ИЗ МОЛОДЫХ ЛЕТ СТАРИКА САББАКИНА

№ 2017 / 2, 19.01.2017

Косые и некруглые, скорее, на эллипс похожие – что такое 120 лет со дня рождения? – юбилеи дают предлог вспомнить о тех, кого позабыли или вспоминают реже, нежели они того заслуживают. Таков Валентин Катаев.

Жизнь в провинциальной столице тоже оказалась не сахарной, да и не очень хлебной. И отсюда пора было уезжать. А самое главное – литераторам, пишущим на русском языке, печататься в Харькове становилось всё труднее. Украина переходила на рідну мову, что «дзвенить струмочком», но звенит не для всех, чужакам, которые говорили и сочиняли на любом другом языке, сделалось неуютно. И если уж столица, то настоящая.

В начале 1922 года Катаев отправился в Москву.

О том, какое впечатление на провинциала способна произвести Москва, можно судить по разным источникам. Например, по фельетонам Булгакова, который приехал в столицу из Владикавказа, несколькими месяцами опередив Катаева. Город, покуда слегка белокаменный: едут вереницей извозчики, сигналят автомобили, огромные витрины забраны цельным стеклом, за ним чего только нет: дамские шляпы, чулки, меха, флаконы заграничных духов, съестные припасы без меры. И цены подстать безмерные. Тверская, Петровка, Кузнецкий мост.

Мыльников переулок, где обосновался Катаев, пролёг параллельно Чистопрудному бульвару или, вернее, Чистым прудам – единственному, оставшемуся на данный момент пруду, величаемому почему-то во множественном числе, и параллельно же Машкову переулку.

В рассказе «Фантомы» Катаев по запавшим в память метам вспоминает свой приезд, блуждание неведомыми улицами, переулок, из вежливой осторожности названный здесь Кривым, где «над воротами дома мутным фосфором горела цифра».

Рассказ этот, по-видимому, является частью так и не завершённого автобиографического цикла, и вызывает доверие, несмотря на кое-какие монструозные детали. Но где кончается выдумка и возникает действительность, чтобы снова преобратиться в выдумку?

Впрочем, в Москве не довольно обосноваться, в ней надо устроиться. Катаев умел только писать и ничего больше. Следовало искать службу в редакции, на худой случай, в казённом присутствии.

Рассчитывать на чью-либо помощь не приходилось, но Катаев – баловень удачи. Явившись на следующий день в Главполитпросвет, чтобы разузнать что к чему, он встретил С.Ингулова, крупного партийного работника, знакомого ещё по Одессе. И тот обрадовался – собирались вызывать в Москву, а он тут как тут. Организуется новый советский журнал. И Катаев получил должность в редакции «Нового мира», правда, не того, что, еле поскрипывая, существует и по теперь, давно пережив былую славу, а его предшественника, остановившегося на втором номере.

Унывать, что подошло к концу это эфемерное предприятие, ни к чему. Катаев завёл бесчисленные знакомства. К слову, в редколлегию журнала входил и радетель молодых одесситов В.Нарбут. Он, хотя и развил бурную деятельность в столице, оставался покуда в Харькове. Появится он в середине 1922 года, когда основанное им издательство «Земля и Фабрика» уже начнёт функционировать. Издательство с названием, которое, если вслушаться, звучит чуть на одесский лад, напечатало много отличных, хороших, да и посредственных книг, и кроме прочих, книги Катаева, Олеши, Ильфа и Петрова.

Сотрудничал Катаев с самыми разнообразными изданиями, писал заметки, фельетоны. В качестве фельетониста пришёл он в «Гудок», отраслевую газету. И ход оказался удачным. Газета стремительно развивалась, летела вперёд на всех парах.

Реорганизованный в 1920 году Л.Сосновским при деятельном, как отмечали, участии М.Кольцова, «Гудок» преобразился, сменил формат на больший, стал газетой ежедневной.

Катаев устроился в «Гудке» превосходно. Острое чувство юмора, владение слогом и лёгкость, с которой брался он за любую тему (чему способствовали два названых качества), давали возможность писать много, без натуги. И это впрямую отражалось на благосостоянии.

Было чем гордиться. Среди множества катаевских псевдонимов, извлекаемых к тому или иному случаю, есть и псевдоним «Старик Саббакин», который любят поминать литературоведы и читатели-интеллектуалы, но, кажется, никто из них ни разу не упомянул откуда взялся столь выразительный псевдоним и что подразумевал Катаев, его принимая.

Л.Сабакин был известным русским изобретателем и механиком, и Катаев время от времени использовал именно эту форму написания фамилии, иногда упрощая её до обычного Собакина (возможно, упрощал не он, а простоватые издатели, с чем автор лишь мирился). Можно догадаться, что зваться просто Собакиным скучно, а транжирить фамилию достойного уважения исторического деятеля более не хотелось. И шуткам есть предел. Так и возник Саббакин. А вскоре ворчливый этот старик стал привычной литературной маской.

Когда один за одним начали прибывать в Москву одесситы, которых Катаев пристраивал к месту, что означало приближение к профессиональной литературе, шанс сделаться независимым литератором, псевдоним обрёл и дополнительный смысл. Старик Саббакин, подобно другому старику – Державину, примечал таланты и благословлял их, не собираясь, впрочем, сам по себе уходить на вечный покой, он писал как все московские одесситы вместе взятые, и чтобы публиковать эту изобильную продукцию, требовался целый набор псевдонимов, поскольку фельетоны в стихах и в прозе, рассказы, очерки, заметки лились сплошным потоком. И, несмотря на множество псевдонимов, Катаев приобретал известность. Славу не проведёшь, она прекрасно осведомлена кто есть кто, и выбор фаворита, при всей её капризности, бывает точен.

