Александр БУДНИКОВ. СЕЗОН УБОЯ (рассказ)

№ 1992 / 36, 04.09.1992

Поросят режут обычно глубокой сенью, по морозу. Едва только установятся холода, начинают шуметь во дворах бензиновые паяльные лампы. Применяются они на селе почти исключительно для опаливания свиных туш, и поэтому бабы и детвора называют эти лампы «палильными». В новейшее время им на смену приходят газовые горелки.

Во всяком деле есть большие специалисты. Я знал одного такого резаку-доку, мы вместе выросли и были хорошими друзьями. Звали его Иван Могулин. Очень высокий и прямой, сильный и ничем не болевший от рождения, был он неколебимо весел, ко всем приветлив, всех готовый уважить и всем удружить.

Когда я вспоминаю его, он видится мне в кирзовых непременно сапогах, фуфайке и сдвинутом по-десантски, на затылок, хромовом малахае, хотя и сапоги, и фуфайку носил он разве что месяцев пять в году, в самые только холода. Зимой он, при всей скудости пропитания, почему-то не мёрз. Его широкие заскорузлые ладони, касаясь тракторных заиндевелых железяк, оставались всегда горячими. В детстве он отдавал великодушно мне, мерзляку, свои огромные вязаные варежки. Да и потом, когда мы сделались мужиками под тридцать лет, Иван сохранил ко мне все прежние чувства. Оберегал и жалел меня, словно маленького мальчишку, и разговаривал как-то по-особенному, очень осторожно и ласково – как с блаженным, готовым закатиться в припадке. Я очень любил его. На деревне, к слову сказать, его любили все.

Я ещё ходил с книжками и зубрил наизусть стихи для школы, а Иван уж пропитался насквозь соляркой на своём тракторе. Дружился он и со мной, и на равных с моим отцом – они вместе работали в колхозе.

Поросят обычно решают вдвоём-втроём. Конечно, тут тоже нужна сноровка. Если хотят, чтобы не было визга и возни, то сначала ударяют животное обухом в лоб, а после режут, кто как привык – кто в горло, кто в сердце. Всякий резака отстаивает свой способ и редко изменяет ему. Дело, казалось бы, налаженное, веками отработанное. Но бывают ситуации непредвиденные, нелепости невероятные.

Великий шум бывает обычно, когда набежавшие любители теснят резак, всякий доказывая своё и мешая друг другу. Дядя Вова намекнул как-то Ивану, что неплохо бы и борова повалить. На деревне не было человека, который отказался бы помочь смиренному дяде Вове. В деле участвовали: Иван, мы с отцом, мой троюродный брат Леонтий, сам дядя Вова и все соседи. Было это в апреле, не сезон, и дядя Вова очень надеялся продать мясо за хорошие деньги. Я приехал из института на день-другой и на обратном пути должен был препроводить дядю Вову на городской базар. Леонтий, живший в зятьях в маленькой соседней деревне, пришёл повидаться-повеселиться с нами и принёс по этому случаю ракетницу – Леонтий работал егерем. Он уговаривал дядю Вову порешить борова из этого механизма и даже пальнул разок в кирпичную кладовую для примера, но отец сказал, что всё это баловство, людям на смех, и что будем решать скота обычным порядком.

Борова мы не удержали. Он выбил тесовые ворота, с ножом в горле пересёк улицу, выбил ещё одни ворота и скрылся в чужом подворье. Мы, конечно, бежали следом, но догнать его было трудно: Влезли на забор и увидели, что боров несётся по заснеженному ещё огороду к бане. Иван изъял у пьяненького Леонтия ракетницу и выпалил из неё, но в борова не попал, далеко было. Тут стали выбираться из бани Вера с Машей – дочки вдовца Матрёнина, и бабка престарелая с ними. Увидали борова, бросили тазы – и в предбанник. А возле них ещё и ракета вспыхнула. Заперлись надёжно, конечно, и давай на всю деревню визжать. Боров же, едва они дверь захлопнули, ткнулся около неё и дух вон. Мы пошли к Матрёнину объясняться. Девки успокоились было, хотели отворить дверь, но борова сдвинуть не смогли и завизжали ещё ужаснее. Бабка громко молилась. Как потом выяснилось, в бане она рассказывала внучкам о колдунах – как они кувыркаются ночью в банях через ножи да как после этого бегают чушками по улицам, добрых людей пугают…

