Александр ИГУМНОВ. ПИШИ ГЛАГОЛОМ…

Рассказ

Рубрика в газете: Мы – один мир, № 2018 / 23, 22.06.2018, автор: Александр ИГУМНОВ (Советский, Ханты-Мансийский автономный округ - Югра)

Они познакомились на литературном семинаре перед развалом Великой страны, в столице Западной Сибири. Один – знаток русской словесности, национальный писатель, и подающий надежды прозаик. Второй – участник Афганской войны. И пошли по жизни они вместе, стали в кругу друзей Данилычем и Петровичем, а друг для друга – учителем и учеником.

Ничего не знал бывший военный лётчик о народностях ханты и манси до семинара, а тут – руководитель отделения прозы, представитель финно-угорских народов, говорящий на чистейшем русском языке умно и грамотно. Все в зале внимательно и почтительно слушали хантыйского писателя, что-то писали в блокнотах, затем дискутировали, задавали вопросы. Удивлению Петровича не было предела. Молча, с открытым от изумления ртом, так бы и просидел он, если бы писатель не исковеркал его фамилию, неправильно поставив ударение. Не вытерпел бывший вояка и незамедлительно, с ехидцей в голосе, громко сделал замечание мэтру финно-угорской литературы, о чём через минуту горько пожалел. Писатель пронзил его насквозь сверлящим взглядом, невозмутимо покачал головой, холодно вымолвил «извините» и планомерно, не спеша, в пух и в прах раскритиковал его рассказ. Бывший вояка был готов от стыда и обиды провалиться сквозь землю, побледнел от ярости и злости, кляня, на чём свет своего покровителя, поэта Михалыча, уговорившего поехать на этот треклятый семинар. Он успел нервно сломать пальцами шариковую ручку, ладонью вытер со лба холодный пот, и будто во сне услышал неожиданный и окончательный вывод ханты-мансийского писателя:

– Не буду коверкать вашу фамилию, молодой человек, но сюжет у вас интересный, правда, видно, что писал не профессионал, но это может быть для вас и к лучшему – спросите, почему?

Данилыч многозначительно замолчал, вопросительно вытянув указательный палец правой руки вверх. Установилась могильная тишина в зале. Пауза ввела автора рассказа в панический шок, и он невольно представил, что сейчас руководитель семинара сразит его словесной очередью наповал.

«На войне я бы мог хоть отвернуть вертолёт в сторону, сделать вираж или нанести врагу упреждающий удар» – пронеслась в голове Петровича мысль. Совсем не к месту, глядя на местных поэтов и прозаиков глазами вояки, как на очередных противников, жаждущих уничтожить его литературный труд, он вдруг вспомнил один из первых вылетов на боевое задание в районе города Асадабад, вблизи пакистанской границы. Тогда они летели парой, и его ведущая вертушка шла на скорости около двухсот километров в час на предельно малой высоте по петляющему руслу высохшей реки с целью высадки взвода разведки в определённом квадрате местности. Неожиданно, на крутом левом развороте, прямо по курсу полёта вертолёта, чуть справа на открытом всем ветрам, диаметром около ста метров, ровном, как теннисный стол, гранитном плато, его взгляд выхватил укрытый каменными валунами тяжёлый, безоткатный, крупнокалиберный зенитный пулемёт – грозу вертушек. Только чертям было известно, как могли «духи» устанавливать в горах эти громоздкие, тяжёлые, скорострельные пулемёты и держать, наравне с переносным зенитным комплексом американского производства «Стингер», в нервном напряжении всю авиацию ограниченного контингента советских войск. Пулемёт без прислуги – это только железяка, но рядом суетились люди! Три человеческие фигуры кружили вокруг пулемёта, пытаясь развернуть ствол, устремлённый в небо, в горизонтальное положение, в створ русла реки навстречу вертушкам. Один из «духов» торопливо крутил маховик поворота ствола, второй доставал из патронной коробки пулемётную ленту, а третий, их командир, приложив бинокль к глазам, водил окулярами по горным вершинам и ущелью, пытаясь определить, откуда и когда появятся громыхающие где-то двигателями вертушки. Командир духов успел заметить вынырнувший из-за высохших зарослей «зелёнки» нос вертолёта, замер, опустив бинокль и с каким-то удивлением и почтением рассматривал мчавшееся на него пузатое, свистящее лопастями, шумящее двигателями чудовище. Глаза этого молодого, безусого и безбородого «духа» помнятся по сей день. Ему показалось, что их взгляды встретились и оба с интересом смотрели друг на друга, забыв о войне, о смерти, о страхе и ненависти. На войне кто успеет выйти из чувства оцепенения, внезапности, паники, кто первым нанесёт огненный удар, тот и получает больший шанс на жизнь. Реакция Петровича была мгновенной, он действовал грамотно, как его учили на предполётной подготовке: заметил, атаковал – уничтожил ты врага, иначе он тебя. Только так можно выжить на локальной войне.

