ЖАДНОСТЬ ФРАЕРА

№ 2006 / 27, 23.02.2015


Терпел я долго, но в итоге всё-таки не выдержал и вышел на панель агитуслуг для наших прущих во все выборные щели власти кандидатов. Как ещё раньше мне сказала доверительно соседка по подъезду, надувавшая по-своему народ: «Сейчас такое время, рыночное: продаётся всё!»

Зверёк, который говорит «ибэхэвэ»
Фантазия ребёнка

Терпел я долго, но в итоге всё-таки не выдержал и вышел на панель агитуслуг для наших прущих во все выборные щели власти кандидатов. Как ещё раньше мне сказала доверительно соседка по подъезду, надувавшая по-своему народ: «Сейчас такое время, рыночное: продаётся всё!»
Хотя на самом деле, разрабатывая эту порождённую всесильным спросом жилу, я никого особенно не надувал. А просто доводил во всей красе до всенародного ума предвыборные бредни нанимателей – помогая тем довызреть нашему демократическому пузырю. И выводок профанов, нанятых одним известным подмосковным воротилой, дурел от счастья, вычитывая на газетной полосе свой обезьяний бред: «Удовлетворение коммунальных нужд граждан. Забота о людях – главный пункт моей программы», – и т. п.
С этими пунктами, которых каждый кандидат в местный совет хотел надрать себе побольше, там был настоящий цирк. «Нюр, а Нюр, а где ты это взяла: «Ручаюсь только за конкретные дела, несбыточных обещаний не даю!» – спрашивала при мне одна тётка другую. – По радио так чётко прозвучало!» – «Это я ещё на прошлых выборах у Сидор Сидорыча списала». – «А можно я у тебя это в свою программу украду?» – «Давай. Только тогда отдашь мне пункт по медицинским картам».
Главным же пунктом у всех проходило, что всякий Сидор Сидорыч и всякая такая Нюра как сели в детстве на горшок – так уже и начали болеть душой за людей. Точно не люди сами, а отряд каких-то душевнобольных! Но коли наш народ, как стадо баранов, погоняемое стадом пастухов, желает этой ахинеи – ну и исполать! Ведь всякий лоходром возможен лишь при неуёмной страсти самих лохов остаться во что бы то ни стало в дураках!
Короче говоря, на гонорар с такого лоходрома я в виде редкой роскоши купил для себя, жены и четырёхлетней дочки путёвку в подмосковный дом творчества писателей на Новый год. Восторгам дочки не было конца: она и на лошадке настоящей покаталась, и на санках с горки, и среди гулящей публики нашёлся один непременный педофил, доставивший ей счастье вдоволь наплясаться с ним под новогодней ёлкой.
Нечаянное развлечение нашлось там и для меня. Наши писатели, верные своему продувшему страну народу, этот дом творчества тоже давно уже продули одной банковской структуре. Путёвки большинству мастеров лоханувшейся культуры стали не по карману, и развлекаются теперь в былом литературном цветнике прислужники победоносно выпершей у нас над всем мамоны.
Но в нашем корпусе я неожиданно узнал одну знакомую чету. Писательница Люда – напечатавшая на закате перестройки в ещё всенародном «Знамени» чувствительную повесть в духе модной тогда «чёрной правды» про дом престарелых. И Саша, её муж, писатель тоже – правда, ничего такого замечательного не печатал никогда и не писал. Но среди тающей на глазах литературной братии, оказавшейся трагически неприспособленной к беспривязному содержанию, они больше известны были тем, что в начале 90-х, плюнув на писательство, успешно занялись продажей сигарет. И первыми в ряду тогдашних беженцев из царства духа в царство брюха заимели на обвалившиеся барыши тот небывалый ещё 600-й «мерседес».
За десять лет, что я их не видел, Люда, когда-то очень пышная, кустодиевского образца красавица, ещё настолько раздалась, что никаким самым лихим аршином не объять. Но Саша, обретавшийся как бы в подбрюшье у неё, остался стройным, как поморщенный лишь временем и всей попутной едкой жижей придорожный тополь. Ещё с ними были две дочки, младшая – ровесница моей, старшей – лет двенадцать. Обе в качестве самой любимой у детей взрослой забавы болтали то и дело по своим мобильным телефонам; приехали ж они на новом дорогом «СААБе» – то есть дела их, видно, шли всё так же хорошо.