Шум, происшедший на подворье у дяди Вовы и переместившийся затем на огород к Матрёниным, круто переменил судьбу Ивана. Ко времени этого события Иван уже вернулся из армии и совсем было вознамерился жениться на Вере, старшей из сестрёнок Матрёниных, девке самой завидной. Но после испуга в бане Вера крепко обиделась, сочла себя опозоренной и, то ли приличий для, то ли по суровому бабки наущению, перестала гулять с Иваном. Предполагалось девке, по всему судя, соблюдать норов недельку, от силы две, да и стать снова Ивановой милашкой. Наивный Иван, однако, совсем ошалел от горя. Он сидел дома за столом и плакал. А при первом же случае напился. Избёнка его стояла неподалёку от реки, на круче, и ему взбрело утопиться. Разметав двоюродных тёток и невесток, пришедших погоревать о нём, Иван махнул через плетень в воду – той весной половодье было высокое, вода стояла вровень почти с обрывом. Вынырнув очень скоро и поплавав несколько между льдин, Иван пригрёб саженками к берегу и заявил суетившейся родне: утопился бы, да вода-то больно холодная! Страдала, конечно же, и Вера. Узнав об Ивановом купании, она засобиралась было виниться, но тут к её бабке явилась Екатерина, мать Ивана, женщина очень резкая. С ходу покрывши бабку «сукой сморщенной», увязшей в собственном яде «по самую м…», насулила ей далее такого, что та едва не слегла. Невестки с тётками, да и соседки тоже, материнский порыв одобрили, а затем кто-то передал бабке, что будущая сваха Екатерина пообещала ей «и не того ещё в сумку-то насовать». Бабка Матрёнина аж взвилась и наказала внучке твёрдо держать характер две намеченные недели. Тут как на грех в ближний город нагрянул какой-то татарин-экстрасенс – ученик Джуны, член планетного союза целителей и прочая, и прочая – и давал сеансы именно две недели. Вера со слезами, но поехала: вдруг да поможет как-нибудь? Между прочим, надела новые джинсы, которые ей привёз по осени из армии, из Германии, Иван.

А по деревне замелькала-защебетала некто Алечка, сирота при живой эмансипированной мамане, обретавшейся где-то на городской окраине. Алечка вроде бы окончила какие-то электрические курсы, но работы у себя в городе не нашла – да, кажется, не умела и лампочки ввернуть… – и приехала на деревню к тётке, бабёнке одинокой и точно такой же несерьёзной. Парни посходили с ума: козявка Алечка, наречённая Ивановой матерью «пенициллиновым пузырьком», в точности походила на одну из модных певичек-крошек, мяукающих по телевизору. На танцы в клуб приходила в каких-то диковинных штанишках, всклокоченная и с фантастически разрисованным лицом. Подначенный друзьями Иван завернул-таки вечерком на танцы и, уехавшей невесте назло, приударил за новой дивой. Алечка вцепилась в него и висела на нём весь вечер. Через несколько дней, к восхищению молодёжи и ужасу людей пожилых, они женились.

Перед сыновней свадьбой Екатерина закатывалась в обмороках, и её отхаживали водой. «Не женись, сынок, на этой блохе, – горько причитала Екатерина, – она ведь и мизинца Вериного не стоит! Она же спит до обеда, а потом до вечера зенки красит – и больше знать ничего не хочет! Голодный да в лохмотьях будешь ходить!» Десятиклассница Машка Матрёнина, подкараулив Ивана у плетня, предложила замуж себя – коль Иван от сестры отказывается. Иван скрывался у Алечкиной тётки, а после свадьбы перебрался к ней в дом и вовсе.