– Командир, духи справа на плато по курсу 20 градусов, безоткатка, огонь залпом, разворот, набор высоты. Десантура! Стрелять по высоткам из всех стволов, носовой пулемёт огонь по периметру!

Слётанность экипажа вертолёта – это основная деталь победы – ещё не раз спасала их на войне. Бортовой техник успел первым нажать на гашетку крупнокалиберного носового пулемёта, захватив смертельной очередью в 45 градусов горизонтальный радиус поражения от центра цели. Застрочили по горным вершинам автоматы в руках десантников. Командир довернул нос вертолёта на 20 градусов и нажал пальцем правой руки на красную кнопку пуска неуправляемых реактивных снарядов. Вздрогнули управляемые блоки по бокам вертушки, и серия реактивных снарядов вырвалась из подвесных стволов и понеслась по прямой линии. Верхней кромкой горизонта была высоченная скала, под ней впритык ровная площадка, на ней обложенный камнями пулемёт и «духи», готовые уничтожить вертушку с русским десантом.

Неуправляемые реактивные снаряды осколочного действия, предназначенные для массового уничтожения живой силы на открытой местности, казалось бы, выпущенные бесприцельно, приблизительно и наугад, с малой высоты, никак не могли пройти мимо горных вершин, окружающих с северо-востока плато, и практически все врезались в скалы, взрываясь и дробя каменные глыбы, разлетаясь мелкими обломками по всему периметру площадки, кромсая и решетя людей стальными осколками.

Сам Петрович, открыв дверку правого блистера, повернувшись боком на сиденье, забыв про всё и всех на свете, ожесточённо, не жалея патронов, строчил из укороченного «калаша», целясь в молодого командира, не успевшего скомандовать «Огонь» своим подчинённым. Последнее, что успел увидеть он пролётев на бешенной скорости в пяти-шести метрах от плато, это искажённое гримасой от внезапной боли лицо командира «духов», в глазах удивление и ужас. И запомнил Петрович на всю жизнь оторванную до локтя кисть правой руки афганца, брызги фонтанчиков крови из сустава на развороченную осколками грудную клетку, и левую руку с растопыренными пальцами, судорожно вытянутую вверх в небо.

Он услышал из радиоэфира не ко времени весёлый, азартный и довольный голос командира ведомой вертушки капитана Ефима Ваканова:

– Молодцы! В капусту покрошили духов. Сволочи, хотели в упор ударить по нам, «безоткатка» целёхонька, железяку нашими «пукалками» не пробьёшь, надо двадцатьчетвёркам сообщить, пусть «Фалангой» ударят.

Под впечатлением, увиденной впервые в жизни реальной картины жестокости войны в двадцать семь лет от роду, воспитанный атеистом, именно тогда в небе Афгана в шаге от смерти, он вдруг вспомнил рассказ своей боговерной бабушки Кати. Бабушка на Пасху, держа в руках Библию, убеждала десятилетнего внука, что Небесный Ангел-хранитель обязательно будет оберегать его, надо только поверить в Господа Бога, честно жить во благо людей. Именно там, в горном ущелье, на жестком перекрёстке между жизнью и смертью он уверовал в слова бабушки. Подсознательно, не обращая внимания на реакцию командира и борттехника, таких же «безбожников», как минуту назад, был сам – он впервые в жизни перекрестился, поцеловал медный крестик, повешенный на шею тяжелобольной матерью перед командировкой на Афганскую войну. И неожиданно вымолвил слова из молитвы: «Господи, спаси и помилуй меня…».

