ПОСЛЕДНИЙ ПРИЧАЛ

№ 2006 / 25, 23.02.2015

31 августа 1941 года в городе Елабуге трагически оборвалась жизнь Марины Цветаевой.
В начале 60-х годов прошлого века мне в руки случайно попал томик стихов Марины Цветаевой. Для меня это было не просто открытие – удар молнии, мощный взрыв поэтической экспресии. Поражала мудрая и парадоксальная афористичность поэтического стиля Цветаевой, богатейшая образная насыщенность, молниеносные перебросы ритма, неожиданные и впечатляющие, как перебои сердца. Не всё и не сразу было понятно в этой поэтической стихии. Многие стихи оставляли впечатление зашифрованности, смысловой темноты. Но я понимал, что это – от предельной сжатости мысли. Были и совершенно простые, прозрачные строки. Но и тут наряду с тем, что лежит на поверхности, чувствовалась таинственная глубина.
Бывает ведь простота до сложности и простота – после неё. Так вот, у Марины Цветаевой простота после сложности. Простота, свидетельствующая о силе и самобытности поэтического слова.
В предисловии очень коротко, буквально одной строкой говорилось, что жизнь поэта трагически оборвалась в Елабуге. И я решил включиться в поиск.
Прежде всего встретился с Гази Кашшафом – бывшим секретарём партийной организации Союза писателей Татарстана в военные годы. К сожалению, он ничем не смог мне помочь. С Цветаевой не встречался, знал о ней лишь понаслышке. И то только потому, что однажды, примерно в начале сентября 1941 года, из отдела пропаганды Татарского обкома партии раздался звонок. Ему сообщили, что в Елабуге повесилась одна писательница-эмигрантка по фамилии Цветаева. И предупредили: надо больше обращать внимания на положение эвакуированных писателей, «чтобы больше такого не повторилось».
Кашшаф рассказывал, что эвакуированных писателей из Москвы и членов их семей разместили на первое время в клубе имени Тукая на пятом этаже Дома печати (ул. Баумана, 19). Одна из эвакуированных часто плакала, впадала в отчаяние и говорила, что покончит с собой. Так они, выполняя указание обкома, стерегли её, ночи не спали, чтобы она не бросилась в пролёт лестницы с пятого этажа. Гази ага посоветовал мне обратиться к Тухфату Имамутдинову, который вскоре после Джалиля стал руководителем Союза писателей Татарии.
Имамутдинов – человек в литературе совершенно случайный. Во второй половине 30-х годов он работал в обкоме партии, был типичным функционером, выдвиженцем «от сохи». В 1937 году ему поручили сделать доклад о положении дел в Союзе писателей республики. В этом докладе чуть ли не половина всех писателей была объявлена «врагами народа». Вскоре почти все они были арестованы, большинство бесследно сгинуло в сталинских лагерях. Вот, собственно, и весь его «вклад» в татарскую литературу. Но когда во главе Союза писателей ставить было уже некого, именно его назначили ответственным секретарём, что в то время соответствовало должности председателя правления СП.
Ещё один факт, ярко характеризующий Имамутдинова. При приближении немцев к Сталинграду этот «выдвиженец» настолько перетрусил, что решил выйти из партии. Его, конечно, тут же сняли с поста руководителя Союза. Но не арестовали, а, учитывая его прежние «заслуги», поставили сторожем на писательском огороде.
В 60-е годы он был уже на пенсии, и я разыскал его по домашнему адресу. Разговор с ним был не из лёгких, так как он подозрительно относился ко всем незнакомым. Но когда я спросил его о Марине Цветаевой, оказалось, что он её хорошо помнит, хотя и не встречался лично. По его словам, Цветаева написала ему два письма. Одно с дороги, когда писательница проплывала на пароходе через Казань (письмо, судя по штемпелю, было опущено на речной пристани в Устье). И второе из Елабуги.
– И о чём она писала, помните?
Имамутдинов ответил, что в первом письме она сообщала, что едет в Татарию, хотела бы работать переводчицей, спрашивала, можно ли устроиться в Казани. А во втором писала, что прибыла в Елабугу, никуда не может устроиться, снова просила о помощи. «Жаловалась, конечно, на невыносимые условия».
– На что именно, не помните?
Мой собеседник неожиданно рассмеялся:
– На что? Она же сюда прямо из Парижа приехала! А тут – Елабуга, провинциальная дыра. Есть разница, как вы думаете?
Я, конечно же, поинтересовался судьбой этих писем. Имамутдинов неопределённо пожал плечами. Первое письмо, по его словам, осталось в архиве Союза писателей. А второе, которое пришло как раз в те дни, когда всё это случилось, он, кажется, передал «наверх». Куда именно, не уточнил. Скорее всего, в органы НКВД.
