Александр ПРОХАНОВ. ТАБУН

№ 1988 / 8, 26.02.1988, автор: Александр ПРОХАНОВ

Сегодня исполняется 50 лет прозаику и публицисту Александру Проханову, автору широко известных книг «Иду в путь мой», «Вечный город», «Место действия», «Горящие, сады», «Рисунки баталиста» и других.

В эти дни писатель завершил работу над новым романом «Шестьсот лет после битвы», который будет опубликован в журнале «Октябрь».

 

---

 

Александр ПРОХАНОВ

 

ТАБУН

 

У сосновой опушки на жухлой траве стояли в цепи солдаты. Белёсый просёлок, расплывшись двойной колеёй, спускался с холма. Приближался к лесу, изгибаясь, скрывался в полях. Вдали на бугре белело село. Пашня кругом розовела в лёгком зелёном тумане весенних всходов.

У опушки был выкопан ров, глубокий, с жёлтой горой песка, с выдранными корневищами сосен. Яма желтела краями, уходила вглубь ржавой обрезанной глиной. В стороне стоял бульдозер. Нож его ярко блестел. Гусеницы, изрезав опушку, оставив повсюду клетчатые следы и ошмётки, были забиты песком и дёрном. У рва был выстроен деревянный загон – свежие сосновые колья, длинные слеги, в клубках и колючках проволоки. Загон горловиной раскрывался к просёлку, сужался, приближаясь ко рву, обрывался у края ямы.

Солдаты стояли неровной цепью. Висели на ремнях автоматы. Болтались подсумки с рожками. Марлевые маски на тонких тесёмках, приспущенные с подбородков, белели на груди. Их лица, красные от загара, были утомлённые, потные. Солнце слепило глаза. Они стояли не первый час, щурились вдаль на проселок, на белые мазанки. Но там было пусто. В полях дрожали нагретые испарения от бесчисленных прорастающих злаков.

Вдоль строя расхаживал прапорщик, хмурый, усталый, с липкими потёками пота. В руках у него шипела и булькала маленькая рация, качался штырёк антенны. Прапорщик подносил рацию к губам, тусклым монотонным голосом повторял:

– «Ромашка», «Ромашка»! …Я – «Василёк»… Как слышишь меня, «Ромашка»?

Солдаты в строю разговаривали.

– Скорей бы их гнали, чертей, – здоровенный, веснушчатый, с выпуклыми, быстро мигающими глазами Мотыга передёргивал высокими костлявыми плечами, подбрасывал автомат, со свистом дышал сквозь жёлтые крепкие зубы. – Сделать дело, и кончено! В баню, мыться… А то они пыли напустят, шерсть от них полетит, вся зараза на нас! Разве можно так близко! Подальше бы нас отвести! С дальней дистанции!.. Не люблю я эту скотину! Побили бы их с вертолёта! А то нас поставили!

– И правильно, что поставили! – возражал ему Гаврилов, невысокий, ловкий, подтянутый. Он не выглядел усталым. Глаза его смотрели остро и зорко. Он похлопывал автомат, оглаживал воронёную сталь. Прикосновение к оружию доставляло ему удовольствие. – С вертолёта их постреляют, всё равно сюда свозить, в могильник. Нерационально! Правильно решило начальство. А заразы не надо бояться. Пригонят, маску надень. А после в баньку. Вечером замполит кино обещал. Я всегда говорил, машину на коня не сменяю. Меня в жокеи в спортшколу звали, а я пошёл в автогонщики. В двух ралли участвовал. Мне машину жаль, технику разбитую жаль. Посмотришь, сколько здесь техники брошено, какие миллионы погибли! А по лошадям чего убиваться! Они в хозяйстве роли большой не играют. Облучились, надо их ликвидировать!

– Как можно лошадей убивать! – Вагапов, худой, болезненный, с плохо подтянутым, обвислым ремнём, с оттягивающим плечо автоматом, мучился, крутил головой, испуганно глядел на яму, на дощатый загон, на недвижный бульдозер. – Нельзя, их так убивать! Их лечить надо! Куда-нибудь в лес отогнать или в поле и лечить! У нас в деревне конь заболел, ноги отнялись, вставать не мог. Мы лечили его, лекарство давали, хлеба носили. Он вылечился, опять стал бегать… Я не могу, боюсь.. Зачем так с конями? И так их мало осталось!.. Боюсь!