И твёрдо, глубоко вздохнув, громко повторил, нажав на кнопку переговорного устройства, понятную только ему, командиру, борттехнику и десантникам фразу: «Господи, спаси и помилуй нас грешных…».

Не удивились, не воспротивились его естественному порыву командир и борттехник, потрясённые пережитой минутой ужаса и страха. Оказалось, и в их сердцах ещё не утеряна духовная нить времён. Всего на пару секунд, думая каждый о своём, они склонили в поклоне головы, поцеловав свои нательные крестики, и смахнули с ресниц слезинки. Именно там, на Афганской войне солдаты Великой страны стали духовно возвращаться к Богу.

О многом мог рассказать бывший вояка писательской публике. «Но здесь, на литературном театре войны, его военные навыки упреждающего или ответного удара были просто нелепы и глупы, а слова о Боге не вписывались в политику коммунистической морали страны» – успел уныло подумать Петрович в ожидании публичной казни. Не застрочил писательский пулемёт не прозвучал литературно – снайперский выстрел в его карьеру прозаика. Будущий его литературный учитель энергично потряс пальцем в воздухе и вдруг, смущённо улыбнувшись, с какой-то загадочной хитринкой в глазах, только ему присущей, неожиданно помиловал его:

– У автора своя манера письма, есть движение, стержень и краткость, а это редкий дар, не буду коверкать фамилию, можно по отчеству? Петрович, пишите глаголом, и у вас всё получится, готов помочь вам в нашем писательском ремесле.

Первым зааплодировал Михалыч, по-свойски поглядывая на него. Вечером, утомлённые и расслабленные от семинарских забот, дружно сидели в ресторане за столом. Прозаик Данилыч и поэт Михалыч, чокнувшись рюмками, долго о чём-то или о ком-то говорили, снисходительно и по-приятельски поглядывая на трезвого Петрович. А он под пышным фикусом, на диване, как перед первым вылетом на вертолёте, мучительно думал о собственном стиле письма, загадочном глаголе, пытаясь понять, где искать таинственную птицу писательской удачи. На следующий день он улетел в родные края, хорошо понимая, что вчера получил путёвку в большую творческую жизнь.

Данилыч стал постоянно работать с ним, не только редактируя многие работы, рецензируя рассказы, но и превратился в земного его Ангела-хранителя. Права оказалась его бабушка Катя, царство ей небесное и добрая память.

А покой учителю, с таким своенравным пассионарием только снился. И, действительно, примечательной чертой характера нового ученика Данилыча было безрассудное влечение создавать проблемы на ровном месте, и пытаться самому решать их. Он был по-детски задирист, не терпел фальши, говорил прямо в глаза то, что думал, психовал, матюгался, не обращая внимания на должности, количество звёздочек на погонах. Был сверхэнергичным, имел собственное мнение по любому вопросу, горячо отстаивая его, невзирая на ранги. Пользовался неоспоримым авторитетом среди ветеранов локальных войн, его регулярно выбирали на руководящие общественные должности. Не зазнавался, не терпел лести, не искал славы и никогда не сдавал своих друзей по Афганской войне. В какие только ямы и промоины жизненной реки не проваливался Петрович – Данилыч был всегда рядом. Услышав про очередную беду, настигшую его ученика, учитель бросал все свои писательско-депутатские дела, настойчиво стучался во все двери, и энергично вытаскивал его из смертоносного водоворота судьбы. Видимо Небесный Отец хантов, по какой-то ему только ведомой причине, определил его учителя Данилыча оберегать Петровича от земных невзгод. Но факт остаётся фактом: ученик по настоящему счастлив дружбе с учителем.