Из вомосковленных одесситов, кажется, только Катаев и не делал над собой усилия. Он писал свободно, много, знал предмет не понаслышке. Тело его помнило, как отсчитывают стыки рельсов колёса бронепоезда, в ушах пронзительно звенел свисток паровоза перед отправкой, шуршание раскалённого пара напоминало шуршание бумажного рулона, чмоканье паровозных рычагов слабо отличалось от чмоканья рычагов печатной машины.

В катаевской прозе немало железнодорожных пассажей. То там, то здесь возникают они, артистически выстроенные, щеголеватые и, как бы, вряд ли уместные, порождённые не художественной логикой, а из любви к предмету: «Эшелон летел с ещё большей спешностью, чем при нашем выступлении. Дождь и ветер резали по крышам вагонов. Станции головокружительно валились в хвост поезда всеми своими огнями. То и дело во тьме и шуме движения громадного расшатанного состава звучали выстрелы часовых – это значило, что произошло какое-нибудь несчастье и надо остановиться. Однако состав не останавливался».

Речь о воинском составе времён Гражданской войны. Обычные поезда тянулись неделями, паровозы дымили с перебоями, составы текли, наподобие вулканной лавы, чтобы совсем застыть у дебаркадера одного из московских вокзалов.

Приехав, вчерашние одесситы поначалу селились у Катаева. Им подыскивали работу – какое-нибудь тихое прозябание на технической должности в редакции (с определённого времени это был «Гудок»), а комнату или угол они себе искали сами. Тут уж как повезёт. Приезжих становилось всё больше: голод коснулся целой страны, не затронув разве только Москву.

И приходит на память брошюра Катаева «Новая жилищная политика», выпущенная издательством «Красная новь» в 1922 году. Эта брошюра, не дотянувшая и до объёма книжечки, была свободным пересказом официальных актов и постановлений, о чём сообщают названия подразделов: «Самоуплотнение», «Бережное отношение к жилищу», «Права и обязанности жилищных товариществ» и т.д.

Недоброжелатели, часто приписывавшие Катаеву почти безразличие, когда речь заходила о его творчестве (да и не только), в качестве примера могли бы привести и это сочинение. Было бы это справедливо? Описания того, как следует проводить капитальный ремонт или выселять злостного нарушителя правил коммунального общежития, можно понимать и как хвалебную песнь новой жилищной политике, песнь, пропетую обладателем жилплощади, свято блюдущим акты и постановления, испытывающим восторг от новых обоев и свежевыбеленного потолка.

Что ж, восторг оправдан. Это была замечательная квартира. Или она казалась замечательной, потому что у многих не имелось даже собственного угла. А тут одна, а позднее две крошечных, и всё же – настоящих комнаты в первом – высоком – этаже, бойкий примус и при нём говорливая домработница, попавшая на страницы мемуаров, когда бывшие гудковцы стали маститыми авторами и просто классиками.

Это была необыкновенная квартира, и буде на то возможность, там следовало бы устроить филиал Литературного музея с постоянной, вечно пополняющейся экспозицией «Провинциалы в русской литературе». Лучшего места не сыскать. Здесь останавливались едва ли не все одесситы, приехавшие завоёвывать столицу.

Что одесситы! Катаев в полной выдумок фантазии «Алмазный мой венец» говорит: какое-то время у него на Мыльниковом жили даже ничевоки, скакавшие в комнату прямо с улицы. Это могло бы показаться мемуарной басней, если б не знать, что ничевоки и впрямь существовали, а такого рода прыжки – явление, скорее, идеологическое: так ничевоки демонстрировали своё презрение норм устаревшей, чудилось им, морали. И кажется, что другой мемуарист, сочинение которого Катаев не читал (при его жизни оно не публиковалось), метит именно в него, рассказывая о вольных ничевоческих нравах: «Представьте себе квартиру московского интеллигента средней руки. В означенной квартире есть столы, диваны, книжные шкафы, два-три ковра, половая щётка и т.п. В ней есть двери, окна и прочее. <…>

Судите сами: как могут испакостить квартиру люди, которые перестали признавать разницу между дверями и окнами! <…>

Ничевоки через окно прыгали с улицы в глубину жилища, как в омут. И жилище, в которое они прыгали через окно, в короткий срок становилось сорной ямой, пещерой или вертепом».

Да, впрочем, надолго они у Катаева не задержались. Ритм здешней жизни не соответствовал мировоззренческим прыжкам и гримасам, усердный труд хозяина был сильнейшим аргументом в этом споре литературных школ, катаевская домработница превосходила по эксцентрике полдесятка юных модернистов.

Она знала, какая закуска и какая выпивка соответствовали чтению и обсуждению в дружеском кругу новых сочинений: вещь попространнее, значит, и выпивки больше, и закуска обильнее, вещь поменее – можно обойтись несколькими бутылками пива и таранью. Если её виденье жанра и объёма произведения, то бишь – длительности художественных посиделок, не совпадало с виденьем присутствующих (закуска и выпивка покупались для того на паях), домработница заявляла об этом во всеуслышание.

Такие нравы царили в квартире 2а дома 4 по Мыльникову переулку, такие люди здесь бывали.

 

Иван ОСИПОВ