Узнав об Ивановой измене, Вера осталась в городе у родни – и вскорости вышла замуж аж за редактора вечерней газеты, ростом и видом замечательного. Парень был серьёзнейший и умнющий да к тому же известный в городе журналист. Познакомилась девка с ним под страстные речи экстрасенса – журналист уселся случайно в зале рядом с Верой.

Крест свой Иван нёс мужественно. Алечка в первый же год родила ему двойняшек-девочек и не работала. Муж для неё был Иван-дурак, иначе не называла. Даже бестолковая тётка, очень ею гордившаяся и на первых порах потакавшая ей во всём, спохватилась: дел в доме стало невпроворот. Алечка сидела у телевизора, дымила «Мальборо», украдкой заглатывала «колёса» и не поворачивала головы на писк детей. Вечером шла в кино. Страсть к экрану была у неё столь сильна, что заставляла её кататься в город, где на вокзале открылся видеосалон. Не пропускала она и ни одной заезжей рок-группы. И при этом – ни пирогов испечь, ни корову из стада встретить, ни грядку выполоть. Переменить образ жизни значило для неё родиться заново. Общество городских друзей, в котором она ощущала себя вполне естественно и считалась «классной девчонкой», помогло бы ей прожить без забот и дальше, и участь её сложилась, возможно бы, иначе. Друзья не оставляли её в покое: к дому тётки подкатывала машина, Алечка выбегала на сигнал и долгие часы просиживала в кабине, мужу на позор, деревне на смех. Привыкнув, с подачи тётки, пугать Ивана разводом, Алечка лаялась площадно и забрала над мужем такую власть, что та же тётка ему сочувствовала. Жалевший детей Иван развода боялся. Тётке очень мечталось спихнуть молодых Екатерине и вновь зажить спокойно одной, но Иван к матери не шёл, знал: Алечка найдёт способ и ею помыкать. Тётка первое время даже не допускала к внучкам Екатерину, да к ней потом и подлизалась сама, нужда заставила попросить понянчиться. Вместе с детьми уходил к матери и Иван и отдыхал там от беспутной жены. Имя её они с матерью не упоминали.

Тогда же осмелевшая Алечка пустилась вдруг во все тяжкие. Она пропадала в городе, её видели с кавказцами на базаре, с какими-то поляками у гостиницы и грязную, одну, где-то в поезде. Иван её отыскивал, привозил домой и пытался уговорить лечиться – но всё без толку.

Пометавшись между тёткой и матерью, он решился строить собственный дом. Начинать было не с чего, пришлось устроиться трактористом в леспромхоз – для своих там продавали и тёс, и брёвна. Конечно, следовало себя показать, и он вкалывал на износ. А вечерами бани начальникам рубил, дачи, заборы строил, по осени поросят колол: в одиночку да ещё и бесшумным способом, дабы не испугать утончённых начальниковых жён, гульных и беззаботных, как Алечка, и разве что не глотающих «колёса». Начальство обещало поспособствовать. В лесном посёлке было ещё и откормхозяйство, и Иван расправлялся с поросятами и там, а потом отвозил мясо на тракторе в районное село на базар. До Ивана в посёлке жил некий дока, который тоже каждую осень в одиночку нанимался в откормхозяйство на забой. Много лет дирекция была им очень довольна, а затем вышел настоящий свинский скандал. Оказалось, что дока этот воровал мясо, и даже очень помногу, но никто этого не замечал. Действовал он так. Разрубая тушу пополам – как бы для облегчения погрузки, – он выкраивал для себя из середины колесо шириной сантиметров десять. Отрубая голову, имел с шеи колёсико поменьше. Да с брюха пару пластин. Да язык – чтобы, по словам доки, поросёнок после не проболтался. Хватало и себе на зиму, и на продажу. Дело быстро замяли, ибо половина свиней не числилась ни в каких бумагах.

