Борис САВЧЕНКО. ПОДАРЕННАЯ ЛЕГЕНДА (На конкурс “Расскажу о своём народе”)

№ 2017 / 8, 03.03.2017

Что-то меня смущало в названии конкурса «ЛР» «Расскажу о своём народе». Может, я и не прав. В постановке вопроса настораживало то ли действительное, то ли кажущее противопоставление малых народностей, коих в национальной мозаике России несметное множество, русскому народу, с которым, получается, и так всё ясно, чего глаголать – и великий, и могучий, и трудолюбивый, и терпеливый, и т.п. и т.д., и потому рассказы о русском народе выходят за рамки конкурса. Они как бы достойны отдельного конкурса.

Для меня понятие «свой народ» сродни выражению «свой человек», то есть тот, кто близок мне по духу, характеру, ментальности, без какой-либо национальной окраски, хотя свои нюансы имеются в каждом этносе. В этом плане мой народ – чукчи. Прожив в Магаданской области энное количество лет, я изъездил Чукотку вдоль и поперёк: от Омолона на западе до Уэлена на востоке, от Хатырки на юге до острова Врангеля на севере. Вообще трудно найти в Чукотландии место, где я хотя бы раз не побывал.

 

В советские времена говорили, что все анекдоты, оглупляющие наш народ, придумывают в ЦРУ. Ну, с Чапаевым понятно – былинный герой нации, вот и посмеёмся над ним. Но вот до сих пор не пойму, убей Бог, почему именно чукча стал персонажем распространённых баек. Чукчи, как правило, очень доброжелательны, искренни, наивны и при этом мудры. Свято верят в сказанное слово, в данное обещание. Я сталкивался даже с такими курьёзами, когда хозяин яранги в знак особого расположения предлагал… переспать с его женой. Хотя чукчей-пьяниц я тоже встречал немало. Ну так это наследие русских купцов-барыг, приучивших аборигенов к алкоголю и скупавших у них за бутылку спирта вязанки песцовых шкурок. А вы выгляните в окно, не собрались ли в вашем дворе на детской площадке бичи-алкаши, любители «боярышника», их у нас и в Москве и по всей России предостаточно.

Вообще я сейчас имею в виду чукчей именно советского времени, 60-70-х годов. Они, к примеру, не любили никуда выезжать, берег моря с криками чаек или тундра с полчищами мошкары им милее материковских диковинностей. На сберегательных книжках некоторых аборигенов лежали суммы, превышавшие миллион рублей! Потому что их владельцы десятки лет ни разу не пользовались отпуском и понятия не имели, куда тратить деньги: оленина, рыба, нерпичий жир, шкуры – всё было под рукой. Кого-то из чукчей заставили поехать в Алупку лечиться, так не долечился, сбежал, потом оправдывался, что в Крыму скучно: «людей много, оленей нет».

Не знаю, может быть, я всё же не так сильно влюблён в этот край, как один мой приятель, по идее, заслуживающий отдельного рассказа. Коренной москвич, заядлый путешественник, он после второго курса МАИ поехал на Чукотку, попал в Чаплино. Там под руководством мастера-старожила постигал ремесло делания морских лодок из нерпичьих шкур, да так увлёкся, что остался в Чаплино почти на десять лет, да ещё вдобавок женился на чукчанке, дочери мастера. А вы знаете, что такое Чаплино – голые сопки, берег моря и полтора десятка одноэтажных домиков.

Мне больше везло (да я и сам к этому стремился) на встречи с чукчами творческого склада: художниками, писателями, косторезами, поэтами, мастерами по выделке шкур и шитью бисером… Ещё в день моего совершеннолетия (так совпало) на книжном базаре в Магадане начинающий писатель Юрий Рытхэу, будущий классик чукотской литературы, подарил мне с автографом свою первую книгу – «Чукотская сага» (до сих пор стоит у меня на полке). Позже знаменитый косторез Гемауге из известной на весь мир Уэленской мастерской вырезал мне из моржового клыка фигурку Пелекена – доброго чукотского покровителя. А какие были сказители, поэты, исполнители национальных танцев.

Даже Канон, наш каюр и проводник в экспедиции, знал уйму занимательных историй, жаль только, что я тогда ума не набрался, был не собирателем, а простым слушателем.

Помню наш последний с ним день общения. Мы сидели с ним одни-одинёшеньки у костра на краю затерянного в безбрежной тундре крошечного посёлка Слаутское. Здесь наши пути с ним должны были разойтись. Я второй день ждал «Аннушку» из Марково, а Канон – оленью упряжку, чтобы добраться до своего стойбища.

Время текло за ничего не значащами разговорами. Канон изредка бросал свой хитроватый взгляд на привязанные к моему рюкзаку резиновые сапоги с длинными голенищами. Сам он ходил в торбасах, по сухому мху – лучше не придумаешь, а по болотистой тундре не комильфо, быстро промокали. Очень ему нравились мои ботфорты, но просто так он бы их не принял, а насчёт обмена нас в райкоме строго предупредили, чтобы никакой торговли, никаких «баш-на-баш» мы с коренным населением не устраивали, то есть народ доверчивый, его легко обмануть.

