет в Театре драмы, ставил там спектакли. Потом разругался с директором, ушёл оттуда, и он тут же снял все мои спектакли, «Полонез Огинского», «Корабль дураков» и другие. Сейчас в репертуаре этого театра идёт только один мой спектакль – «Персидская сирень». Я год кантовался в маленьком театре «Театрон», что-то там делал. Потом у нас появилось помещение, из-за которого сейчас разгорелся сыр-бор. А труппа появилась следующим образом. Когда ушёл из «Театрона», позвал нескольких актёров, Сергея Фёдорова, Сергея Колесова. Ирина Белова сказала: «Если вы меня не возьмёте, я буду за вами ползти три километра». И она потом очень хорошо вписалась в коллектив. Из Театра драмы, как только открылся мой театр, сразу уволился Олег Ягодин и пришёл ко мне. Ирину Ермолову я позвал к себе где-то через полгода. Директор Театра драмы запрещал ей со мной общаться. Но она плюнула – работает и у меня, и в Театре драмы. Некоторые актёры из Театра драмы побоялись и не пришли ко мне. Я их понимаю. Там они получают 15 – 20 тысяч рублей, там квартиры, спокойствие – бюджетный театр. Здесь – некий эксперимент в подвале на 50 мест. Вдруг не получится? Сейчас, правда, они мне звонят, говорят, что хотели бы сыграть в следующем спектакле. Но я отказываю. В тот момент, когда мне было трудно, они побоялись прийти. Я понимаю, что актёры не могут быть друзьями. Актёры – это особое психическое заболевание. Могут предать в любой момент. Ты им даёшь роль, они тебя любят. Не даёшь – последний гад и паразит. Это нормально. Я сам был актёром и никогда не обижаюсь. Но я уже нашёл своих актёров, вырастил их. Сейчас у меня пятнадцать человек работают постоянно, и пять человек – из других театров. У меня во всех спектаклях – два состава, хотя это сейчас уже почти нигде не практикуется. Но это нужно, чтобы спектакли не срывались.
– Расскажите подробнее, кто и почему выгоняет сейчас ваш театр?
– В своё время мне позвонила директор Молодёжного центра поэзии, сказала, что у неё огромные долги по арендной плате, нет электричества, в помещении стоит вода и что она хочет, чтобы в этом помещении был наш театр. А до этого там был довольно популярный, особенно в перестройку, поэтический театр «Мы», где играл самодеятельный коллектив. А как только началась другая жизнь и всё рухнуло, в этом помещении не осталось никого, кроме этой директрисы, которая сдавала площадь, не имея на то никаких прав, так как это памятник архитектуры. Я пришёл, заплатил из своих личных денег 80 тысяч рублей за арендную плату. Занял 10 тысяч евро у своего друга немца, чтобы купить аппаратуру, колонки и т.п. Позвал актёров, журналистов, причём я им написал: «Господа журналисты! Вы много на мне денег заработали. Теперь я хочу на вас заработать. Приходите, выкачаем воду из моего помещения, помоем и всё приведём в порядок». Отремонтировали фойе, сделали косметический ремонт и начали репетировать. 2 августа 2004 года прошли первые спектакли: утром – для детей из детских домов «Карлсон вернулся», вечером играли мою пьесу «Кармен жива». Начали работать. За два года сделали пятнадцать спектаклей, причём в нашем репертуаре много работ для детей. Детские постановки приносят нам хоть какой-то доход. Мы на полной самоокупаемости, нам никто не помогает. Прошло где-то пять месяцев, и эта женщина-директор вдруг увидела, что, оказывается, можно всё привести в порядок, что к нам идут люди, каждый вечер – аншлаг, всё работает, и она приходит и говорит: «Вон отсюда. Мы не сходимся по эстетическим принципам». Она думает, что мы много заработали. А как мы уйдём? Пусть тогда вернёт нам вложенные деньги. Оказалось, что весь наш договор был липовым. Ну, и начались суды-пересуды, которые продолжаются по сей день.
– Вы не так часто обращаетесь к классике. Как решили взяться за «Ревизора»?