– Ну деревня!.. Лечить! – раздражённо хмыкнул Мотыга. – Нас самих лечить надо! Наглотались здесь!– Да ещё этих чертяк!.. Они, говорят, все облезли! Лысые! Кожа с них слазит… Хоть бы спецодежду дали, бахилы! А то бинт какой-то на морду! Разве он пыль удержит!.. Товарищ прапорщик! – обратился он к проходившему командиру. – Долго нас будут мурыжить? Хоть бы сказали, какой здесь фон, какую дозу хватаем! Прапорщик устало, тускло взглянул на него, отвлекаясь от рации, словно пытался понять вопрос.

– Как оружие держишь!.. Вниз стволом опусти! – сказал он Мотыге. Прошёл мимо, продолжая кого-то выкликать позывными: – «Ромашка», «Ромашка»! Я – «Василёк»!.. Как слышишь меня, «Ромашка»!

В просёлке, в полях, в белевшем на взгорье селе было пусто, недвижно. Ни людей, ни машин, ни животных. Даже не было в небе птиц.

Там, за горой, за лесом, невидимая, удалённая находилась аварийная станция. Выли сирены вспыхивали и метались мигалки. Вездеходы, покрытые листами свинца, ползали по ядовитой земле. Вертолёты проносились сквозь бледное облако, сбрасывали в кратер свинцовые слитки. Разрушенный блок, вывалив наружу спёкшийся хлам, обугленные бетон и железо, мерно кипел в глубине, выбрасывал в небо ядовитый смрад. И окрестные воды и земли пропитывались смертоносным дыханием.

Но здесь, у опушки, было тихо. Над вырытой ямой струился воздух. Белели стружки у кольев загона. Маялись на солнцепёке солдаты.

– Вообще-то это целая проблема – неконтролируемая биомасса, – рассуждал Гаврилов пробегая чуткими пальцами по стволу, цевью и прикладу. – В городах заразу разносят! Крысы, вороны, тараканы, голуби – от них болезни, нечистоты. Все памятники культуры загадили, мусоропроводы забили, канализацию. Короткие замыкания от них, пожары. Не известно, как с ними бороться. Надо кампанию организовать в городах по истреблению биомассы… Чего же они не гонят табун-то? Хоть постреляем, хоть оружие подержим в руках!

– Портянка, сука, съезжает! Всю пятку истёрла!.. Бельё испрело! Говорили, каждый день менять будут; а третий день не меняют!.. Мыло не мылится, из глины или из дерьма, не знаю! – Мотыга поправлял сапог, растирал сквозь кирзу болевшую пятку.– А тут ещё эти чертяки болявые! От них заразу подцепим! У нас у самих волос вылезет и на баб глядеть перестанем!.. Я из армии приду, мне жениться надо! А кому я нужен такой! Детей не будет, бабу обнять не смогу… Пускай бы сюда посылали тех, у которых дети наделаны! Стариков бы сюда! А мне ещё надо жениться!.. И мыло, как голыш, не мылится!

– Мотыга, ты и есть Мотыга! – смеялся Гаврилов. – Мыло у него не мылится! Баб он не обнимет!.. Учись жить!.. Мыло у меня клубничное, пена ароматная! Паста земляничная, зубы от неё как снег! А женщин я до армии любил и после буду любить. У меня женщин двадцать было, а то и больше, не считал. Когда я в ралли участвовал, мне моя любимая женщина шарф подарила, я его в кабину взял на счастье. Приз получил, мы с ней в «Сказку» поехали отметить победу, а после к ней домой… Я, говорит, таких мужчин раньше никогда не встречала!..

– У нас в колхозе табун есть, десять лошадей, – тихо, тоскуя, говорил Вагапов. – Лошадь – доброта, она тебя узнаёт, понимает. Хлеб с ладони берёт, всё про тебя чувствует, знает… Мы в реке лошадей купали, они любят реку, они в чистоте живут… Нельзя их губить. Их на земле мало осталось. Их беречь надо!.. Разве можно так! И кто такое придумал? Надо, генералу сказать! Позвонить генералу!..

