ЗА ПЕРОМ ГАМАЮНА

№ 2016 / 44, 16.12.2016

На годовщину Смоленска – 1150-летие – отпущены были большие деньги, миллионы. Планов было громадьё: возвести новые объекты, починить старые, такие, как башни и прясла стены, возведённой Фёдором Конём в сложное время начинающейся смуты. Ну, вышло, как обычно, об этом уже много говорили, писали: что-то построили, кого-то хотят посадить, но никак не могут найти, кто-то из нерадивых строителей крутит дальше свой бизнес за пределами родины, в Австрии, стена и башни разрушаются, дорогущая бетонная набережная в три яруса на глазах ветшает, а её архитектурный облик был затхло-ветх ещё в проекте, пресса сообщала о расследованиях по поводу хищений семи миллионов рублей, происшедшее на строительстве травматического комплекса клинической больницы скорой помощи, двадцати трёх миллионов рублей при строительстве другого объекта, и т.д. и т.п.

Но всё-таки кое-что получилось, хотя об этом не все смоляне, а тем более жители других городов, и ведают. Один «объект» удалось возвести. Его можно сравнить с башней или даже с небольшой картинной галереей. Продолжая архитектурную метафору, так и хочется сказать, что это сооружение многооконное, – впрочем, лучше так: многоокое, – и в шесть ярусов… Называется это творение так: ПЕРО ГАМАЮНА. Речь о книге-альбоме. Выпустило книгу издательство «Свиток» на мелованной бумаге, с ослепительными цветными иллюстрациями. Идея пришла в голову поэту В. Макаренкову.

 «Живопись – молчащая поэзия, а поэзия – звучащая живопись», – говорил один из лучших лириков древней Эллады Симонид Кеосский», – так начинают эту книгу авторы, и юбилейные торжества нерадивости, воровства, лени, все эти подрядчики и субподрядчики с лоснящимися так называемыми лицами, в белых рубашках и элегантных пиджаках, плесневелый старый дом-памятник без удобств, жителей которого и обещали расселить к славной дате древнего Смоленска, башни, превращённые в помойки, брошенные стройки посреди раскорчёванных рощ, – весь этот рок-бардак сразу как-то бледнеет, глохнет…

«Завладеть пером Гамаюна» мечтают авторы. Гамаюн – волшебная птица с герба Смоленска, в виде огненного пламени-фитиля она сидит на пушке. Это наша Жар-птица, короче говоря.

…И ассоциации у меня, читателя, тут и начинаются. Однажды давно приснилось. Как пушкинский рыбак, закинул невод, тащу: есть рыба! Но невод потерялся… Вдруг из моря – птица, странная, красно-рыжая, пегая, длиннохвостая. Слежу за ней. Птица куда-то быстро, быстро идёт. Идёт, идёт – побежала. Я – за ней. Ах, ты! Раз! – хватаю перо. И тут-то понимаю озарённо: жар-птица! Гонюсь за ней дальше…

Так и с книгой этой было. Перелистываешь страницу – как будто гоньбу ту продолжаешь. Только здесь пространство поэзии и живописи, впрочем, явление тоже близкое, по сути, к сновидению.

 

Распахнул благодатных энергий отвес

Богородицы град. Богородицы дом –

Словно вылили золото с древних Небес,

И застыло оно над днепровским холмом…

(Одигитрия Смоленская. Н.Егорова)

 

Первая строфа этого пространства сразу охватывает нас действительно какими-то «энергиями». А город так и открывается взору путника, едущего или идущего… ну, это уже анахронизм, кто сейчас перемещается, по слову Григория Сковороды, философским образом – пешком? Да вот всё же здесь, в пространстве этой книги, лучше таким образом и перемещаться.
И если даже читатель-пешеход сходу проскочит стихотворные строчки, то его непременно остановят краски цветных иллюстраций и наоборот – скользнув по живописной работе, замедлишься при чтении строф. Но вообще-то лучше вникать и в то и в другое, оно того стоит. Так что – не гоньба всё-таки, а вдумчивое хождение.