Вскоре догнал Петровича из Афганской войны неразборчивой гепатит, и учителю стоило много труда убедить его пройти специальный курс лечения. А после Чечни, коварная палочка Коха поразила его лёгкие и незамедлительно к нему в больницу пришли два хантыйских Ангела-хранителя. Миниатюрная, полная обаяния, с огромным душевным букетом сердечного тепла и доброты, любимица пишущей братии Югры, хранительница древних финно-угорских сказаний, несравненная Мария Кузьминична явилась с Данилычем в его палату с пластиковыми бутылочками. Вытянув вверх хрупкие ладони, став на цыпочки, она еле дотянулась до склонённой в поклоне головы Петровича, крепко обняла как собственного сына, ласково погладила его седеющую шевелюру. Троекратно, с придыхом, сочно поцеловала и нежным голосом лесной богини умиротворённо проговорила:

– Ты по жизни воин, сынок. Мёд диких пчёл, козье молоко и внутренний медвежий жир обязательно излечат болезнь. Я на стойбище нашему Небесному отцу молиться буду, верь, он не оставит тебя в беде.

Много позже, Мария Кузьминична, на презентации его книги «Имя твоё солдат» в окружной библиотеке с искренними слезами на глазах снимет с груди свой священный амулет и оденет ему на шею со словами:

– От бабушки Марии твоей младшей дочке. Подари от меня на свадьбе и скажи, что Небесный Отец принесёт счастье и достаток в её семейный дом. Будет обязательно оберегать и хранить от житейских невзгод её мужа, детей и внуков, как тебя сынок… Здоровья, здоровья и здоровья всем!

Поклонилась хантыйская сказательница присутствующим в зале, присела на стул рядом с его учителем и расплакалась от нахлынувших на сердце добрых чувств.

Иллюстрация хантыйского художника Геннадия РАЙШЕВА

Через полгода Петрович в точности выполнил пожелание Марии Кузьминичны, свято веря в земного Ангела-хранителя в лице бабушки Марии, оберегающего домашний очаг его дочери. Но тогда в больнице, как всегда, учитель был энергичен и немногословен, не любил Данилыч зря болтать языком:

– Медвежий жир с мёдом и молоком обязательно пей, но и про медицину нельзя забывать. На Бога надейся, но сам не плошай, так русские говорят. Был в правительстве, готовы лечить тебя как участника войны, в Германии или в Израиле, можно в нашем городе, узнавал, все лекарства в наличии есть. Какое решение примем?

Его ученик ответил с улыбкой в глазах и теплотой в голосе:

– Дома родные стены помогают, плюс медвежий жир Марии Кузьминичны, не пропадать же добру. Буду лечиться здесь на намоленной предками земле.

И помогли всем смертям назло хантыйские боги, которые мудро и свято оберегают веками старинный город на семи холмах, небесные силы, медвежий жир, лекарства, его величество удача. Через полгода своенравный ученик Данилыча снова был на ногах и сидел перед своим учителем, в его рабочем кабинете. Миловидная дочка учителя Ольга как всегда угощала их чаем, и не было конца их разговору. Ученик, снова оживлённо жестикулируя, трещал языком, как по весне воробей, обсуждая сюжет своего нового рассказа о человеке войны, умершем у него на руках от туберкулёза в стенах больницы:

– Назову рассказ «Голубая бухта», есть такой санаторий вблизи Геленджика. Про русского солдата, прошедшего Афган и Чечню, убитого коварной болезнью, но испытавшего настоящее чувство любви к женщине на Чеченской войне и на берегу Чёрного моря. Только перед смертью он обрёл семью, такова его карма…

Учитель совершенно не удивился, когда в конце беседы ученик категорически заявил:

– Данилыч, поднимаю колёса в воздух. Я принял командирское решение, еду опять в Чечню, в спецназ «Витязь», хочу понять их методы спецопераций. Поступки летунов и десантников мне сродни и понятны, а спецназовцев пока нет, надо мне с ними «понюхать пороху». «Краповые береты» – это элита спецвойск!