– До этого из классики у меня были «Ромео и Джульетта» с Ягодиным и Ермоловой, и этот спектакль шёл на «Золотой маске». А идея «Ревизора» возникла давно. Как-то раз я пошёл к одному очень большому начальнику просить себе помещение. Сидел в его приёмной, огромном таком предбаннике, где стояли кожаные кресла и диваны, сидели две секретарши, тут кабинет, там кабинет, бегали какие-то женщины, люди, они жили своей жизнью, шептались, хихикали. Я сидел в своей старой джинсе. Мимо проносили шампанское. Секретарши между собой переговаривались: «А это кто?» – и хихикали. Такая замечательная жизнь! И я подумал: «Коляда, какой на фиг театр? Кому ты нужен? Они прекрасно существуют. Чиновникам не нужен твой театр». Я, естественно, всё же зашёл в кабинет, на меня наорали, сказали: «Иди отсюда». Я шёл по городу, рыдал и думал: «Господи! Как ему объяснить, что я люблю театр, что я жить без него не могу. Дайте мне комнатку маленькую, дайте! Не надо мне храмов с белыми колоннами, не надо дворцов, красных ленточек. Дайте чего-нибудь, где я смогу спокойно жить. Я найду людей, мы на коленях сделаем театр!» В тот день я понял: надо ставить «Ревизор». Такая современная тема! И эти чиновники, и дураки, и дороги грязные…
– Да, грязи в вашем спектакле очень много…
– Это родилось где-то на пятнадцатой репетиции. Я проснулся утром, пошёл в цветочный магазин, купил много-много земли, рассыпал её по сцене, налил воды, велел актёрам разуться, включил музыку и сказал: «Ходите, танцуйте». И они начали топтаться по грязи. А потом и деньги стали грязью. Когда во втором действии Хлестаков буквально насилует Марью Антоновну и Анну Андреевну, они тоже становятся грязными. В финале – грязью забрасывают голых Добчинского и Бобчинского – нашли «стрелочников». «Кто первый выпустил, что он ревИзор?» – спрашивают чиновники. Они везде ставят неправильные ударения, как и наши чиновники. «Вот кто выпустил!» – и их раздевают и закидывают грязью. Вот кто виноват, Бобчинский и Добчинский. Мы-то не виноваты: все сидим в калошах, грязи… И они всё время моют, моют, моют…
Кроме того, у меня в театре работает Олег Ягодин, замечательный артист, блистательный, редкого таланта актёр. И другие у меня замечательные: и Ирина Ермолова, и Сергей Фёдоров, и Ирина Цвиткис, и Сергей Колесов, и молодые подрастают… Но Ягодин – уникальная личность, которую необходимо использовать. Поэтому именно он играет Хлестакова.
В Москве спектакль прошёл грандиозно, народ ржал, не переставая. Ягодин берёт грязь в руки, говорит: «Арбуз… на столе арбуз, семьсот рублей арбуз!» – раз, и грязью себе в лицо. Всё это смотрится грязно, мерзко, а сверху ещё посыпается детской присыпкой, которая смотрится, как кокаин. И Хлестаков превращается в какого-то монстра, в какого-то одного из наших правителей… Он похож, кстати, на одного из наших правителей, не будем его называть. Пришёл, всех изнасиловал, оттрахал, такой циничный, мерзкий, и исчез. Ему на всё наплевать. Такое мерзкое, циничное чмо. Аплодисменты в конце не стихали.
Когда мы ставили «Ревизора», мы были потрясены текстом. Он настолько современен, настолько точен! Я, естественно, его немного сократил, но ничего не переделывал. Да, это моя интерпретация, но не для того, чтобы кого-то удивить. Мы репетировали, как шло. Появилась грязь, от неё стали расходиться следы.
– Ещё за классику возьмётесь?
– Думаю, начнём осенью с Ягодиным репетировать «Гамлета».
– Вы ещё и главный редактор «Урала». Успеваете ли сами писать?
– В последнем номере журнала «Современная драматургия» вышла новая пьеса – «Старая зайчиха». Я написал её к 50-летию театра «Современник» для Гафта и Дорошиной. Надеюсь, что Волчек поставит. А что касается «Урала», то я уже семь лет главный редактор этого литературного художественно-публицистического журнала. Когда я туда пришёл, тираж был 234 экземпляра. Сейчас он – 3300. Если учитывать, что у «Нового мира» тираж – около 9 тысяч, то для нашего провинциального журнала 3300 – довольно прилично. Сейчас это толстый журнал. Не скажу, что в нём – только гениальные вещи, но мне так сказали: если из двенадцати номеров за год хотя бы одна строчка войдёт в хрестоматию по литературе, значит, ты не зря работал. Не может быть весь журнал гениальный, но потихоньку создавать какое-то литературное поле в Екатеринбурге и на Урале, полностью отказываясь от политики, статей о Сталине, Ленине и Троцком, надо. Всё, что касается краеведения, мифа об Урале, – это с радостью и удовольствием. Даже без всяких споров. Надо создавать миф об этом крае, о своих писателях, Бажове, Никонове, Мамине-Сибиряке. Надо это поднимать, ценить, любить. Мне очень нравится работать в журнале, я успеваю прочитывать все рукописи, обычно ночью или рано утром. Есть ещё сотрудники, двенадцать человек. И хотя там всё не гениально, но прозу мы печатаем приличную, со стихами хуже. Критиков печатаем мало. Хороший литературный критик – это сейчас очень редкая профессия, их можно по пальцам перечесть, а уж на Урале… У нас подрастают несколько человек, но пока – подрастают.
– Кто из драматургов появился в последних номерах?
