Кирилл АНКУДИНОВ. Просветительство с довеском

№ 2016 / 36, 20.10.2016

Поэзия. Учебник. М.: «О.Г.И», 2016. Я не буду критиковать эту книгу тотально: она может быть полезна – если её использовать по назначению. В то же время, эта книга, по моему мнению, являет собой воплощённую методологическую и гносеологическую катастрофу. Такой парадокс.

У этой книги были две чудесные предшественницы – советская комментированная антология «Мысль, вооружённая рифмами» В.Е. Холшевникова (Ленинград: ЛГУ, 1984) и постсоветская полуантология «Русские стихи 1890-х – 1925-го годов в комментариях» М.Л. Гаспарова (М.: «Высшая школа», 1993). Они сделали много хорошего; и если б учебник «Поэзия» ограничился бы разумными пределами, указанными этими книгами-предшественницами, цены б ему не было. Многие нынешние начинающие поэты не имеют представления о ритмике стиха, о метрике стиха, о строфике, о рифме, о синтаксисе, о связности поэтического текста. Ни на миг не отвергну необходимость просветительских проектов по этим темам. Учебник «Поэзия» можно и нужно использовать в объёме «стиховедческих» глав 11–18 (а возможно, в объёме глав 9–19). Сложнее с «теоретическими» главами 3–8. Мне, например, не нравится, что авторы учебника отказались от «тыняновского» термина «лирический герой» (заменив его невнятным «субъектом поэтического высказывания») и от «бахтинского» термина «хронотоп» (вернувшись к экстенсивному понятию «пространства и времени в поэзии»); других же литературоведов не устраивает отсутствие концепта «образ». Ничего страшного: теория литературы – живая и развивающаяся наука, а на всех не угодишь.

К сожалению, отчасти съедобный и нужный (а отчасти условно съедобный) просветительский проект оказался испорчен ядовитейшим довеском – пресловутой «теорией приращения смыслов» (в главах 1–2 и 20–25)… «Для каждого нового стихотворения важно, что оно прибавляет к тому, что уже сказано в поэзии» (гл. 1, стр. 17).

Это высказывание может показаться тавтологией: любая подлинная поэзия нова, потому что она сообщает мне что-то новое о человеческой душе. Увы, здесь речь идёт об иной новизне и о совсем иных «прибавлениях». Авторы учебника сначала замечают, что «поэзия противостоит многообразно проявляющейся в современном мире тяге к упрощению» (стр. 18), чем вызывают у меня вопрос, от какой точки культурных координат следует начинать «усложнение»; затем они говорят, что хорошая поэзия «производит непонимание из понимания… и она же производит понимание из непонимания» (стр. 18). Стало быть, поэт должен стремиться к тому, чтобы его не вполне понимали. А как быть поэтам, не ставящим перед собой такую цель? Их дело тщетно: они пишут не «профессиональные стихи», а «любительские стихи». «Любительское стихотворение… доставляет автору удовольствие, приносит психологический комфорт, позволяет завязать разговор с ближним и т.д. Такое стихотворение не предназначено для того, чтобы занять собственное уникальное место среди других поэтических текстов – в отличие от профессиональной поэзии, любительская поэзия не образует иерархии» (гл. 2, стр. 58). «Шут с ней, с иедурархией, мне хватит того, что моё стихотворение занимает «собственное уникальное место» в сердцах читателей» – скажу я. И лоханусь: «Можно изучать фольклорную поэзию, чтобы выяснять общие основания культуры того или иного народа, любительскую поэзию, чтобы понять, какие стереотипы распространены в обществе, наивную поэзию, чтобы понимать, каковы общие механизмы человеческого творчества. Изучение этих видов поэзии важно и интересно, но оно не отвечает на вопрос, как в культуре рождаются новые смыслы. На этот вопрос можно ответить только в том случае, если читать и анализировать профессиональную поэзию…» (стр. 61).

Господа авторы, у вас всё вышло с точностью до наоборот. Ведь культурные смыслы – это не то, что зародилось в голове у одного поэта. И это даже не то, что появилось в замкнутой «корпорации профессионалов». Культурные смыслы – то, что актуально для всего общества (или, хотя бы, для определяющих сегментов общества). Чтобы понять, как в культуре рождаются новые смыслы, надо проштудировать десятки тысяч современных стихотворений (преимущественно плохих стихотворений). Но пойду далее по цитате: «… профессиональную поэзию, одна из центральных задач которой – выработка этих смыслов и познание их с помощью окружающего мира» (стр. 61).