Если бы только войны и болезни выбивали его ученика из строя… Тут пан или пропал, всё понятно и ясно. И вдруг новая сногсшибательная, негаданная, ужасная беда, которую не мог предвидеть даже Данилыч, обрушилась как горная скала на голову его ученика. В 2000 году в Чечне погиб его однокашник и друг, вертолётчик Николай Майданов. Его похоронили в Санкт-Петербурге на Серафимовском кладбище, и Петрович, вместе с лётчиками полка, с похорон улетел в Чечню – как сообщил по телефону своей жене, «мочить духов». Вернулся он домой только на сороковой день, после гибели боевого товарища, поникший, опустошённый, хмельной. В тот день, ближе к вечеру на центральном рынке города, в военной форме он наливал поминальную рюмку водки всем знакомым со словами: «Помяните убиенного на войне моего друга Героя Афгана и Чечни, полковника Николая Майданова». Кто-то поспешно прикасался губами к краю рюмке, осеняя себя трёхкратным знамением, кто-то, читая молитву, остановился и выпил до дна, тихо и мягко пожелал усопшему воину: «Пусть земля ему будет пухом». Ещё с неделю на столе в его комнате стоял налитый водкой стакан, укрытый краюхой хлеба, горела свеча и он в жутком одиночестве, с верной собачонкой, уныло лежавшей на полу, пил горькую за тех друзей, кого нет с ним, не пуская никого на порог. По звонку встревоженной жены прибыл на заляпанной грязью машине Данилыч. О чём говорили учитель и ученик всю ночь, осталось тайной. Утром они попрощались на перекрёстке дорог, и Петрович, как сам любит говорить, сдался в плен своей семье, угомонился.

Верно говорят, что каждый с ума сходит по-своему. Кто-то от дурости, кто-то от ума, а он не перегорел, не переболел синдромом душевной боли от гибели друга и ужасов Чеченской войны. Решил Петрович заняться политикой. Не уследил учитель за учеником, и тот со свойственной ему горячностью и напористостью ринулся в грязное болото российской действительности, решив дать бой местной коррупции. Метил высоко новоявленный политик, открыто критиковал чиновников, писал обличительные статьи в местной прессе, многим дорогу перешел бывший вояка, да и длинный язык подвёл. Естественно, кое-кто решил рьяного максималиста остановить, такие правдоборцы в современной российской политике не нужны. Было сфабриковано уголовное дело, одели на его руки наручники, и вместо «белого дома» отправился новый горе-политик по этапу набираться тюремного ума-разума. Пришлось Данилычу смирить гордыню и носить передачи в кутузку своему ученику, бегать по большим кабинетам, доказывать, убеждать, друга из беды выручать. Через пять месяцев ученик был амнистирован и присмиревший, с понурой головой виновато сидел в кабинете Данилыча, а его дочь Ольга, жалостливо поглядывала на него, вновь угощала их чаем. Зная своего ученика вдоль и поперёк, учитель хотел понять главное: будет писать или бросит он это трудное писательское ремесло? Коротко спросил:

– Скажи по-честному, тебе войнушек мало? За сюжетом в тюрьму полез?

Ученик широко расправил плечи, упрямо мотнул головой, в его глазах блеснул огонёк, но ответил толково, ладно и примирительно:

– В народе говорят «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». На войне хотя бы знаешь, где и кто враг, а тут? Теперь всё, финиш, в политике «проституция», а блуд не по мне. Зато каких пацанов я в тюряге встретил! полным – полно, большинство по хреноте сидят, но держатся дружно, не дают своих в обиду. Только там, за колючкой понял, что война калечит не только тело, но и душу. Моя бабушка Катя перед смертью сказала мне: «Верь, внучек, в Господа Бога и своего Ангела-хранителя и будешь счастлив». Я, верю, Данилыч, верю, верю! Перед моей командировкой в Афган в восемьдесят третьем году моей маме страшную смерть злые люди напророчили. Заражение организма. Это когда заживо люди гниют, и умирают в муках. Там, в горах Гиндукуша, со скал выжженных солнцем и ветрами, горный бальзам афганцы острыми ножами соскабливают и продают, «мумиём» называется. Я сам его с водой смешивал, затем на обыкновенной сковородке выпаривал. И так полтора месяца вечерами «химичил». Скопил граммов сто, привёз в отпуск под Новый год домой. Жена Любаша у меня медик, строго по народному рецепту «мумиём» маму полгода лечила. Вылечила! Сама, на своих ногах, мама встретила меня с войны. Уверен, Небесные Ангелы-хранители маме помогли и лекарство это. Точно говорю, я проживу Данилыч, ещё лет тридцать, мне кукушка накуковала. Надоем ещё вам всем…

