ВЗРЫВ И ВЗЛОМ

№ 2006 / 25, 23.02.2015

Марина Ивановна Цветаева в своём эстетическом потенциале интегрировала такие духовные и творческие силы, которые во всей их значимости и величии проявляются только в контексте «большого исторического времени». Культурные традиции семьи и всего цветаевского окружения были помножены на вековые этнонациональные ценности, созданные великими народами – русским, в первую очередь.
Друг! Не ищи меня! Другая мода!
Меня не помнят даже старики.
Ртом не достать! Через Летейски воды
Протягиваю две руки.
Марина Цветаева. «Тебе — через сто лет» (1919).

Марина Ивановна Цветаева в своём эстетическом потенциале интегрировала такие духовные и творческие силы, которые во всей их значимости и величии проявляются только в контексте «большого исторического времени». Культурные традиции семьи и всего цветаевского окружения были помножены на вековые этнонациональные ценности, созданные великими народами – русским, в первую очередь. Именно поэтому в социокультурной ситуации рубежа XX – XXI веков, характеризующейся переходом к осмыслению мирового целого как единства в разнообразии его составляющих, феномен М.И. Цветаевой необычайно актуализируется. Как великий художник слова она по праву заняла в литературе «блоковско-есенинское» место, которое, как писала сама в статье «Эпос и лирика современной России», было «вакантным». Культурологическая стратификация творчества Марины Цветаевой, однако, столь многоаспектна, что «пояс», «слой» «певучести», «блоковско-есенинской» стилевой доминанты является лишь компонентом художественного мира поэта. Но кто при жизни Цветаевой интересовался её высоким, эпохальным искусством, если «вслушивались» в такую поэзию лишь единицы: М.Волошин, Н.Гумилёв, И.Эренбург, В.Рождественский, А.Ахматова, Б.Пастернак… Молодому современнику сейчас трудно поверить в то, что хрестоматийную и одновременно неисчерпаемую Марину Цветаеву, издаваемую на всех языках мира, ещё совсем недавно замалчивали и почти не печатали у себя на родине. Оппозиция «поэт и власть», а ещё точнее – авторитарная власть, в коллизии вечного противостояния достигла своего апогея в судьбе, пожалуй, самого крупного поэта ХХ столетия.
Выброшенная из жизни и литературы при сталинском репрессивном режиме, Цветаева в период «оттепели» шестидесятых годов становится символом нонконформистского стиля, элитарным художником, входившим «в моду» среди образованной части общества. Но это лишь слабый отблеск в кривом зеркале времени того подлинного душевного и интеллектуального «взрыва и взлома» («Поэты»), которое пережило наше поколение, соприкоснувшись с творчеством Цветаевой.
Художественное слово столь высокого философского и эмоционального напряжения возводило живую человеческую экзистенцию к константам антропокосмизма и нравственным абсолютам. На них зиждятся поэтический мир Цветаевой и её прозрения в «суть» «всех стихий» («Поэт о критике»):

Два солнца стынут – о Господи, пощади! –
Одно – на небе, другое – в моей груди…
И оба стынут – не больно от их лучей!
И то остынет первым, что горячей!
(5 октября 1915)

Марина Цветаева взорвала привычное течение дней и привычные пристрастия, перевернула наше миропонимание и жизнеотношение. Картина мира изменилась, приоткрыв свою бытийную, глубинную, недоступную рациональному знанию сущность… Мы жили тогда в атмосфере всеобщей скованности, воззренческой регламентированности, отчуждения от духовной уникальности (даже в творчестве!), в условиях элементарного понимания личности как бесконечной повторяемости, тиражируемой микромодели всесильного социума, – по крайней мере, в повседневном (не теоретическом!) контексте существования, не преодолённом нами, к сожалению, до сих пор. Цветаева выводила своих читателей из состояния внутренней эмиграции, помогала всматриваться в себя, обнаруживая в собственной душе целые миры.
Такое высокое искусство подготавливается веками. Только настоящий поэт, не запрограммированный традицией и ритуалом, может принципиально обновлять традиционную систему художественного мышления, имеет право на непосредственность творческих инициатив:
«… путь комет –
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности – вот связь его! Кверх лбом –
Отчаятесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарём!…

Поэтов путь: жжя, а не согревая,
Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом –
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарём!»
(«Поэты», 8 апреля 1923).