В Союзе писателей я узнал, что весь архив Союза писателей военных лет передан в Госархив. И вот здесь-то я и обнаружил то самое первое письмо, о котором говорил Имамутдинов (фонд 7083, опись I, единица хранения 131). Письмо написано 18 августа 1941 года, без обратного адреса. Я, конечно же, тщательно переписал это письмо и впоследствии опубликовал его. Когда через несколько лет дочь Цветаевой Ариадна Сергеевна попросила меня снять ксерокопию этого письма, я вновь поднял этот фонд. Но письма Цветаевой там уже не было. Работники архива так и не смогли объяснить, куда оно могло деться. Высказали лишь предположение, что письмо мог «приватизировать» кто-то из особо рьяных поклонников поэтессы.
Вскоре я поехал в Елабугу и предпринял самые тщательные поиски. Что меня поразило – ни в отделении милиции, ни в райисполкоме, ни в районной больнице не сохранилось никаких документов об этом прискорбном случае. А ведь должны были составляться акты, экспертизы, заключения экспертов и т.д. Хотя со дня гибели Цветаевой прошло чуть больше двадцати лет, все архивы военных лет были уже уничтожены.
Я разыскал сотрудников милиции, работавших в войну на этом участке, – И.С. Столярова, И.Е. Калмыкова, С.Грахова и других, работников районной больницы, следователя А.Д. Григорьева, который в то время должен был подписать акт о причине смерти, бывшего судмедэксперта Калистова и др. Никто ничего не помнил.
И только с помощью писателей Эдуарда Касимова и Сергея Ефремова, живших в те годы в Елабуге, удалось разыскать дом Бродельщиковых по адресу ул. Жданова, 20. Именно здесь, как теперь известно, провела свои последние дни и покончила с собой Марина Цветаева. Рассказ квартирной хозяйки Анастасии Ивановны Бродельщиковой ещё в середине 60-х годов был опубликован в газете «Комсомолец Татарии», а много позднее, 28 августа 1988 года, в газете «Советская Татария». Поэтому я не буду приводить его.
Бродельщикова указала место могилы Цветаевой, вернее, того креста, который сестра поэта Анастасия Ивановна установила на предполагаемом месте захоронения. Об этом свидетельствовала и надпись на кресте: «В этой стороне кладбища …» Меня поразило убожество могилы: крест, сваренный из проржавленных водопроводных труб, к тому же снятый с чьей-то безымянной могилы, никак не соответствовал статусу великого поэта XX века. И я загорелся идеей установить достойный памятник на могиле Цветаевой.
Работая в те годы ответственным секретарём Союза писателей Татарии, я поднял этот вопрос сначала на правлении (сразу скажу, особого восторга среди членов правления это не вызвало: многие из наших аксакалов не могли простить Цветаевой её неосторожные строки из «Колыбельной»: «Псу-татарину отдам…»). Затем – перед правлением Союза писателей СССР и Министерством культуры ТАССР. Разыскал родных Марины Ивановны – её сестру Анастасию Ивановну и дочь Ариадну Сергеевну. Завязалась переписка, большая часть которой тоже уже опубликована в печати. Преодолеть бюрократические препоны было непросто. Тем более, отношение к творчеству Марины Цветаевой и её личности было весьма настороженное, чтобы не сказать – враждебное.
Меня вызывали в «органы», предупреждали, советовали не заниматься пропагандой «антисоветского поэта». Но я возразил на это, что сварной крест на могиле поэта и есть самая настоящая антисоветская агитация. Ведь в Елабугу приезжают толпы поклонников поэта со всей страны и из-за рубежа. А мы, выходит, не смогли установить на её могиле даже приличного памятника. После этого неприятного разговора меня оставили в покое.
Ариадна Сергеевна представляла себе памятник в виде огромного необработанного валуна, который должен был символизировать всю тяжесть гнусной действительности. Той советской действительности, которая давила на поэта и довела её до самоубийства. Но этот интересный замысел осуществить не удалось. В Министерстве культуры ТАССР эту идею отвергли с порога: где найти такой валун? И как его доставить на место? Короче, решили ставить обычный гранитный обелиск, который стоит и поныне. Не удалось сохранить запись, которая была на кресте и на которой настаивала Ариадна Сергеевна («В этой стороне кладбища»). В те атеистические времена отказались и выбить крест на камне («за государственные деньги – невозможно!»).
Несколько раз я встречался с Ариадной Сергеевной в Москве и Тарусе. Она мне много рассказывала о своей матери, о тяжёлой жизни в эмиграции, о своей трагической судьбе. Большая часть из того, о чём она мне рассказывала, уже известна читателю по другим публикациям. Но есть один эпизод, которого я нигде в прессе ещё не встречал.