«Перегорел, ожил, заговорил, шутит, не сломала его судьбинушка», – с облегчением подумал учитель, отчётливо понимая, что сейчас в его кабинете в голове ученика рождается сюжет нового рассказа. Всё же решил, как старший товарищ, дать младшего другу дельный совет – может, сейчас послушает, не взбрыкнёт:

– Без веры не будет жизни на земле, права твоя бабушка. Тебе бог дал дар писать о людях войны, не разменивай его на мелочи, не растеряй в бесконечной борьбе с ветряными мельницами. Не экспериментируй с острогами, политика – это не твоё. Героев войны на воле хватает, сам говорил – «тюменец», твой друг Олег Горшков в Крыму погиб, напиши про него, а сколько ваших в Донбассе, тех, кто прошел Афган и Чечню…

Зная характер своего ученика, Данилыч понимал, что он всё равно не угомониться и не заляжет в семейную берлогу, как медведь в зимнюю спячку.

И опять его ученик ехал куда-то в Казахстан открывать памятник Николаю Майданову, в Москву на встречу с однополчанами, вновь паковал чемодан, отправляясь в Абхазию, Донбасс или Крым, но теперь, став мудрее и старше всегда возвращался к учителю и держал совет:

– Для сюжета, Данилыч, мне нужен глоток или отголосок любой войны. Я должен сам понюхать порох в окопах, побывать на месте гибели или могиле своих героев, тогда совесть моя будет чиста не только перед собою, но и перед ними. К Олежке Горшкову хочу на могилку съездить, ребята говорили, он тяжело болел, взял билет в один конец и погиб на блок посту, вблизи Феодосии.

Но не дремал его величество «Сатана», и ворох болезней ломал ученика вдоль и поперёк. И снова он оказался на больничной койке – обширный инфаркт, операция, слова молодого хирурга: «Вы везучий, вытащили вас добрые ангелы с того света, вовремя попали к нам». А у него, везунчика, впервые, прямо на операционном столе брызнули слёзы из глаз, и он не прячет их стыдливо от врачей, молоденьких медсестёр. Лёжа на спине, в чём мама родила, громко взахлёб рассказывает незнакомому хирургу, как образ земного Ангела-хранителя в лице Данилыча, спас его от смерти пятнадцать лет назад на Чеченской войне.

Это случилось с ним, при штурме города Грозный. Самолёты и вертолёты федеральных войск наносили массированные бомбово-штурмовые удары по окраине и центру города. Артиллерия в упор добивала опорные пункты обороны противника. И трудно было выжить боевикам, мирным жителям, кошкам, собакам, любой живности в этой ужасной снарядно-бомбовой карусели, в зловещей свистопляске огня и железа – разве только зарыться глубоко в землю. Штурмовые отряды федералов мелкими группами проникали в город, группировались в развалинах домов, и бойцы, матерясь и отплёвываясь от разрывающего гортань ядовито-трупного запаха, схватывались в рукопашную с голодными, грязными и злыми защитниками города. И не было в мозгах врагов никаких заоблачных идей, только страх, ужас, злоба и желание остаться в живых. Стреляли, взрывали, рубили, душили, хватали руками, били ногами, ломали суставы и черепа друг другу, рвали зубами кожу и мясо, глотали пот, сопли и кровь, и зверино рыча и рыдая, часто умирали рядом в зловонной луже воды, в кирпичной пыли, или в воронке от разрыва снаряда. Везде в городе, валялись и гнили смердящие трупы. Свои и чужие, граждане одной страны. И боги, видимо, не знали, кого спасать в этой человеческой мясорубке «свои на своих, чужие на чужих, свои на чужих, чужие на своих», пустив бойню на самотёк. Он возвращался после высадки десантников на окраину города один, в грузовой кабине вертолёта на аэродром Моздок. Мысленно, как всегда, разговаривал с учителем, советовался, как написать правду о страшной войне внутри страны: брат на брата, сын на отца, друг убивает друга, льётся кровь в родном Отечестве. С горечью в сердце, вспомнил, как погиб его друг Николай Майданов. Тогда над горами был сбит ракетой самолёт, и федералы спасали от пленения боевиками катапультирующегося лётчика. Лётчика спасли, но при взлёте с горной площадки вертолёт Майданова был обстрелян из крупнокалиберного пулемёта. Одна из пуль ударила прямо в стальную кромку лобового стекла пилотской кабины и срикошетили двумя малюсенькими осколками в грудную клетку вертолётчика. Потеря сознания, сердечное кровоизлияние, мгновенная смерть в воздухе, в кабине вертолёта, на боевом посту. Не помог воздушному асу душевный крик отчаяния, вырвавшийся из глубины сердца командира ведомой «восьмёрки» боевого друга погибшего командира полка майора Александра Дзюбы. Не помог ракетно-пулемётный удар двадцатьчетвёрок группы прикрытия, уничтоживший всё ползучее, дергающееся и двигающееся в квадрате обстрела. Не смог помочь небесный Ангел-хранитель герою победить дьявольскую смерть. Бабушка Катя была бы жива – сказала бы жалостливо внуку: «Так угодно Господу Богу, теперь твой друг в раю»…