«Не предугаданным» политическим «календарём» был и стремительно возраставший интерес к поэзии Цветаевой в 1960-е годы. Её первые посмертные сборники купить было невозможно: малый по тем временам тираж в 25 тысяч экземпляров не мог удовлетворить читательские потребности. После пятнадцатилетнего забвения, начиная с 1956 года, в центральных («Новый мир», «Иностранная литература», «Дружба народов», «Москва», «Звезда», «Наука и жизнь») и региональных («Литературная Армения», «Литературная Грузия», «Сибирские огни», «Дон», «Простор») журналах стали появляться статьи о жизни и творчестве поэта, принадлежавшие перу ее близких – сестры Анастасии Цветаевой и дочери Ариадны Эфрон, а также знавших Цветаеву литераторов и деятелей искусства, авторитетных литературоведов. В то же время ведущие средства массовой информации поэта игнорировали. И более всего по идеологическим причинам: это было время, когда официальная идея на весах аксиологии перевешивала всё, тем более эстетику и художество. Цветаева, изначально наделённая ощущением трагичности человеческого существования, острым переживанием онтологической драмы человека, в своих ценностных ориентациях фатально не совпадала с теми, кто разделял общепринятые представления о жизненных и эстетических приоритетах, а её творческая индивидуальность не вписывалась в идеологическую, мировоззренческую парадигму и официальную риторику того времени.
Особо строгое «табу» было наложено на любую информацию о трагедии Цветаевой в Елабуге. Даже в конце 1960-х годов, когда робкими публикациями о последних днях жизни поэта в газетах «Комсомолец Татарии» (Р.А. Мустафин) и «Новая Кама» (автор этих строк), полуофициальными «Днями памяти», проводимыми в начале сентября преподавателями и студентами-филологами Елабужского педагогического института, редкими публичными выступлениями о цветаевском творчестве в одном из местных маленьких киноклубов было нарушено равнодушно-отчуждённое безмолвие вокруг имени Цветаевой, сведения о причинах и обстоятельствах её гибели на страницы советской прессы не попадали. В самой Елабуге до конца 1960-х годов, по сути, не велось никакой системной работы по разысканию материалов и документов о последних днях жизни и гибели Цветаевой, по опросу людей, которые стали случайными очевидцами трагедии и могли бы помочь в воссоздании общей картины тех тревожных дней… Впрочем, и делать это было не просто. Хозяйка последнего пристанища поэта (ул. Жданова, 20) – Анастасия Ивановна Бродельщикова – была предупреждена о том, что не должна распространяться о случившемся 31 августа 1941 года; хозяин дома – Михаил Иванович Бродельщиков порою не скрывал своего раздражения от незваных посетителей, приходивших к ним; жена сторожа кладбища, при котором хоронили Цветаеву, всех, обращавшихся к ней, встречала враждебным молчанием; единственный врач, работавший в военные (или послевоенные?) годы в городской больнице, перед любым мог бесцеремонно закрыть двери своей квартиры… Елабужский дом – свидетель эпохальной драмы «поэта и черни», «поэта и власти» – упорно хранил тайны почти тридцатилетней давности. И было, что хранить: мы до сих пор не знаем всей правды о судьбе Цветаевой. В сбивчивых воспоминаниях Бродельщиковых почти не акцентировалось внимание на том, что среди вызванных вечером 31 августа 1941 года медицинских работников и милиционеров не было ни одного им знакомого лица (это в маленьком-то городке, где все друг друга знали…). До сих пор неустановленной остаётся могила поэта. Сейчас указывается, по крайней мере, три места – и, скорее всего, не случайно…
