ДЕСЯТЬЮ ДЕВЯТЬ АРКАДИЯ ЛЬВОВА

№ 2017 / 13, 14.04.2017

Не часто писателю исполняется девяносто лет. И ещё реже юбиляр имеет возможность отпраздновать такую по-своему закруглённую дату. Потому что до этого требуется дожить. Единственный на сейчас классик литературной школы, вкривь и вкось названной южнорусской, Аркадий Львов – исключение из разных правил.

Чтобы это осознать, надо знать: одесские писатели делятся на два типа. Одни, подобно Бабелю и Багрицкому, описывали своё чудовищное детство, проведённое среди изуверов-сородичей, которых то и дело громят изуверы-инородцы. Кто есть кто, надо ли уточнять? Перечитайте «Историю моей голубятни», «Происхождение».

И ведь изготовлять громкие вопли и длинные сопли по поводу загубленного детства, оказывается, неплохой гешефт. А.М. Горький плакал в собственную жилетку над посвящённым ему бабелевским рассказом. Вот она, мощь искусства, заставляющая обливаться слезами над беспардонным вымыслом.

Но были иные авторы. Например, Катаев. Они с нежностью и трепетом вспоминали счастливое одесское детство. И отрочество. И юность. Весь потерянный в московской трамвайной сутолоке рай.

Писатели и того, и другого типа вспоминали за Одессу издалека. Давно подмечено: искусники южнорусской школы очень не любят возвращаться в родной город. И климат вреден. И ехать долго, что поездом, что самолётом, что на такси.

Аркадий Львов и тут – исключение. Он любит своё одесское детство, о котором поминает с восторгом. Ещё бы не восторгаться – тридцатые годы! – едят впроголодь, одеться не во что. Но, читая рассказы из сборников «Крах патента» и «Большое солнце Одессы», сам переполняешься этим ощущением счастья быть, и не одному, со всеми, добрыми, злыми, чистыми, подлыми, мудрыми, придурковатыми.

Исключение он и в том, что любит приезжать в Одессу и делал это много раз. Не повернись неловко судьба, он бы никогда и не уехал. Сказочное везение, основанием которому работоспособность и одержимость письмом, с 1966 по 1972 год вышло шесть сборников рассказов и повестей. И не только в «Маяке», но в «Советском писателе» и «Молодой гвардии». Рассказы публиковались в «Юности», в «Неделе». Даже в «Правде».

Были, конечно, сложности. Автора не принимали в одесское отделение Союза писателей: экий субъект, пишет и то и дело печатается, такие в спилке радянских письменников излишни. Что такое украинский писательский союз можно представить по единственному эпизоду. Рекомендации Симонова и, вроде бы, Полевого киевское начальство вернуло – писаны российской мовой. Вот напишут правильно, тогда и рассмотрим.

Оно бы и ничего. Симонов, грозя и проклиная, согласился подписать украинский текст. Рассказы продолжали печатать. Но Аркадий Львов, вот уж исключение из исключений, не смог промолчать. Мудрецы и державники решили статую Дюка на Приморском бульваре заменить статуей Суворова и переименовать Дерибасовскую в улицу Суворовскую. То, что великий полководец в Одессе не бывал, – жалкая отговорка. Зато не чета он сомнительному французику, мыт, происхождением не запятнан, чем не основатель прекрасного города. И вот историк по образованию и одессит по натуре Аркадий Львов, исключение из правил и исключений, воспротивился. Доказывал, будил общественное мнение.

Сейчас понимаешь, что с логикой у любителей реконструкций из русской истории было совсем неловко. Дюк носил фамилию Ришелье, а переименовывать собирались улицу, названную в честь Де Рибаса. Тогда уж следовало переназвать заодно и Ришельевскую, благо улицы сходятся, можно объединить. И в известной песне обновить слова: «Как-то на Суворовской, угол той же самой…»

Дерибасовская осталась при своём имени. Дюк, как стоял, так и стоит, как дюк (одесское выражение, смысловой дублет идиомы «надулся, как мышь на крупу»). Но Аркадию Львову этого не простили. Вытолкнули из Союза писателей (был принят в Москве), выпихнули из Союза ССР.

Казалось бы, живи за границей и помни, цени свободу, её сколько угодно. Но зачем Аркадий Львов писал эмигрантские рассказы, которые вошли в сборник «Бизнесмен из Одессы»? К чему ломать каноны. Одессит за границей – это бодрый, экспансивный, живучий, плохо говорящий на всех языках, в том числе и русском, оборотистый человек. Одним словом, бизнесмен. Одним словом, гешефтмахер. Иждивенец, получатель разных пособий, лапетутник, герой анекдотов, транспонированных в чужие реалии. Но, читая эти рассказы, холодеешь от ужаса. И рассказ про инструктаж новоприбывших в Риме, и рассказ про гостиничный номер в Нью-Йорке. И рассказ о том, как покончил с собой такой вот переселенец, которому жить бы да радоваться. Напился, не теряя сознания, и прыгал ночью с бетонного блока на другой возле мола, пока не свалился в океан.

Какой здоровый был мужик, сочувственно говорит полицейский, столько проплыл в одежде. Помнится, концовка рассказа «Фроим Грач» схожа по тональности. Солдат из расстрельной команды говорит про старого одессита, пришедшего к чекистскому начальнику для задушевного разговора и оказавшегося под стенкой на заднем дворе: сносу бы не было этому старику, экая силища, в нём десять пуль уже сидит, а он всё лезет (передаю бабелевский текст по смыслу).

Эта почти цитата, кажется, то немногое, что связывает Аркадия Львова, последнего классика литературной школы, названной южнорусской, с этой самой школой. Потому что он – исключение. Он одинок и в Америке, где живёт сорок лет, и в Одессе, куда приезжает регулярно. Другие представители этой школы туда не жалуют. Воспевают издалека город, песок и пыль которого унесли на подошвах кроссовок и босоножек.

Может, оно и лучше. Никто не мешает думать и вспоминать.

 

Иван ОСИПОВ