Соседство первого же стихотворения и цветной иллюстрации с изображением крутой улицы Большой Советской, падающей с машинами к Успенскому собору, порождает необходимый резонанс. Строфы тягучи, как эти краски. И краски звучат стихотворно. Вдруг замечаешь, что в живописи тоже есть рифма цветовых пятен, рифма линий, рифма пустот. А осенние тёмно-кровавые кроны вокруг собора перекликаются со строчками: «Над всемирною сечей в кровавой пыли / Все страданья умолкли по Воле Твоей…»

Да, там, в звёздных высях, наверное, и вправду нет страданий. И символом этого утверждения восходит на картине собор. Космический масштаб собору живописному всё-таки задаёт собор поэтический. И стихотворные строки помогают как раз выявить ту же метафоричность цветных пятен листвы вокруг собора.

«Снег в очи летел. Брёл к Гибели Наполеон» – строка следующего стихотворения как будто и обесцветила соседнюю иллюстрацию. Да и в фотографии я замечал этот же эффект: именно монохромное изображение больше соответствует старому времени, точнее, нашему представлению о давних событиях.

Стихотворение это предваряет эпиграф из Фёдора Глинки, поэта, офицера: «…по ночам кажется, что развалины воют». Если не ошибаюсь, эти развалины – разрушенный Наполеоном Смоленск. И сей вой продолжает звучать в смоленском сердце: «И воют развалины в сердце бессонном моём».

Прогулки в историческом пространстве готовят не только восхищение деяниями предков, проникновение в историю даётся не столь просто.

Нас сквозь дебри смертей и рождений вели

Знаки войн и горящих планет.

Это – глубже меня, это – дольше земли,

Это знанье древнее, чем свет.

(Н.Егорова)

Нет, тут даже не хочешь, а станешь неторопливым пешеходом в духе Сковороды. Начальное пространство этой книги осязаемо густо. Здесь не только, так сказать, времена исторические открываются, но и более глубинные:

Там, на просеке, чёрные тени лежат,

Гривы сосен от ветра дрожат,

И медведица-матерь ревёт на закат

И выводит к Днепру медвежат.

(Н.Егорова)

И в самих этих строфах есть эта некая медвежья неторопливость, основательность, может быть, только и неких глубинных позабытых древних слов не хватает или даже просто междометий-вдохов и выдохов, хруста сучьев, плеска воды в пасти, – всего того, чему учил поэтическую братию древнерусский речной и лесной и небесный Хлебников.

Впрочем, поэт в начале этого стихотворения и остерегает себя: «Не напейся из следа болотной воды / И медведицей лютой не стань». Но отождествление с медведицей всё же неизбежно, и к Днепру-то как будто и выходят строфы-медвежата. Так стоило ли остерегаться? Хлебников и советовал писать не о лесе, например, а писать сам лес. То есть и становиться этим лесом. Поэт во многом актёр. И он играет – мироздание. Или – город.

В него мы и возвращаемся. Узнаём легенды Смоленска. Например, о том, что в основание крепости был положен череп коня от некоего гроба святого. А зодчего-то звали Конь. И с тех пор в башне одной в случае опасности ржёт «вмурованный конь»:

Он ржёт над рекой со звериной тоской

И ржанием камень крушит вековой.

И гневно, пугая щебечущих птиц,

Цветёт зверобой из оживших глазниц.

(Легенда о башне Веселухе. Н.Егорова)

Эту легенду мне приходится слышать впервые, скорее всего, это личная мифология автора – и довольно удачная. Жертва строительная известна в практике зодчих средних и древних веков, обычно это была человеческая жертва. Но у зодчего по имени Конь – другая.

Мифологическими кажутся и улицы-ручьи Зелёный, Красный. Но на самом деле в Смоленске есть эти улицы. Поэт показывает их весною:

Лишь о Победе поют всё сильней

В майских ночах соловьи.

…«Красный ручей» и «Зелёный ручей».

Улицы тоже ручьи.

(Н.Егорова)

И символ войны здесь – Красный ручей, символ Победы – Зелёный, а между ними и главное средоточие этих символов – живой человек: «…Нищ тот солдат, перешедший за Рейн – / Старый седой инвалид…»

Вообще память о войне с гитлеровцами иногда столь остра, что кажется, будто поэты этой книги сами её видели, ну, или родились на свет в победные салюты, хотя это не так. Из зодчих этой книги лишь живописец Владимир Ельчанинов родился до войны, в Гжатске.