Но, несмотря на официальное неприятие Цветаевой и самого её художественного феномена, на неадекватную интерпретацию цветаевского творчества, многие люди с середины 1960-х годов по доброй воле ехали в Елабугу со всех концов страны. Они делились своими впечатлениями в импровизированной «Книге отзывов», заведённой Бродельщиковыми, видимо, по совету «органов». В педагогическом институте студенты уже в те годы живо интересовались цветаевским творчеством: среди них – талантливая и рано ушедшая из жизни поэтесса Нина Таширова, создавшая поэму о М.И. Цветаевой (она распространялась в списках), Василий Барсуков, староста студенческого «Цветаевского кружка», объединившего всех тех, для кого творчество Цветаевой стало частью духовного, внутреннего мира…
Приезжавшие в Елабугу поэты – и знаменитые, и никому неизвестные – посвящали Цветаевой свои стихи. Побывал в доме Бродельщиковых Евгений Евтушенко, потрясенный тем, что «елабужский гвоздь», свидетель трагедии поэта, так и оставался на своём месте все тридцать лет, казанский писатель Николай Беляев, самобытная поэтесса из города Чайковского Елизавета Карякина, московский переводчик Вальдемар Вебер и многие другие. Неизвестный елабужский автор, скрывшийся за криптонимом «А.К.», оставил свои искренние и бесхитростные стихи на книге Марины Цветаевой «Избранное», подаренной А.И. Цветаевой Бродельщиковым в октябре 1961 года.
Слово любимого многими поэта зазвучало на литературных вечерах не только в столицах, но и в глухой провинции, например, в сибирском городке Прокопьевске. На дисках фирмы «Мелодия» публиковались первые записи стихов Цветаевой (в исполнении народной артистки СССР Татьяны Дорониной) и музыкальных сочинений на эти стихи. Вступительные статьи в упомянутых цветаевских сборниках, принадлежавшие перу известного литературоведа В.Н. Орлова, были первыми опытами историко-литературного осмысления цветаевского творчества. Воспоминания о Марине Ивановне Ариадны Эфрон, Ильи Эренбурга, Павла Антокольского, Бориса Пастернака, Лидии Либединской, Натальи Кончаловской, Эмилия Миндлина и др. создавали источниковедческую базу для будущих исследований, время которых тогда ещё не наступило.
Всё это даёт представление о характере рецепции феномена Марины Цветаевой в социокультурном контексте рубежа 1960-х – 1970-х годов, т.е. периода конца «оттепели» в СССР. Но именно тогда начиналась история российского и мирового цветаеведения, и огромную роль в развитии науки, музейного дела сыграло локальное литературоведение, порою смыкавшееся с краеведением. Москва, Таруса, Елабуга становились центрами региональных сообществ, объединённых изучением жизни и творчества поэта, а Ленинград, Тарту и другие города – теми научными центрами, где литературоведами и лингвистами закладывались основы академических исследований феномена Цветаевой.
Для елабужского центра сама актуализация творческого феномена Марины Цветаевой, сохранение документальных свидетельств о последних днях её жизни и трагической гибели в 1941 году, уникальных артефактов и цветаевских реликвий, идентификация места захоронения и т.д. стало важнейшей филологической и культурологической задачей.
В отличие от социокультурных конструкций универсального характера (а таковым было официальное литературоведение, отторгавшее феномен Марины Цветаевой), локальные сообщества (в том числе и елабужского региона) готовили почву для будущих филологических и культурологических изысканий, для разработки музейных концепций и экспозиций. И в этом смысле их можно рассматривать в качестве полноправных субъектов историко-культурного процесса.
Благодаря деятельности таких региональных сообществ, какое сложилось в Елабуге в конце 1960-х – 1970-х годах, великая поэзия Цветаевой обретала тех читателей и исследователей, которые были способны на со-творчество. И уже кажутся такими напрасными тревоги Ариадны Сергеевны Эфрон, в волнении говорившей мне весной 1973 г., что после выхода двух поэтических книг Цветаевой (1961 и 1965 годов) её «уже не должны выбросить из литературы». Жизнь внесла свои коррективы и в горькие слова Анастасии Ивановны Цветаевой, потрясённой известием о гибели сестры спустя почти два года после того, как это произошло: «Но, может быть, надо пожалеть мир, что он остался без неё…». Нет, мир не остался без Марины Цветаевой.
Вячеслав ГОЛОВКО