– Сейчас я тебе позвоню! – огрызнулся Мотыга. – Не ной, деревня! Без тебя тошно! А то по ушам вдарю!

Мимо проходил прапорщик, прислушиваясь к бульканью рации.

– Командир, сколько можно торчать! Сопрели! Когда их пригонят, чертей? – спросил его Мотыга.

Прапорщик вскинул на него красные, воспалённые глаза, не сразу понимая вопрос. Понял, поморщился.

– Прекратить разговоры в строю! – и прошёл мимо них.

Они продолжали ждать, томились каждый по-своему. Мотыга изнывал от жары, от липкого пота. Боялся невидимой, рассеянной повсюду отравы. Торопил время, желал поскорее вернуться в палатки, к бане, к столовой. Гаврилова тяготило ожидание. Его деятельный нрав требовал постоянной подвижности. Он подтягивал и без того аккуратно застёгнутые ремешки. Любовался радужной дымкой на стволе автомата. Ему хотелось поскорее услышать стук очередей, запах пороха. Вагапов тосковал, чувствуя неизбежность того, что случится. Страшился, молил, чтобы время тянулось медленней. И оно словно остановилось, застеклённое в недвижном солнце, в пустынном просёлке, в молчаливом, без птичьего крика, лесу.

Внезапно рация в руках у прапорщика забулькала громче. Он оживился, приблизил её к губам, вдыхал, вталкивая в неё слова:

– «Ромашка», «Ромашка»! Слышу вас хорошо!.. К приёму объекта готовы!.. Вас не наблюдаю!.. На связь с «четыреста третьим» выйду по завершении работ… ‘

Рация шелестела и хлюпала. В ней хрипели слова. Прапорщик их понимал, кивал невидимому, посылавшему их человеку:

– Понял вас!.. Ожидаю!.. Готовность через две-три минуты!.. До связи!..

Опуская рацию, повернулся к солдатам оживлённым, проснувшимся лицом. Громко, зычно скомандовал:

– Становись!.. Маски надеть!..

Солдаты, словно разбуженные его окриком, расправляли затёкшие плечи, выравнивали шеренгу, звякали оружием. Надевали на губы и нос респираторы. Одинаковые, в белых мучнистых масках, в серо-зелёных одеждах, с тусклым свечением стали, стояли цепью у выкопанного песчаного рва.

Что-то изменилось в природе – не цветом, не звуком, а словно продёрнулась по солнцу незримая тень, и пространство чуть дрогнуло, стало иным.

На вершине холма, в просёлке, где белели крестьянские мазанки, загудело, застонало не машинным металлическим рокотом, а сплошным, непрерывным, чмокающим гулом и стоном. Возникло облако пыли. Клубилось, взрывалось, выбрасывало из себя солнечные пышные ворохи, и в этой туче, наполняя её, выносясь, выбрасывая вперёд вытянутые ноги и узкие напряжённые морды, возник табун.

Он мчался с горы, впитывался в просёлок, как в сухое русло. От него разлетались брызги – некоторые лошади стремились перепрыгнуть обочину, ускакать в поля. Но два погонщика заворачивали их в просёлок, гнали к лесу.

Погонщики на одинаковых белых кобылах были в бахилах, в островерхих прорезиненных капюшонах, в прозрачных пластмассовых масках. На груди у них болтались рации, в руках были длинные тонкие палки, которыми они кололи, направляли табун. Их островерхие балахоны, как шлемы, мелькали в пыли.

Лошади свернули с просёлка, надвинулись, налетели, вынося на солдат пыльный горячий ветер, запах пота, стуки, ржанье и фырканье, свист хвостов, мерцание глаз и зубов. Вломились в загон, закружились водоворотом, сворачиваясь в разноцветную живую спираль из гибких хребтов, вытянутых узких голов.

Погонщики соскочили со своих кобыл и деревянными пиками загнали их в общее месиво. Их белые спины и гривы потекли, поплыли, вовлекаемые в круговое движение.