Но павшие в этой войне «Глазами, полными печали, / Глядят из прошлого на нас. // Глаза в глаза. Аж сердце стынет…» И поэт смятенно вопрошает: «Земля, а наша в чём вина?!» Вроде бы ни в чём, а сердце гложет мысль: «Победу в славе не встречали, / Лишь приближали в смертный час». (Реквием. В.Макаренков)

Как говорил Твардовский: «И всё же, всё же…»

Где-то в городе вечный огонь

Лижет грани звезды обгоревшей…

А в деревне Волоковая «в старой печи поднимается Вечный огонь». И звёзды пламенеют над миром Гамаюна-Смоленска этими же огнями. А в снежном мороке чудится «Роковое горенье катюш». И когда поэт называет стихотворение «25 сентября 1943 года» и пишет:

И может быть, намного проще

Оставить свой сожжённый кров,

Где только ветер пыль полощет

И сушит пролитую кровь,

– кажется, что перед нами свидетельство очевидца. Но вторая строфа этого стихотворения всё-таки всё расставляет по местам:

Но кровь не сохнет. И как пламень,

Доныне нам ладони жжёт

Здесь пропитавший каждый камень

Тысячелетний едкий пот.

(25 сентября 1943 года. В.Суханова)

Пииты – чуткие регистраторы времени. Для них ничего не прошло, но всё снова и снова происходит. И вдруг наносит покаянно раскалённый голос князя, вожделевшего к княгине Иулиании вяземской. Будучи отвергнутым князь зарубил на пиру её мужа, а потом зверски расправился и с нею: отрубил руки-ноги и велел бросить в реку. И в этом пространстве слышен его голос:

Скитаясь, буйствуя, молясь,

Я зло творил. И это ведал.

Последний, обречённый князь,

Кому Всевышний правды не дал.

Этот князь был последним удельным князем Смоленска. Зло своё он свершил в начале пятнадцатого века. И потом скитался, как Каин, жил в Орде, в русских землях, каялся…

В его монологе слышны вопросы не такие простые. Последний князь так рисует свою жизнь:

Между Литвою и Москвой

Затёрта отчина, как льдами.

За боем – беспощадный бой.

С врагами. Братьями. Врагами.

Надо принимать во внимание положение Смоленска – порубежной земли. В этой войне князь «землю кровушкой залил, / Губил, кто прав был и виновен». Меч войны кажется мудрым только читателям сентиментальных рыцарских романов. На настоящей войне как раз и легко губя других, себя погубить. И в этом князь раскаивается:

И, не посмев души сберечь,

Служил слепому правосудью.

Но тут же вопрошает:

Что, если я – всего лишь меч,

В руках Всевышнего – орудье?

Карающим мечом высшей воли почитал себя и душегубец Грозный, который, впрочем, так и не прозрел. А смоленскому князю Юрию Святославичу свет был дан:

И он карал рукой моей,

А нынче этой пытке предал,

Чтоб я прозрел на склоне дней

Ту правду, что Господь мне не дал?..

(Последний князь. В.Суханова)

Страшный грех князя, что он пьянел от любимой крови… Быть мечом карающим, но остаться человеком – как? Этот вопрос вечен для всех воинов.

Голос последнего князя словно бы блуждает ветерком ледяным между башнями…

Бродят тут и тени других солдат:

Правит смерть безумный карнавал,

Пали в снег измученные кони,

У солдат на месте лиц – провал,

Как в окладе, сорванном с иконы.

***

Этот город с нами погребён…

(Разорение. Смоленск в 1812 году. В.Суханова)

Но город-то жив. И если перелистнуть назад несколько страниц, то в глаза ударит мирный свет:

Рассвет поймал на солнечную леску

Погожий день в заливе синевы,

Разлилась радость жизни по Смоленску,

Смеющемуся зеленью листвы.

(В.Макаренков)

Среди его руин и башен, домов и парков ходят обычные люди, а не только тени, и можно увидеть «много ясных добрых лиц». У поэта здесь много маршрутов:

Всё кажется, еду в небесной маршрутке,

О чём-то терзаясь с утра допоздна.

Душа как бы здесь и не здесь, в промежутке…

В иллюзиях мира, в реальности сна.

(В.Макаренков)

И следовать за проводниками по этим маршрутам интересно. Тут уместно, кстати, вспомнить одну мою любимую восточную притчу. Некий ученик, услышав радостные восклицания наставника после прогулки в городе: «Это чудесно! Восхитительно!» – решил тут же отправиться на прогулку. Но вернулся он злой и мрачный, растерянный. «Как же так? – спросил он у наставника. – В городе столько мерзости, всюду разруха, грязь…» На что наставник ему ответил: «Мой мальчик, ты шёл не в том ритме».

Какой ритм задают нам наши проводники?