Незаметно стемнело и похолодало. На чёрном бархате неба зажглись звёзды. Иногда небосвод будто лизали цветные языки северного сияния.

Сухо потрескивал костёр. Сидим у костра, попиваем чаёк. Я совершенно случайно обратил внимание каюра на то, что вот мы сидим у подножья горы-исполина, а вокруг болотистая равнина. Странно как-то видеть эту гору совсем одну.

И вдруг Канон стал рассказывать мне удивительную легенду, полную какого-то древнего аромата.

– Далеко-далеко, в стороне от проезжих трактов, среди тундры кочковатой, среди озёр Маинских, в чаще дрянных трав и кустарников, стоит одиночкою гора. Будто оторвал её кто-то да поставил на топкое неприглядное место. Высокой когда-то гора была и пряменько стояла, снизу доверху кедрачом обильно поросла. Да теперь подзагнулась, словно старушка; лесок подгорел, и вершина блестит, будто голова опрелая. И дивно-то как погнулась она, покосилась в сторону Орловских гор да так и застыла в поклоне. Может, прощения просила да челом Хозяину Орловских гор била: «Простите старушку, пощадите грешную душу мою, не жить мне больше одиночкою, по колено в болоте. Помоги мне, Хозяин, на твердь кочевать. Стану у ног твоих, спину распрямлю, лесом поросту, поднимусь выше остряков других и твёрже стану. Тебе опорой буду. Помоги, Хозяин, прими к себе». Но не внял прошению Хозяин Орловских гор, а ответ дал такой: «Будет тебе скрипеть да верещать! Нагрешила ты немало, так и не бывать тебе с нами…»

Отблески костра играли на лице Канона, подчёркивая взволнованность и таинственность его речи. Я в который раз отметил, что он – просто кладезь разных историй и как жаль, что мы с ним скоро расстанемся.

Канон продолжал:

– Только я давно здесь не был, а сказывал мне о сопке отец. Так всё это было. Когда-то давно подле сопки тракт проходил. Много каюров проезжало близ сопки, да шибко уж они боялись её. Кто юколу, кто мяско или жирок нерпичий положит к подножию, задабривали. Потом уж и сами чаёвничали.

Как-то ехали и мы с отцом на Пенжину, к корякам везли цепи собачьи, копья да ножи кирацкие. Вдруг отец поворачивается и говорит: «Эй, работники, по Алгану мы, однако, не проедем, наледь наверх пошла, собаки лапы пообдирают. Придётся в обход. А вон сопку-то приметную видно, на ней и заночуем. Как будем подъезжать, сразу же бросайте какую-нибудь едушку. По пути задабривайте, а то шибко худо будет».

Отец мой часто стал поглядывать на месяц и на сопку. Собаки на цепи притихли. Погрелись мы у костра, чаёк попили. Потом залезли в кукули. Я и стал отца расспрашивать, кого это он боится. Отец долго ворочался, а потом сказал, что сопка эта будто живая и имя её «Модинская».

Жил когда-то в древние времена казак Модин. Сказывали, что это был беглый казак из отряда Афанасия Шестакова. Разгневал он чем-то казачьего атамана: то ли силой его превзошёл, то ли удалью, а только не угодил атаману, и прогнал тот его из своей дружины славной.

Был казак Модин буйного, неспокойного нрава, собою ладный, весёлый, в плечах широкий. Ростом не обижен, а уж славный-то был парень, русый, с волосом завитым, глазами голубыми.

Вышел он за ворота острога казацкого. На поясе нож закалки коряцкой, а широченная грудь прикрыта кольчугой железа пластинчатого. Тряхнул кудрями. Куда идти молодцу-парню. Вспомнил слова атаманские напутственные: «Иди, казак, варнак этакий. Иди, куда хочешь. Не надобно нам твоё буйство озорное, не порочь сословия казацкого славного. Коль дойдёшь до острога Анадырского, служи ему честно, коль погибнешь в пути-дороге, значит так суждено тебе. Иди».

А в ту пору неспокойно в стороне корякской было.

Далеко не поехал Модин, а на яр крутой вышел и стал ночки дожидаться тёмной. Не ведал казак, что недалече, версты четыре ниже, у оленьей плави корякский танон стоял. Караулил Вакеринский пост, чтобы не позволить казакам оленей губить на плави. Не ведал Модин и того, что сам уже взят на примету коряками. И ещё не ведал он, что приказчик Вакеринского поста Микин в эту ночь призван с дружиной в острог Анадырский воеводой Павлуцким для похода на Чукотский нос.

Канон замолчал, чтобы раскурить свою трубку. Достал два кожаных мешочка – один с табаком, другой со спичками. Набил трубку и деловито засопел. И я снова услышал его неторопливую образную речь.

– А меж тем танон корякский велел собак двух колотушками побить да на коль посадить напротив входа в жильё. Совет держать надо.