Это потрясающее, неслыханное для истории мировой культуры заявление. Даже в Древнем Египте не говорили, что «новые смыслы способен выработать только фараон, а окружающий фараона мир нужен, чтобы фараон познал свои смыслы». На самом деле смыслы создаёт Бытие («окружающий мир»); культура (в том числе поэзия) смыслы транслирует, а профессиональная культура (в том числе, профессиональная поэзия) транслирует смыслы осознанно (и отчасти критически), а не автоматически-медиумически (то есть как раз при помощи профессиональной культуры Бытие познаёт себя). Разумеется, высказывание вроде «Дмитрий Кузьмин считает Нику Скандиаку реформатором русского стиха» несёт в себе некий потенциальный смысл; однако этот смысл по модусу может оказаться подобен смыслу высказывания «мой сосед считает меня Наполеоном»: критерий действительности, как известно, – практика.

Трудно ли написать «стихотворение с приращением смысла», то есть стихотворение, которое в наибольшей степени защищено от вероятных интерпретаций (раскодировок), вносящих однозначность? Мне – нетрудно; надо всего лишь оборвать все межсловесные семантические связи в тексте и обесточить его эмоционально (сотворить постную бессмыслицу); делов на три минуты. Меня останавливает лишь то, что я не смогу вообразить ни одного читателя такого опуса и потому стану относиться к своему опыту не очень сёрьёзно (и это будет мгновенно считано). Не бывает культурных явлений, не предназначенных ни для кого. В русской поэзии первой половины ХХ века впрямь происходили процессы, создавшие у нас иллюзию безудержной «экспансии смыслов», прираставших не для недогадливых современников. Это – не более чем иллюзия.

…В разгар споров о футуризме, 23-го января 1914-го года писатель и журналист А.Амфитеатров опубликовал в «Русском слове» заметку, в которой ехидно напомнил, что «истинный золотой век стихотворного футуризма цвёл 50 лет тому назад в мещанских слободках и улочках Орла, Мценска, Калуги, Тулы». И впрямь «заумные стишки» были весьма распространены в мещанской и купеческой среде XIX – начала ХХ вв.; вот только они были не явлением литературы, а явлением смежных культурных сфер (напомню одно имя – Иван Яковлевич Корейша). Всемерное расширение тематик, оптик и приёмов в поэзии Серебряного века – от респектабельного символизма до чернейшей футуристической зауми – было вызвано социальным запросом,
а именно массовым вхождением в читательскую (и авторскую) среду слоёв, доселе пребывавших вне литературной ситуации: от буржуазии – через слободское мещанство – до крестьянства и рабочих. В ХХ веке читать стихи (и писать стихи) стали простые люди, которые по своему бэкграунду не мыслили и не могли мыслить «как Пушкин и Баратынский»; они мыслили «как Хлебников» – и они восприняли Хлебникова. Где тут «приращение смыслов»? В культуре никогда ничего не прирастает само по себе, без запроса. А откуда брать в гомогенном обществе нынешней России социокультурные ресурсы «приращения смыслов» – от марсиан, что ли? Авторы учебника справедливо отмечают «многообразно проявляющуюся в современном мире тягу к упрощению». Но постольку, поскольку «тяга к упрощению» имеет место, она требует отнюдь не противостояния (из слепого сектантского произвола); она нуждается в изучении.

Ошибочность гносеологических установок составителей книги наглядно проявилась в отборе поэтов и их произведений для демонстрационного материала рубрики «Читаем и размышляем». Отбор точен, умён, уместен в отношении классики XVIII столетия, классики XIX столетия, поэзии Серебряного века, эмигрантской и советской поэзии (учебник отрадно не избегает Маяковского, Багрицкого, Симонова, Твардовского). Однако после межевой вехи «поэтов-фронтовиков» объективность отбора пропадает. Судите сами: Николай Рубцов представлен единственным дурашливым стишком, Юрий Кузнецов – нехарактерным для него верлибром. У Евтушенко и у Кушнера взято по одному стихотворению (и им повезло: Юрий Кублановский, Новелла Матвеева и многие другие достойные поэты – даже не упоминаются). Совсем скверно с более-менее молодёжью: нет ни Веры Полозковой, ни Дмитрия Быкова, ни Всеволода Емелина – зато печально известная Скандиака презентована тремя текстами, а у пустоватого, декоративно-виньеточного верлибриста Андрея Сен-Сенькова – аж пять публикаций и несчётное количество упоминаний. Вот он – специфический крен в «Воздух», на который обратили внимание все рецензенты учебника – но эта очевидная односторонность почти не уязвима для критики. Одно из двух: либо отбирать в антологию исключительно мёртвых классиков (в крайнем случае – живых престарелых поэтов-мэтров с безупречными репутациями); это подход благородный, но недостаточный; либо предлагать собственную выборку современников, что не гарантирует объективность.