Это произошло вскоре после ареста Ариадны Сергеевны. Её осудили за «шпионаж» («жила в Париже – значит шпионка») и отправили в лагерь в Салехарде. Она работала на самых тяжёлых работах – валила лес вместе с мужчинами. Работа была неимоверно тяжёлой, по пояс в снегу. А паёк выдавали такой, что люди постепенно умирали с голода. Причём первыми умирали не слабые женщины, а здоровые молодые мужчины. Во-первых, женщины, по её словам, вообще выносливее. Во-вторых, мужчины съедали свою пайку сразу, не отходя от хлеборезки. А они, женщины, делили пайку на три части и растягивали на целый день. И в-третьих, мужчины мучились из-за недостатка курева и выменивали свой хлеб на табак. Курение вроде бы утоляло голод, но фактически это был самообман. Такие «загибались» за три-четыре месяца. А она как-то держалась, даже привыкла, если к этому можно привыкнуть. И вот однажды её вызывает лагерный начальник, «опер». Мы, говорит, пригляделись к вам, видим, что вы наш, надёжный человек. Предлагаем вам сотрудничать с нами. Это будет полезно и выгодно и вам, и нам.
– Вам-то, может, и выгодно, – ответила Ариадна Сергеевна. – А каково мне? Вы что, не будете меня на работу гонять? Больше хлеба будете давать? Так соседи по бараку тут же смекнут, в чём дело, и прикончат меня, как стукачку. Нет, я этого не умею, не могу и не хочу, так что увольте.
Долго он её уламывал. Вызывал ещё несколько раз, кричал, грозил суровыми карами. А потом её по этапу отправили в соседний населённый пункт, где располагалось лагерное управление. Там с нею разговаривали какие-то большие начальники-энкаведешники (в чинах и званиях она не больно-то разбиралась). Начинали ласково и вкрадчиво:
– Мы вам оказываем такое доверие, а вы отказываетесь… Нехорошо, нехорошо …
Постепенно переходили на угрозы:
– Не забывайте, что вы целиком в наших руках. Захотим – сотрём в порошок.
Но она не сдавалась:
– А что вы со мной сделаете? Расстреляете? Так я приму это, как избавление от лагерных мук. Хуже, чем сейчас, всё равно не будет.
В конце концов они вроде бы отказались от своей затеи. Как-то странно и многозначительно переглянулись, и самый старший по званию ей говорит:
– Ну что ж, будь по-вашему. Хвалю за смелость и твёрдость. Нам не нужно таких, которые идут к нам только из-за страха или выгоды. Но только в дальнейшем как бы вам не пришлось пожалеть об этом.
При этом он неприятно хохотнул и снова переглянулся с другими энкаведешниками.
С неё взяли подписку о неразглашении, посадили в вагон и повезли. До её лагеря ехать всего час, а тут везут и сутки, и вторые … И всё на север. Стражники молчат, на вопросы не отвечают. Наконец её доставили в какой-то особый штрафной лагерь, где сидели одни отпетые уголовники. По её словам, это был страшный лагерь – драки, поножовщина, убийства… Жизнь человека здесь не стоила и полушки. Его могли проиграть в карты, «опустить», т.е. изнасиловать всем скопом. Жили по принципу: «Ты, гад, умри сегодня, а я умру завтра…» И вот она оказалась здесь единственной женщиной, к тому же политической…
Ариадна Сергеевна рассказывала, что она и не надеялась выжить. Действовала по принципу: ничего не бояться и никого не презирать. Никто не низок и не плох по своей натуре. Такими их сделало общество. В первые дни к ней приглядывались. А она взвалила на свои плечи обязанности добровольной медсестры. Кому-то промоет и перевяжет гноящиеся раны. Кому-то поможет вылечиться от цинги или от боли в желудке. Это, конечно, не освобождало её от общих работ. А она и тут, на лесоповале, развлекала заключённых своими рассказами о зарубежных странах, пересказывала содержание прочитанных книг. Особенно любили слушать её пересказ «Отверженных» В.Гюго. Бывало, даже бригадир заслушается и всем ставит выполнение нормы.
И вот через некоторое время её объявили «сестрой». А это означало, что никто не смеет её даже пальцем тронуть. По её словам, эти, казалось бы, отпетые бандиты оказались куда добрее и человечнее, чем холеные чины НКВД.
Через какое-то время через одного расконвоированного ей удалось переслать записку на волю. Человек, на совести которого было несколько убийств, не только вынес её письмо к мужу (рискуя своим положением бесконвойного), но и сам купил конверт и написал адрес. Письмо дошло до адресата, и муж обратился с жалобой в центральный аппарат НКВД в Москве: Как так – женщина в мужском лагере? Это было нарушением всех норм даже по тем временам. Жалобы подействовали – вскоре Ариадну Сергеевну перевели в обычный женский лагерь. Здесь ей и работу дали полегче – назначили художницей («по специальности»). Она расписывала деревянные ложки, которые шли на продажу не только в нашей стране, но и за границей. Так и выжила …

Рафаэль Ахметович Мустафин родился в 1931 году в семье военного. Окончил в 1954 году Казанский университет. В 1971 году защитил кандидатскую диссертацию по творчеству Мусы Джалиля. Одно время изучал жизнь и творчество Марины Цветаевой.
Рафаэль МУСТАФИН г. КАЗАНЬ