По правде говоря, большого желания общаться с четой этих и раньше не особо близких перебежчиков у меня не было. Но уже после новогодней ночи, на второй день отдыха, мы всё равно после ужина столкнулись у столовой в главном корпусе. Слово за слово: а ты что сейчас делаешь? А вы? А делали они всё то же: импорт американских, польского разлива, сигарет, шмоток и так далее. И тут мне Саша говорит: «А ты случайно на бильярде не играешь?»
Аферная бильярдная игра, в какой-то мере прародительница нашей нынешней, расцветшей бурно лохократии, в далёкой юности мне приносила лёгкий левый хлеб. И я сказал: «Ну так, как все, дурачился когда-то. А ты что, здорово умеешь?» «Более-менее», – по-фраерски похвастал он и ещё козырнул, что даже ходил в один клуб, где сам Митасов, чемпион СССР, ему показывал удары. «Тогда дашь фору!» – говорю. «Нет, я форы не даю и не беру, – гордо ответил он. – На равных – сколько хочешь!» – «Ну, делать нечего, пошли!»
По всем игроцким правилам, что из памяти невыводимы, как наколка на руке, я первую партию выиграл, вторую слил, контровую опять выиграл. А дальше уже надо регулировать отъём в зависимости от типа лоха и размеров его жадности. Которая, как учил покойный Устрица, не только выдающийся жучок игры, но и философ, непременно ведёт к бедности.
Но мне, при всём давно не упражнявшемся старании, хоть сколько-то заметно обеднить табачного жука не удалось. Поскольку он, ещё прохвастав, что в прошлом месяце наварил аж 40 тысяч долларов, показал такую, тоже немереную никаким аршином жадность, что и сам Митасов, чемпион, поэт, умевший раскачать и мёртвого, здесь засушил бы вёсла. После четвёртой партии, продув всего две сотни рублей, он расстрадался страшно и сказал, что нынче не в ударе, видно, слишком много выпил сухого вина – и предложил до завтра отложить игру.
К тому же тут и Люда, тоже горячо переживавшая проигрыш своего выжатого в тополиный прут супруга, засучила пятками. Она, видать, пила не одно сухое – и в неуравновешенном порыве обхождения бильярдного стола ещё и брякнулась всем своим непомерным корпусом со слабых ножек на пол. И дальше настояла, что раз не идёт игра, им лучше покататься теперь на своей новой машине по аллеям нашей живописной территории. Две сотенные, отнятые с кровью сердца из приталенного к её брюху кошеля, я получил – и они вместе с детьми, приглашёнными той же проступившей кровью сердца, ушли подальше от растратного греха.
На другое утро я, запрягшись в санки с дочкой, выбежал на зарядку по окружной аллее. Смотрю – а там в кювете на боку лежит уже запорошённый выпавшим за ночь снежком «СААБ» удравших от бильярдного наклада экономов.
После обеда встретились мы с ними у столовой, удручённый Саша говорит: «Давно надо было мне на машине научиться! У нас одна Людмила водит, вчера, видишь, чуть перепила – и ей какой-то зверёк показался на дороге. Стала объезжать – и на бок!»
Машину наши радостные во хмелю здоровяки из банковской обслуги живо выдернули из кювета в два десятка крепких рук. Помялась вся правая часть: крылья, двери, – так долларов на тысячу, прикинул Саша, проявив, по-моему, ещё изрядный оптимизм. И я ему говорю: «А если бы вчера играть остался – ну ещё сотню-две рублей от силы б проиграл. А то, может, и вовсе выиграл бы!» Он, ещё больше удручённый этой очевидностью, сердечно согласился: «Да, ты прав!» – «Ну, так пошли тогда, хоть отыграешься!»
