В наше оправдание

№ 2006 / 25, 23.02.2015

Две магнитофонные записи воспоминаний хозяйки последней квартиры М.И. Цветаевой сделаны мною зимой 1970 года (в конце января или начале февраля) в один день. Они производились непосредственно в доме Бродельщиковых на магнитофоне старой модели, ныне вышедшей из употребления. Публикуется первая из них. Технически запись обеспечивал работник кабинета ТСО Елабужского государственного педагогического института Шабашвили Е.; осуществлена запись в присутствии старшего преподавателя кафедры русской и зарубежной литературы Елабужского государственного педагогического института Валеевой А.Х. Бобина с записью воспоминаний на протяжении 35 лет хранилась в моём личном архиве и ни разу не воспроизводилась. Записываться на магнитофон А.И. Бродельщикова согласилась с большим трудом. Расшифровка записи публикуется впервые в полном соответствии с языком и стилем оригинала.

В общем как-то так трудно…. Несколько дней, наверное… . Десять дней всего жила-то, всего только десять дней. Привели , ну, вот она привела, управдом, ну, вот, ей сразу понравилась комната, и она остановилась у нас, говорит: «Я здесь останусь… с сыном…» .
Куда она ходила, я не знаю, не интересовалась. Только мы с ней вместе курили, она тоже курила. А тогда курили самосад, значит, она завёртывать не умела из газет, приходила часто ко мне, я ей завёртывала.
А потом ездила она в Чистополь. Здесь нигде не могла найти она работу, судомойкой ей предлагали в столовой, ну, она ничего не может, так, делать. Потом в Чистополь ездила, в пятницу. В субботу она приехала. Ничего там не нашла; она хотела, чтобы Асеев помог ей… устроиться там на работу. Асеев не смог ей помочь, много народу, ну, где же – всех, только сами себя устраивают… Она приехала, и с сыном они очень крупно разговаривали, как будто бы ссорились не по-русски, не знаю, как, по-французски, что ли – главное, такая вообще что-то… Я туда не заглядывала, она ничего не говорила, дак я и не спрашивала, как будешь спрашивать, потому что я с ней ещё мало познакомилась… десять дней…
А на второй день, в воскресенье, значит… она в субботу приехала, вот они в субботу ссорились, а в воскресенье назначили нас на аэродром, меня и её – аэродром делать. Мы ушли, а пошёл сын: то ли она уговорилась так с ним, или он сам предложил ей: что всё-таки она – как женщина и пожилая, ей трудно будет, а он был ростом, пожалуй, выше вас, шестнадцать лет только было ему. Мы с ним ушли в семь часов. А муж пошёл на рыбалку, у нас внук жил дошкольного возраста, ну, они с ним, значит, пошли на рыбалку. Он ещё сказал: «Марина Ивановна, вы здесь побудете, подомовничаете?». Она говорит: «Пожалуйста!», она ровно обрадовалась, что это все уходят; может быть, все бы мы не ушли, так этого бы не случилось, ну, кто их… знал это? Никто не думал, не знал, что так придётся…
С аэродрома первая я пришла, как открыла сени, у самой двери стоит стул. Думаю: «Чего-почему тут стоит стул, вот такой стул стоит». Так – спиной к двери. «Зачем стоит стул?». А кверху ещё не , а потом глянула, смотрю: ба! И как это мне страшно показалось, я нигде таких смертей не видала, я, значит, сразу вышла, чего-то надо делать, кому-то надо сказать, я не могу никуда идти, вот до уголка дошла и присела. Соседка увидала, пришла, и она вот вызвала врача и милицию. Звонила. Приехали, значит.