Засветил танон жирник и промолвил воинам своим: «Храбрые воины, худо нынче нам. Промыслу мало было. Ничего нет у нас. Хозяин большой солёной воды лахтака не дал, камень белый на берег нагнал. Оставили мы берег да в тундре для промысла на оленьих плавях стали. Как только новый месяц народится, олень на плавь пойдёт. Много мяса будет. Мой храбрый караульный усмотрел, что Микин со служивыми пост покидает. Уже не нас они побить да покорить собираются? Берите, воины, копья, стрелы костяные да каменные»

…На крутом яру сидит казак Модин и слышит чей-то шум на воде. А месяц, вышедший из-за туч, осветил множество байдарочных лодок.

«Уж не Вакеринскому ли посту вздумали коряки разорение учинить?» – подумал Модин. Повелевал Модин самому себе идти в пост быстрее коряков и, от яру на лодке отошедши под туман, на другой берег явился. Подойдя к воротам поста, вызывать стал караульного. Узнав, что Микин со служивыми ушёл в острог Анадырский, Моден велел иметь неусыпное наблюдение за коряками, а сам отправился искать Микина. Пройдя вёрст десять, Модин нагнал отряд поблизости множества озёр тундряных.

А тут коряки на байдарах поспели и напасть смели. Микин, видя, что драке неминуемой быть, приказал казакам на озёрах крепиться, а Модину повелевал скорейшим поспешанием идти до острога Островского за подмогою, забыв обиду на атамана.

Шёл Модин через тундру, через сопки со стлаником, множество озёр да проток обошёл.

На следующий день к полудню Модин добрался до так называемой Сабинской протоки, которую думал перейти, едва можно будет утолить голод. Рыбы в протоке много. На берегу в достатке морошки, шикши, разных вкусных кореньев. Но для сытного пропитания морошки да кореньев мало, а рыбу без снасти изловить невозможно. Тогда убил Модин дикого оленя, переходившего вплавь протоку. Пока Модин на угольях оленье мясо палил, коряки тайно окружили его. Усмотрел их Модин, да поздно, чаатом ременным изловили казака. Танон вышел вперёд и сказал Модину: «Мы пришли порешить тебя. В угоду Хозяину солёной воды во время спуска байдар мы или убьём тебя или посадим на кол».

На востоке занималась заря. Было прохладно, и я подкинул в костёр сухого стланика. Канон задумчиво смотрел на разгорающийся костёр и продолжал говорить:

– Вот, что дальше было. Новый месяц народился, и дикий олень пошёл на плавь. И однажды ночью, когда светила полная луна, разложили коряки большой огонь, чтобы воздать славу началу промысла. Загремели бубны, и вперёд вышел шаман. Гортанным голосом он прокричал заклинания, и все туземцы повторили их.

Коряки, охранявшие казака, подошли ближе к огню, и Модин, воспользовавшись отсутствием охранников, стал перетирать верёвки о нары, на которых он лежал. Это удалось ему. Тихо соскользнул он с нар и бросился в темноту. Побег был бы совсем удачным, если бы Модин не наступил на спящую собаку, которая тотчас залилась лаем и насторожила коряков. Затихли голоса и бубны. Туземцы сразу обнаружили отсутствие Модина, а так как собака преследовала Модина и выдавала себя лаем, то коряки бросились в погоню за казаком.

Смело ринулся Модин в чащу стланика, услышал где-то рядом резкий треск сучьев: то ли дикого оленя вспугнул, то ли самого хозяина тундры – бурого медведя.

Миновав преграду стланика, увидели коряки меж каменных стен мерцающий серебром ручей. Подняться по руслу ручья им не удалось: как только они приближались к узкому проходу между скалами, откуда-то сверху начинал сыпаться каменный водопад. Догадались они, что это были проделки непокорного казака. Пять дней и ночей караулили коряки вход в распадок, но так и не дождались Модина. На шестой день с великой предосторожностью поднялись они по ручью вверх, обшарили все щели и уступы, обыскали каждый кустик – нигде казака нет, словно и не был он здесь. Так и осталось для них непонятной тайной, куда пропал казак Модин. И никто не знает этого до сих пор. Скорее всего сама гора защитила казака, раздвинулась и приняла Модина в свою спасительную пучину, потому что коряки, караулившие Модина, на третью ночь слышали сильный грохот из распадка. С тех пор эта сопка так и называется – Модинская сопка.

Вот какую легенду рассказал мне наш каюр и проводник. Улеглись спать мы перед самым восходом, а проснулись от шума «Аннушки».

Погрузив образцы и аппаратуру, я в последний раз взглянул на Модинскую сопку, так и не открывшую своей тайны, и обнявшись с Каноном, забрался в самолёт.

«Аннушка» развернулась – затарахтел на всю мощь мотор – пошла, подпрыгивая на взлёт, а я в иллюминатор видел, как за нами, переваливаясь с боку на бок, бежал Канон, показывая в руках якобы забытые мною резиновые сапоги.

Вот какой он мой народ.

 

 

 

 

 

 

 

Борис САВЧЕНКО