Иван обитал в бараке и домой ходил редко: несколько километров лесом, да и некогда. Иногда срывался и запивал – Алечка и там его доставала. На деньги, собираемые для стройки, она купила нахально «видик» и дни напролёт смотрела обезьяньи сюжеты в покосившейся тёткиной избе. А Иван одалживал у друзей портянки и сапоги. Пьяный, он едва не погиб под упавшим деревом. Екатерина слёзно звала его домой, да он привык уж к свободе и не шёл, козявка Алечка сделалась ему ненавистна. Сама Алечка тоже не хотела видеть его, но и разводом уж теперь не стращала: деньги он получал большие. Детьми, к удовольствию Алечки и тётки, единовластно занималась Екатерина. Но покоя она не ощущала, непутёвая жизнь Ивана повергала её в смятение. Давно забывшая смуту бабка Матренина посоветовала ей отпеть Ивана за упокой – возьмёт, мол, его тоска, и он через сорок дён как миленький домой прибежит! Способ такой, потусторонний вполне, узнала бабка через каких-то третьих людей, о первоисточнике ничего не ведая. Родилась она хотя и давно, но уже под серпом и молотом, в церковь не заглядывала почти и была скорей суеверной, чем православной. Священник, недавно назначенный в одно из соседних сёл, паству ещё не знал и, не заметивши подлога, помянул раба Божьего Ивана как покойника.

В обещанный срок Иван получил-таки долгожданный строевой лес и по снегу вывез его в деревню. Оставалось лишь напилить досок. Мать и тётка заклинали его забыть про доски и вернуться домой. Подросшие дочки сильно скучали по Ивану и однажды пришли к нему в посёлок, чудом не замёрзнув и не пропав в лесу. Иван, однако, считал, что отказываться от досок просто глупо – их невозможно было достать нигде, – и, пожив дома несколько дней, опять ушёл в свой барак. Екатерина не заметила, чтобы сын сильно тосковал, наоборот, он сделался как-то равнодушен ко всему, страшно вдобавок отощал, согнулся, плечи у него опустились и даже рост как будто уменьшился. Алечку в эти дни Иван не видел, она мыкалась по морозу где-то в городе, искала для «видика» кассеты. И что-то чересчур задержалась там. Иван нашёл в себе силы съездить в город и – в который уж раз – обойти омерзительные притоны. Жену Иван не нашёл – куда-то с кем-то уехала. В бараке Ивана уверяли, что она мелькнула в телепрограмме – вместе с той самой рок-звездой, но он только рукой махнул. Новыми соседями по бараку были девчонки-практикантки, существа романтические, им и не такое могло причудиться.

Девчонки знали о его несчастной судьбе и заботой своей не обделяли. Иван от общения такого повеселел, встряхнулся и, когда девчонки переехали в новый дом и завели друзей из начальства, восхотел было жениться на Матрёниной Машке – она к тому времени закончила институт и преподавала в школе английский. Но размыслил: выйдет одно страдание. Ведь придётся, хотя и изредка, встречаться по-родственному с Верой, а это превыше сил. Машка всё же, по слухам, в лес к нему бегала. И, возможно, оженила бы его на себе, если бы немножко поторопилась.

В бухгалтерии леспромхоза служила странноватая городская дама, сосланная туда за свой характер и тёмные дела. Ни лицом, ни ростом она не задалась, была едва ли по грудь той же длиннющей Машке и даже несколько ниже коротконожки Алечки. Там, где и у самых тощих, именуемых щепками, особ угадывались некие пышности, у неё не было как бы ничего. Была изумительно глупа, болтлива и патологически зла. Между прочим, считала себя красавицей.

Никому и мысли не приходило сделать ей комплимент. Добродушный Иван однажды сделал. «Ах, какие же мы седни задумчивыя!» – сказал он ей. Припадок бешенства длился около часа. Бухгалтерша почему-то была уверена, что Иван её оскорбил, и пыталась даже дозвониться до прокурора. Осознала свою оплошность лишь тогда, когда увидела, что над ней покатывается весь посёлок. Тем же вечером Иван был страшно избит у себя в бараке бригадой газовиков-шабашников. Откуда-то сделалось известно, что урок этих наняла за ящик водки озверевшая от злости бухгалтерша. Каратисты-урки изломали об Ивана всю мебель, но свалить и затоптать его не смогли. Полумёртвый, он так и остался на ногах, спиной к стене.