– Черти болявые! Вся пыль, все рентгены на нас! – сторонился Мотыга, заслоняясь локтем. – Вон они все шелудивые! Все в болячках! Надышишься, и хана!

– Эй, мужики! – кричал сквозь маску Гаврилов, хватая за накидку погонщика. – Закрывай им выход, уйдут! Долбани ты её жердиной!

– Здоровые они, не больные! – Вагапов, подымаясь на цыпочки, вглядывался в мелькание лошадиных голов. – Я за лошадьми ходил, знаю!.. Нельзя их так! Надо генералу звонить!

– Ты сам теперь генерал, себе и звони! – прикрикнул на него Гаврилов, и было видно, что он смеётся под маской.

В табуне было десятка два лошадей, разномастных – сивых, гнедых, буланых. Среди них возвышался громадной глазастой головой жеребец, огненно-рыжий, потно красный, с выпуклой могучей грудью, высоким лоснящимся крупом. Яростно, гневно оглядывал он табун, погонщиков в балахонах, цепь солдат, замкнувших горловину загона. Скалился, пучил солнечные глазищи, крутил башкой, словно бегло пересчитывал своих лошадей. Рядом с ним, прижимаясь к нему, легонько его покусывая, топталась белёсая молодая кобылка с тонкой шеей, влажными глазами, испуганно вздрагивала, тихо и нежно ржала.

Прапорщик, быстрый, резкий, побежал вдоль цепи, выстраивая солдат. Погонщики, безлико блестя плоскими солнечными щитками, отошли в стороны, побросали на землю жерди. Бульдозерист, лежащий в кабине, поднялся, прильнул к стеклу.

– Взвод!..– прапорщик отбежал в сторону, давая простор своему командирскому окрику. – Оружие к бою!.. – он командовал, подымая всё выше голос, наблюдая, как слетают с плеч автоматы, чавкают затворы и стволы неровно, колеблясь, упираются в близкий табун. – Короткими очередями!.. – взвинтил он голос до визга. И хрипло, захлебнувшись, гаркнул: – Огонь!..

Тупо, часто задолбило, забрызгало, рвануло пламенем. Ударило в близкую дышащую плоть. Выдрало из неё ужас, боль, хлюпающий крик и визг, рваные красные клочья…

Жеребец, как только услышал стрельбу, напряг крутые шары мускулов, толкнулся, расшвыривая вокруг себя лошадей. Могучим длинным скоком перемахнул загон и, выпучив огромные, крутящиеся, огненные глазищи, замахал галопом вдоль опушки, вытянув гриву и хвост.

Гаврилов юрко, ловко, виляя вдоль цепи, отбежал в сторону. Упал на колено и, выставив автомат, послал вдогон жеребцу две короткие точные очереди…

Через минуту всё было кончено. Дым, смрад, розовый терпкий пар. Солдаты опустили оружие, отворачивались, отходили.

Заработал мотор. Бульдозер ножом стал наезжать на убитых лошадей, сваливая их в яму. Подъехав к жеребцу, водитель накинул на задние ноги трос, стянул петлю, поволок. Развернулся на гусеницах у края ямы. Свалил жеребца.

Там, где недавно кружил и дышал табун, была выдранная, чёрная политая жижей земля. Из ямы беззвучно, прозрачно излетел к небу раскалённый дух.

Солдаты, опустив автоматы, не слыша команд, ещё не понимая содеянного, не знали, что делать дальше.

На горе, в просёлке, от белых мазанок, возникла машина. «Уазик» мчался, спрямляя повороты, на бешеной скорости. Было видно, как его заносит, как солнечно пенится под колёсами пыль, вздымается конусом.

Все смотрели, как приближается по просёлку машина.

«Уазик» подлетел к солдатской цепи. Из дверцы, забыв её захлопнуть, выскочил человек в жёваном костюме, в расшитой украинской рубахе, без маски, без кепки. Кинулся к яме сквозь солдатскую цепь. Заглянул, отшатнулся. Медленно, бледный, шевеля губами, пошёл обратно.

– Не тот табун!.. – громко шептал он. – Ошибка!.. Не тот табун…

Солдаты молча, оторопело смотрели.

 

Александр ПРОХАНОВ