Александр БАЛТИН. ВМЕСТО РЕЕСТРА «НАЗНАЧЕНЦЕВ»

№ 2016 / 38, 04.11.2016

Некогда – во времена советской Атлантиды – литературная известность прорастала снизу: естественно, как трава, и мёртвые балки, наваленные официозом, не могли помешать её витальной силе.

Ещё раньше на обретение литературной известности уходили годы, и постепенность этого процесса гарантировала качество предлагаемой продукции – не заурядной в сравнении с общей массой производимых текстов.

 

1. СИТУАЦИЯ

 

Ситуация изменилась в начале девяностых, когда в условиях тотального слома и всеобщего сумбура группы активных, жаждущих благ известности сочинителей, выкрикивая: Нас не печатали в Союзе! бряцая полуподпольными связями с западниками, часто не славистами даже – журналистами, вовсе не смыслящими в поэзии, – ловко используя разнообразные отечественные знакомства стали захватывать издательства и издания, создавать свои, учреждать и договариваться об учреждении всевозможных потешных премий, разнообразно творя иллюзию собственной значимости.

Читатель медленно вымирал, ибо… что же читать ему было?

Филологический эксперимент, представленный рифмованными строчками, или белым стихом, не интересен никому, кроме филологов. Бесконечное ёрничанье по поводу рухнувшей империи – и всего вообще – едва ли насытит алчущую душу, а именно такая должна быть у подлинного читателя. Тотальный иронизм, конечно, мил, но юмор – это всего лишь способ примириться с окружающей действительностью: как алкоголь – в отличие от сатиры, неудобной никаким властям, и потому благополучно истаявшей на необозримых литературных полях.

Они действительно сделались необозримыми, и, если в советские времена смеялись над десятитысячной ратью членов Союза писателей, то ныне эти рати не поддаются никакому исчислению вообще.

Экспертные сообщества скомпрометированы – обслуживая определённые корпорации, например, фабрики толстых журналов, они готовы превозносить кого угодно.

В результате суммы искривлений литературная известность оказалась никак не связанной с качеством предлагаемых текстов – но только с назначенцами от властвующей тусовки. Всё искусственно: от пиара, до иллюзии читательского интереса, создаваемой хитроумными ухищрения разнообразной рекламы.

Снизу талантливому сочинителю не прорасти: коацерват миллионов текстов в интернете бурлит, не обещая новой, высокой литературы.

Учитывая гонку за выживание, в которой поголовно вынуждены участвовать бедные сограждане, литературными проблемами можно было бы пренебречь, если бы не «досадные» свойства подлинной литературы – долговечность, способность пробуждать лучшее в человеке, возможность превращать обывателя в «мыслящий тростник».

Пересмотреть бы реестры «назначенцев»! перетряхнуть бы обоймы якобы успешных! Да некому…

Вероятно, эту работу придётся возложить на время, коли люди неспособны совершить её.


 

2. ДОСТОЕВСКИЙ КАК ПОЭТ

 

Достоевский, вероятно, очень удивился, коли назвали бы его поэтом – тем не менее, капитана Лебядкина не представить без его кривобоких, шатающихся стишат, как самого Достоевского не представить без эпилепсии.

Органично вотканные в разноплановую и вместе с тем единую ткань великого романа, стихи эти – сумасшедшие вирши, скорее служат дополнительной характеристикой одного из важных персонажей…

А коли стихи не характеризуют автора – то грош им цена.

Жажда Достоевского быть поэтом в изначальном – рифмующем, в столбикпишущем смысле – очевидна, и именно она придаёт поэтическим опусам его персонажей естественность, даже при налёте графомании. И (из Карамазовых уже) эта ножка, которая разболелася немножко – также важна, как встреча Ивана Карамазова с чёртом.

Достоевский был во многом поэтом – если под поэзией понимать стихию, из которой возникает гармония; но и собственно поэтические его тексты интересны: дополнительным штришком к гигантскому космосу, что нёс в душе классик.


 

3. О ПОЭЗИИ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА

 

Густота платоновской прозы прорепетирована в его поэзии. Проза Платонова – феноменальная, обжигающая, корневая, шаровая – имеет два противоположных вектора: один – земельный, пищевой, нищий, мечтающий стать толстым, другой – сияющий в направлении русского космизма, своеобразие философской линии, перекликающейся с мыслями Н.Фёдорова и К.Циолковского. Но – проза Платонова тяжела, порой кажется, что это заговорили глина, корневища, кора. Или скорбь.

А поэзия? «Мы будем есть пирожного куски» Серебрится надежда, играет, становится радужной, переливается. Да и время, сквозь жуть и кровь его, сквозь поход за всемирным счастьем, обернувшимся трагедийной гаммою бытия, было насыщено огромной энергией радости. И куски пирожного казались само собой разумеющимися. И, хотя взрыва, который произошёл во прозе Андрея Платонова, сделав её ярчайшей в своём веке, в его поэзии не произошло – она, платоновская поэзия, была тем репетиционным залом, где он настраивал инструмент своих будущих романов, повестей, рассказов.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.