А сын пришёл уж после, и муж мой тоже после с рыбалки пришёл. А мы сидели там… как сын-то пришёл, мы все сидели во дворе, туда вовсе не входили… пока милиция не приехала. Сын как пришёл, так сразу сюда идёт. Ну, чего ему со мной разговаривать? Шёл он домой и всё. А я говорю… мне жутко прямо было: как это я ему скажу? Молодой, мальчишка, можно сказать, десятилетку ещё не кончил и вот, пожалуйста, вот какая история, в такой тяжёлый момент остаётся один, без матери. Я говорю: «Гога, не ходите туда!» (Она звала его Мур или Гога). А он говорит: «А почему?» Я говорю: «Да там, вот, ваша мама». – «А она жива?». Вот он какой вопрос мне задал! Наверное, чего-нибудь, когда они ругались, чего-нибудь она, может быть, упомянула об этом. Ну и он не пошёл. на пороге, тут вот сидел… … полно народу было, не знаю, кто снимал её и на чём она повесилась? Говорят, на шнурке, куда шнурок этот дели, не знаю, может быть, с нею увезли, может быть, чего… Не знаю.
Увезли туда, в усыпалку – у нас называется «усыпальня». Там, наверное, её анатомировали всё-таки… Но ничего об этом не знала, потому что я не знала, кто она? Если бы я знала, что она такая писательница знаменитая, я бы так всё-таки поинтересовалась лучше. Ни кто её хоронил, ходил ли хоронить сын, не ходил ли совсем – точно не знаю.
После, когда сестра её приезжала, так все они архивы тут перерыли и ничего нигде ничего не могли добиться. Так вот, сестра приехала, сторожиха старая была, её спросила. Охранница кладбища, она ей сказала, что, говорит, вроде, говорят, вот тут, где крест поставлен, ну, ведь вроде только. Может быть, совсем не тут.
Ещё у нас одна жила эвакуированная. Так вот из института тоже приезжали, меня возили туда, на кладбище, ту я знаю, она… мы её помогали хоронить и знали, где она, и могилку я поправляла и всё, я и до сих пор знаю, давно уж не была, крест поставили ей… деревянный. Мы вот с ним ездили, он предполагает, что может всех эвакуированных хоронили в одном месте, где-нибудь… Ну, где там – в одном месте, где место есть свободное, тут и хоронили её. Никто ничего не знает.
А сын пришёл, с неделю ещё он здесь жил, ну, жил он у товарищей, спал там, а приходил столоваться у меня. Разбирал вещи, которое было не нужное. Вот такие у них был багаж – мешки… Может там … она ещё предлагала мне, что говорит, не знаете ли, кому серебро предложить? Что всё-таки можно было жить! Так уж она сразу как-то… Главное, она не верила, что победа будет наша. Вот верно говорят, что всё равно мы победим. Ведь в Ленинграде ещё хуже было. Там вовсе умирали с голоду.
Сын, значит… Она оставила сыну – значит, не сыну, а вообще – письма оставила в наше оправдание: как будто мы-то не виноваты… Для милиции. А потом второе письмо, значит, Асееву, чтобы сын поехал к Асееву и ему вот письмо это отдал. А так – об том же, чтобы он всё-таки помог ему, мальчишка ведь он. А Асеев тоже ничего не мог ему помочь. И вот он уехал почему-то в Среднюю Азию, а оттуда ушёл добровольцем на фронт и погиб.
А дочь ни разу здесь не была. Сестра приезжала, лет, наверное, десять назад будет, как приезжала. Во ходить. Она мне и книгу подарила эту, прислала бандеролью.
Ну, вот, что я ещё могу сказать? Предположения, может быть, она больная была. Говорят, что была записка, но читать нам они, когда это милиция была – мы туда не входили… нас не приглашали, мы и не входили. Но не знаю , чего там такое было в ней записано. Но предполагают, что она была больна. Чтобы облегчить положение сыну, чтобы не быть ему обузой, она из-за этого… И главное, вот, если бы не стали делать аэродром, может, у ней больше б было веры, а то она думает, что он идёт, идёт и здесь дождут его… У нас не было аэродрома… Не надо было нам ходить всем, но так, значит, .
Я говорю для себя: знала б, что так… будет, так ни за что бы не пошла, что бы мне было? , тем более, я сердечница…. Соседка пришла и говорит: «Вот, я тебе говорила, что не ходи, не ходи!». Я говорю: «Совсем не это, пойди посмотри». Вот она пошла, посмотрела, потом пошла, вызвала врача и милицию… Ну, она это, наверное, пораньше постаралась сделать, может быть, чтобы никто не помешал, как ушли все, так, наверное… Такое у неё настроение плохое было. Ну, вот, больше, кроме этого, я ничего не могу сказать.