Дальше произошло то, чего урки никак не ожидали и с чем в своих странствиях по расхристанным полупустым деревням ещё не сталкивались. Лесорубы, среди которых обретались и урки пострашнее шабашников, на тот вечер перестали быть пьяным случайным сбродом. Они переловили каратистов, разбежавшихся по лесу, намяли им бока и заклепали их до приезда властей в их же автофургоне. Пойманные в один голос вопили, что наняла их для избиения Ивана именно «крыса» бухгалтерша. Та, явившись утром к фургону в сопровождении всей дирекции леспромхоза, при огромной толпе народа нахально заявила бандитам в зарешеченное окно, что они идиоты и об её участии в деле надо бы им помалкивать – если не хотят, чтобы им шили преступный сговор вместо пьяной обычной драки. Какой-то лесоруб из толпы, разъярившись от наглых речей бухгалтерши, смело вышел вперёд и, жестикулируя синими от татуировки руками, предложил забросить её в фургон к подельникам. «О-о-о! – заревели из фургона. – Давай!» Поверив, видимо, в это, бухгалтерша побелела вмиг и затряслась. Бойкий уркаган под насмешливый шум толпы подтолкнул бухгалтершу к дверям фургона. Возмущённый директор леспромхоза взял её под руку и хотел было увести, но тут случилось невероятное. «Ваня! – жутко закричала она. – Прости, пожалуйста!.. Не режь меня, Ваня, пожалей!.. Вот, вот, смотри – на мне и мяса-то вовсе нет…» Она уселась на снег и стала показывать свои худые коленки. Директор, звавшийся Эдуардом, а никаким не Ваней, вытаращил глаза. Толпа оцепенела от ужаса и затем мигом разошлась.

За беднягой бухгалтершей, которую теперь все жалели, в то же утро прилетел из области санитарный самолёт, нанятый за счёт леспромхоза. Ивана же отправили в районную больничку ещё ввечеру. Увезли его по трескучему морозу, на тех же, сделанных из огромных брёвен санях, на которых он возил на тракторе на базар свиные мёрзлые туши. Хотели было отвезти на машине, да побоялись растрясти его раны.

Хирург трудился над Иваном всю ночь: прооперировал развороченную печень, вправил вывихнутую руку, повытаскивал из раны щепки и осколки стекла. Поздно поутру усталый хирург убрёл домой, а могучий Иван, едва опомнившись от наркоза, встал и пошёл гулять по больничке. В коридоре он встретил только что добравшуюся пешком из деревни мать, уверил её, что ничего серьёзного нет, про драку сказал – это, мол, бабёнки придумали, и заглянул в ординаторскую спросить, долго ли продержат его в больнице. Там никого не оказалось, хирург ещё не вернулся. На столе у него Иван увидел графин с водой и, безумно желая пить, выпил залпом, прямо из горлышка, весь графин. И тут же упал и умер.

Совпало так, что случилось это в точности на сороковой день после отпевания его души. Из досок же, которых Иван так одержимо добивался себе на дом, ему сотворили в деревне гроб, памятник и ограду. Низинные, прилегавшие к кладбищенской верети луга арендовало для выпаса скота нездешнее частное лицо, и старики не раз просили его, богатого человека, помочь устроить новый забор вокруг могил – а то ведь и быки, и овцы, и самые свиньи аж туда теперь забредают! Богатый человек отвечал, что устройство кладбищенского забора в договоре у него не помянуто. Но потом, когда Екатерина отдала на забор оставшиеся доски, нездешний человек раскошелился и привёз еловых жердей на слеги.

Среди прочего лесорубы припомнили ещё: утром, в день избиения, за сутки до своей смерти, Иван рассказывал им на перекуре в лесу диковинную историю. Проснувшись у себя в комнате в бараке, он вдруг услышал сильный и тонкий крик – «Пи-и-ить!» Кричал домашний цветок, который Иван поставил высоко на книжную полку и с месяц, если не больше, по забывчивости не поливал.

 

гор. ШУМЕРЛЯ,

Чувашская Республика

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.