– Зуев, который победил на конкурсе «Евразия», новая пьеса Сигарева «Волчок»… У меня много талантливых учеников, и я этому очень рад. У меня учатся Злата Дёмина, Маша Ботева… Я рад, что то, что у меня получается, сопряжено с успехами других людей. Все меня хвалят: какой ты замечательный учитель. Но на самом деле они сами подбираются: приезжают из Тагила, как Зуев, Чичканова, из Кирова, как Маша Ботева, из Салды – Сигарев. Меня хвалят, а я-то ничего не делаю. Я им только говорю: «Молодцы! Работайте дальше». Вы думаете, я им лекции читаю? Да я сам ничего не знаю. Просто раз в неделю мы собираемся, я им что-то рассказываю, а обычно просто пытаюсь поправить мировоззрение, вдалбливаю, что надо любить театр, маму, папу, родину, жизнь, отдавать всё, и всё будет в порядке. А любить – это совершать какие-то поступки, а не ходить целовать всех взасос. Что-то делай хорошее для жизни, людей. Пиши, много работай. Это всё, что я делаю.
– Между тем уже давно говорят о драматургической школе Коляды…
– Какая школа? Я никакую школу не создавал. Я просто хожу на занятия каждую субботу, получаю за это 3700 рублей, вот и всё. А драматурги сами как-то получаются. Сигарев приехал ко мне, показал полторы странички текста. Я прочитал, сказал: «Молодец, а что ты читал по дороге сюда?». Он назвал какую-то книгу, не то Кастанеду, не то Коэльо, и я взял его. Он сидел полгода, молчал на всех занятиях, а потом выдал: пьеса, пьеса, вторая, следующая. Как-то поздно ночью мне приходит письмо с пьесой «Падение невинности». Я читал её до двух часов, позвонил ему, сказал: «Ты написал замечательную пьесу. Можешь теперь умирать». Он отшутился: «Я ещё поживу». Я изменил название пьесы на «Пластилин» и разослал в сто театров в ту же ночь. Всё! И он пошёл… Правда, он сейчас не помнит, как корректор нашего журнала набирала все его пьесы, я ей платил по 10 рублей за страницу.
– Вы общаетесь сейчас?
– Нет, разругались. Он пришёл ко мне пьяный, начал говорить: «Убогий ваш театр, ничего поставить не можете». И я прогнал его: «Да, ты гений, а я маленькое говно, которое занимается своим огородом». А он пусть дальше ходит и говорит, что он сделал революцию в театре. Я революциями не занимаюсь.
– О вас обычно говорят как об отдельном явлении. А кого вы считаете своими учителями?
– Какое явление? Я об этом никогда не думал, да и не стоит об этом задумываться. Потому что, если вспомнить о всех своих премиях, призах, наградах и прочем, можно просто сойти с ума и пойти по улицам так, что все вокруг будут падать. Я рабочий человек из крестьянской семьи, всю жизнь занимался любимым делом, писал пьесы для любимого театра (так у меня первый сборник называется). Люблю театр, и ничего у меня в этой жизни больше нет. Надо дальше работать. А учителя – всё те же: Чехов, Толстой, Пушкин, Гоголь, Набоков, вся великая литература. Естественно, – Уильямс, как драматург. Как меня учил Шугаев в Литературном институте: в произведении должны быть Мысль, Слово, Характер. А еще Боль. Вот и всё. И, конечно, надо любить жизнь.
– У вас очень насыщенная, сочная сценография. Как она рождается?
– В ремарках стоит одно, а как режиссёр я терпеть не могу расставлять столы и стулья, как написано. Надо найти образ, решение всего этого. Например, в спектакле «Землемер» всё завешано марлей. Сначала её не было. Но было ощущение болезни этого дома, всех этих людей, которые кишки вынимают из себя, жилы наматывают на кулак. Я купил сначала бинты, начали с ними работать. Потом купил целый километр марли, и всё это мы используем.
К сожалению, я работаю без сценографа вот уже два года. Это ужасно печально для меня. Это не моя профессия. У меня был замечательный сценограф из Театра драмы, но он побоялся работать дальше со мной. А сейчас первые десять-пятнадцать репетиций приходится мучительно выдумывать оформление.
У меня в спектаклях всегда есть огонь, вода, земля, я хочу, чтобы всё было настоящим. Ненавижу бутафорский театр! Я хочу взволновать зрителя. Иначе зачем они приходят в театр?
– В декабре будущего года у вас юбилей, 50 лет. Какие сюрпризы готовите для зрителей?
– Я всегда к своему дню рождения готовлю премьеру. В этом году нашему театру исполнится пять лет (он появился гораздо раньше, чем у нас появилось помещение), так что будем отмечать и моё 49-летие и пятилетие театра. Сейчас опять перейду на пафос. (Смеётся.) Я всегда говорю актёрам: наша работа – приносить людям радость. Всё! Нравится не нравится, но такая наша работа, нормальная, человеческая, как у всех. А все эти «священнодействия в театре» – это не по мне.
– А время на личную жизнь у вас остаётся?
– Нет у меня личной жизни. Я живу один, у меня девять кошек и черепаха. Беседу вела Ильмира БОЛОТЯН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.