Его можно назвать ритмом памяти и любви. Маршруты эти уходят и далеко от города, вот, на родину Твардовского, например, где нас встречает смотритель музейный с клюкой, бывший учитель… В школе-то уже почти никого и нет.

Вам и радость, вам и горе, –

На весах – добро и зло:

Восстановлено Загорье,

Да развалено село.

(В.Макаренков)

В двух последних строчках – диагноз нашему времени. Восстановлены церкви, порушены сельские клубы, в том же Загорье Дом культуры, построенный на деньги от премии Твардовского, сгорел наполовину, да так и стоит, – дождётся ли мецената? Эй, меценат, купи не яхту себе, не футбольный клуб, а построй этот дом для соотечественников… Церковь процветает, деревня гибнет. Попы, бизнесмены, чиновники, депутаты на лимузинах, бывшие хлеборобы – на костылях или велосипедах. А ведь наши крестьяне тоже ветераны? Вечных битв за урожай.

Знаешь ты, край Смоленский,

Злые годы и беды.

«Горек хлеб деревенский», –

Помню присказку деда.

Битвы позади, шальные деньги от нефти обогатили кого-то, но только не крестьянина. И вот современный сельский пейзаж:

Здесь на примученной землице

Лишь одичалый самосев,

И, от кручины онемев,

Над полем зависают птицы.

***

Сюда небесный Хлебороб

Не бросил золотое семя,

И вчуже путается Время

Средь новых промахов и проб.

(Смоленская деревня. В.Суханова)

Это и есть смоленская деревня. Храмы встают, а у жителей чувство оставленности, отчаяния и тоски. «…скудные эти места, / Не отвыкнут никак от озноба», – как это горько и точно сказано! Озноб истории здесь чувствуется как нигде. Поделюсь одним наблюдением. Исследователи отмечают, что средний крестьянский смоленский двор в начале XVII в. имел – тут покрепче держитесь за подлокотники – 4–6 и даже 9–10 лошадей, не менее 5–6 коров, до десятка овец, по 20–30 кур.

Смоленская деревня процветала. Потом началась смута. Потом пришёл Наполеон. И всё, больше смоленская деревня уже подняться так и не смогла. Когда в Смоленск прибыл вновь назначенный губернатор Хмельницкий – через двадцать лет после Наполеона – он пришёл в крайнее удивление: Смоленск прозябал, прозябали в каких-то лачугах его героические защитники, прозябали крестьяне, – все прозябали.

И прозябают. Жириновский кричит о назначении своего подопечного Островского губернатором, что, мол, это же самая убитая область. Точно, убитая Наполеоном, фашистами, да так и не ожившая вполне.

Хмельницкий тоже почти крик отправил государю, дескать, это ужасно, нельзя ли пожаловать сумму? Николай Первый что-то прислал… Капля в море. Одичалый самосев и всходит теперь. Поэты его и поют…

А деревни Старой достоянье –

Три старухи да облезлый кот.

За труды и беды воздаянье –

Похоронки спрятаны в киот.

(Деревня Старая. В.Суханова)

Но, постойте, кажется, и мы уподобились не мудрецу из притчи, а как раз ученику? И в нашем путешествии всё спотыкаемся о колдобины и скорбим?..

Восточная притча в наших осинах приобретает горьковатый привкус. И тем ярче здесь озарения, как и в последней строфе того же стихотворения про деревню Старую:

Ключиком позвякивай, синица,

Золотые двери отпирай!

Может быть, проговорятся птицы,

Где он – вырий, где он – русский рай?..

Ответ, может, знает та нищенка, что была увидена на соборном дворе. Её облепили голуби… Кто она? Как жила?

Эта нищая жизнь пролгала, пропила,

В блуд ушла, в проходимца влюбилась.

Нагулявшись, бог весть от кого родила.

Нарожавшись, от горя топилась.

А примерно такую историю я там и услышал однажды на соборном дворе от женщины средних лет, нищенки со следами былой красоты на лице. Она ещё вспоминала жизнь в деревне, цветущее поле, то, как рисовала это поле и деревья и всё, что видела. Приходилось видеть и облепленную голубями женскую фигуру возле собора…

И чем же обернулась судьба бесшабашная? Тут лучше спросить, не чем, а куда?

Вот и нищенка – вольно крылами шумит,

Недоступна мольбам и укорам.

С голубями в зенит поднялась – и летит

Прямо в рай над высоким собором!