Схватил он в баре джина с тоником – и мы пошли. Поскольку завтра уже было уезжать, путать жлобца дальше не имело смысла. Я выиграл у него три партии кряду, две последние всухую – за что, по правилам игры, расчёт вдвойне.
Он сперва, хлебнув хмельного, впал в непродолжительную эйфорию: люто трясся над каждым шаром и не щадил казённого мелка на свой дрожавший в скаредном порыве отыграться кий. При этом прибежавшим вслед за нами детям было доверено, в порядке соучастия в игре, таскать забитые их папами шары из луз на полку. Вокруг чего у них возник свой драматический делёж – подогреваемый тем страшным треволнением, что мой соперник вкладывал в игру. Но скоро допинг его вышел, дух угас, и он мне с побледневшей, как мел, рожей говорит: «Что-то я сегодня снова не в ударе, ещё эта машина, чёрт, на душе! Давай дальше играть без денег». Но я ответил: «Это ты такой мастак – а я без денег не умею, извини». Хотя, конечно, его деток, так страдавших, что только моя дочка с гордым видом таскала эти перевесившие все мобильники шары, и было жаль.
А вечером мы ждали в гости друзей, справлявших Новый год в соседнем доме отдыха актёров. Я к этому на приваливший как раз выигрыш купил всяких напитков в баре – с ними и пришёл в столовую. Саша там уже ужинал со своими девочками – я подошёл, как водится, налить ему законное спасибо: «По пятьдесят давай?» – «Давай». – «А Люда где?» – «У неё сегодня пост с послеобеда. Я, грешный, ещё не взойду никак, а она регулярно соблюдает, молодец! Только картошечки просила ей чуть-чуть», – он кивнул на стеклянную литровую банку, доверху набитую этой картошкой и чем-то ещё.
Выпили мы по пятьдесят, потом ещё – и ещё напоследок. Но когда я стал завинчивать початый штоф, глаза его, как два удавчика, так и впились в эту неотвратимо уходящую со стола натуру. И он, выдав капельками пота на залысине весь нестерпимый зуд своей измученной потерями души, сказал: «А можно я к тебе потом зайду, ты мне нальёшь ещё грамм сорок, для Людмилы?» – «Да об чём речь, конечно заходи!»
Но он так и не зашёл – знать, постеснялся прикативших к нам гостей, которым я и рассказал со смехом всю историю про жадность фраера, наказанную таким показательным путём. В ответ на что друзья-артисты рассказали про точно такого ж своего жлоба – работавшего при их театре на отмывке денег мецената. Который, прикатив на той же новой иномарке, с той же беззаветной жадностью присосался к новогодней складчине по сути обворованной им труппы. Но беспечные артисты-альтруисты и не думали пенять ему ни на то, ни на другое – он сам запёк всех утомительным рефреном о бутылке джина, что собирался притащить к столу из своего номера. Но, дескать, ключи от номера не у него, а у жены – которая пила и ела на халяву тут же, рядом…
На другое утро эти богатеи, горемыки, уехали ещё до нас – и слава богу. После всего давешнего смеха мне как-то невпроворот было встречаться с жидкими глазами крохобора, с его вытершей своей фигурой пол в бильярдной женой, с их детьми. Причём особенно – с детьми, перед которыми я чувствовал невольный стыд, сродни тому, что чиркает по сердцу при встрече с глазами малолетних нищих и сирот, являющих собой всё более великую расплату самых неповинных за весь наш развернувшийся несметно лоходром. И тот же самый, как ни странно, блик сиротского упрёка сквозил в глазах и этих сытых и холёных деток. Словно их так же нещадно, как других – нужда и голод, приели эти от рождения повисшие на шейках папины удавчики, оставив с выеденным беззащитно детством под зазря холёной скорлупой.
И всё это как-то удивительно скрестилось для меня со странной, не пойми откуда, выдумкой моей дочки о фантастическом зверьке, который говорит «ибэхэвэ» и поедает небо, отчего на свете наступает ночь…

Александр РОСЛЯКОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.