…Катастрофа для книги пришла с другой стороны.

Помимо «теории литературы» есть ещё одна дисциплина – занудная, непраздничная, но нужная; называется эта дисциплина – «методика преподавания литературы». По «теории литературы» книга сделана на уверенную четвёрку; а по «методике преподавания литературы» она заслужила жирную единицу с минусом. Не всякое хорошее стихотворение можно помещать в учебник.
В книге есть хорошие современные стихи, но все они или неуместны методически, или поставлены в ненадлежащий контекст и требуют комментирования. Также в книге немало плохих современных стихов; а хорошие стихи выглядят неотличимыми от плохих стихов; плохие стихи и хорошие стихи слиплись в единый колоссальный смоляной ком с горы, жутко катящийся в читательский мозг. Авторы учебника из гордыни вредят своему же делу: в одном из лучших его параграфов «18. 2. 2. Ода» исчерпывающе разъяснено жанровое содержание термина «ода»: авторам осталось проиллюстрировать параграф одами Ломоносова, Державина и, допустим, отрывком из «Оды на посещение Белосарайской косы» Ильи Кутика. А вот каков демонстрационный подбор – «Грифельная ода» Осипа Мандельштама и «Ода лову мнимого соловья» Аркадия Драгомощенко. У учащихся возникнет вопрос: что в этих двух текстах одического? Отвечу: в позолоченной канители Драгомощенко от оды – лишь название; а «Грифельная ода» – ода впрямь; но чтобы понять, что именно Мандельштам воспевает, надо прочесть десятки сложнейших научных статей – труд не для школьников.

Да, я не оговорился; издательская аннотация гласит: «Учебник предназначен для старших классов школы (гуманитарных лицеев или гимназий и лицеев), им можно пользоваться не только на уроках литературы, но и на уроках русского языка» (стр. 4).

Старшеклассников часто показывают в утрированном облике (как тупую «школоту»). На деле старшеклассникам свойственно любить поэзию; многие старшеклассники сами пишут стихи. Часть старшеклассников знает не только классическую, но и современную поэзию, а малая часть части – так называемую «актуальную поэзию» (имена Воденникова и Родионова для некоторых ребят-школьников – не пустой звук).

Представим нормального шестнадцатилетнего старшеклассника (ученика гимназии, лицея или гуманитарного лицея) – пускай даже умеренно продвинутого в «актуальной поэзии» старшеклассника – не «школоту», а школяра – со здравым смыслом, со здоровым чувством юмора (когда ему смешно, он не прочь поржать), с молодой непосредственностью. Теперь вообразим, как наш школяр раскрывает учебник «Поэзия» и читает на стр. 134–135…

«как мы (провожая друг друга к причинно-следственной связи, но ещё подползая кошке щекой с кошкой) как мы в тулупе пустыни (в пустыне беспричинной кожи) обхватываем друг друга, но никогда в одной природе

(обхватываем уже друг друга, но никогда ещё в одной природе)

а оглянись, – ты оглянуться-то

(некого) (никто)

небеззащитный, дрожащий космос

в ветровке, полупрозрачной, как ломтик / молитва

слова / сыра;

или смотри: разбитая в яркости разнообразия

терзаемая сознанием

                                      [выпалила]

                                                        [рыба]

декоративная           [настольная]

керамика

забронированного пространства

(предложили четыре сверкающих вещи».

(Ника Скандиака. Из цикла «[0/2/2007]»).

 

Как писали в старинных романах, опускаю завесу милосердия над этой раздирающей душу картиной.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Кирилл АНКУДИНОВ

г. МАЙКОП