(Нищенка с голубями. Н.Егорова)

Поистине, эти прогулки и проходят «В иллюзиях мира, в реальности сна». И часто эти проводники требуют от нас, пешеходов, навыков высокого зрения.

Вообще, этим и отличается зрение обывателя от зрения поэта. Глаз поэта так устроен, что черты обыденности складываются в образ. Это и есть высокое зрение.

Вот – Смоленская дорога. Сколько уже о ней писали. Но лучшую дорогу я обнаружил здесь:

До Судного чертога

Доводит от земли

Смоленская дорога,

Дорога на крови.

 

А вдоль – курганы-знаки

Дорогу сторожат.

В них гордые поляки

С литовцами лежат.

 

И немцы, и французы…

Несчётно пало их;

И мальчиков безусых,

И воинов седых.

 

Весенний Днепр глубоко

Скрывает берега.

Смоленская дорога

Бездонна для врага.

 

(Смоленская дорога. В.Макаренков)

 

Чтобы увидеть эту дорогу так и надобно то самое высокое зрение. Что дарит его, это высокое зрение? Тут лучше ответить метафорой этой книги: обладание пером Гамаюна. Оно и возносит сердце поэта. Им они и манят нас в путешествие по этой книге. Три поэта – Наталья Егорова, Вера Суханова, Владимир Макаренков, и три художника – Вера Самарина, Евгений Дроздов и Владимир Ельчанинов. О работах последних трёх, конечно, говорить труднее, тут лучше один раз увидеть: «Золотой Смоленск» Е.Дроздова, как будто пейзаж для трактата «Город солнца»; его же «Мостик», – хлипкий мостик над осенней рекой или прудом, уходящий к сумрачному лесу; «Первый снег», со всей его нежданной бодростью и ещё радостными красками осени; сумрачно-яростный «Вечерний звон» с накренившейся рдяной колокольней; «Старые башни», явившиеся не из прошлого, а сами и являющие прошлое, век, скорее всего 17; великолепную «Снежок выпал» с Большой Советской, падающей к стопам бледно-голубого, нежного, как видение, собора Успения Богоматери; дерзкий раскалённый «Морозный вечер» с двумя домиками в отгорающих осенних лесах и навалившихся снегах; увидеть работы В.Ельчанинова: сновидческую «В ожидании гуманоидов», синюю, с радугами, домом, белой и золотистой лошадями, букетов цветов и загорелым до красноты босоногим золотоголовым парнем; кубо-футуристский «Сенокос»; эскиз картины «Земляки», с летящим над деревней и бабами мужиком в красной рубахе и красных портах; почти дивную «Ностальгию» (на мой вкус, нежно-дымчатый пейзаж с пятном солнца, рекой, стогами и лошадьми, домиками и собором вдалеке, вдруг напомнившем собор Венеции Камиля Коро, пейзаж этот только выиграл бы без фигуры ангела на переднем плане… хотя – и проиграл бы; фигура эта заставляет думать, думать… но и мешает; парадоксальный эффект); и увидеть чудесного «Травника», белоголового босоногого мужика в залатанной рубахе возле золотых нестеровских берёзок и хаты бедняцкой на берегу обморочного озерка; и увидеть яркие работы В.Самариной: «Громовую башню» морозным днём, да и с пером в углу; и «Последнее колесо деревни Ярцево» посреди двора, перед открытой дверью сеновала, с петухами и курами и – снова с пером в небе (картины созданы задолго до выхода этой книги); фантастические летящие прямо на зрителя спелые яблоки с яблонь «Осени»; и выпеченный «Хлеб» на доске и рушнике, с горочкой соли и поминальным стаканом, прикрытым корявой горбушкой; свежие пасхальные куличи с тонкими свечками; холодную синеву «Вербного воскресенья» с иконой, деревьями за окном, графином с чистой водой и чистой водой в стакане и вербными ветками в банке.

Вербное воскресенье. Самарина В. Е.

…Ну, вы поняли, во что надо вкладывать деньги прежде всего, готовясь ко всякого рода юбилеям? Только такие книги и спасают наши юбилеи и не дают впасть в окончательное уныние. А тот мудрец восточный, получив в дар «Перо Гамаюна», мог бы посоветовать своему ученику вникнуть и в этот ритм слов и красок, – пусть они зачастую печальны, но точно – чисты. А это главное.

 

Олег ЕРМАКОВ

Фоторепродукции автора

 

г. СМОЛЕНСК