И он снова, под тяжестью эмоционально-психологического груза войны обращается к тому, кому верит, своему учителю:

– Знаю, где и как героически погиб товарищ, но скажи, Данилыч, за что и кто виноват в гибели тысяч людей на этой проклятой войне? – обращался в сотый раз мысленно ученик с вопросами к своему литературному учителю, потрясённый картиной вдребезги разбитой столицы Чечни. Говорил с Данилычем он отрывисто, сумбурно, спорил, не дождавшись ответов, рассердился, отхлебнул из фляжки пару глотков разбавленного спирта и продолжил мысленный диалог:

– Грозный, как Сталинград, сожжён и разбит авиацией и артиллерией, погибли сотни жителей, если увидишь, то и ты пить начнешь учитель… На войне без водки никак нельзя, это тебе каждый вояка скажет, вот и пьём её горькую иногда, как американский писатель Эрнест Хемингуэй. Он говорил примерно так: «В образ человека войны войти легко, а вот выйти чертовски трудно, порою невозможно», и человечество ещё не выдумало другого лекарства, кроме водки, но разве мне от этого легче сейчас, Данилыч? Хочется мне, учитель, не только прозы смерти, но и поэзии любви к ближнему, увы, её нет на войне, помнишь мой рассказ «Ксюша»? Верно, говорят «мертвые сраму не имеют», а как быть с памятью доброй и злой? И где взять слова о дружбе и единстве советских народов, о прощении, братской любви к ближнему, светлой памяти погибших во славу чего и кого в этой Чеченской войне? Отвечай, Данилыч, что молчишь?

От перенапряжения нервов или в полупьяном бреду, учитель явственно предстал наконец-то перед учеником, как много лет назад на литературном семинаре. Он, вытянув как тогда указательный палец правой руки вверх и только ему присущей хитринкой в глазах, не отвечая на его вопросы, упорно с потаённой тревогой в голосе убеждал, просил и умолял его: «Угомонись, ложись, отдохни, спи, спи, спи…». И ученик решил, впервые, может быть, в жизни послушаться Данилыча, без рассуждений, споров и болтовни, резко откинул тело на правый бок, положил голову на сиденье, по курсу полёта вертолёта. И устало закрыл глаза продолжая, разговаривать с учителем. Прошло две секунды, максимум три, не больше, резкий хлопок, похожий на шлепок отцовской руки по голой заднице ребёнка, щёлкнул по обшивке фюзеляжа грузовой кабины, возле иллюминатора. Хлынувший внутрь кабины визгливо-поющий поток ледяного воздуха дунул в лицо из пробоины. Он испуганно вскакивает на ноги, хватает руками автомат, снимает предохранитель, передёргивает затвор, изумлённо открывает глаза, озирается по сторонам – и его блуждающий взгляд упирается в неровную, с алюминиевыми зазубринами, как зубастая пасть крокодила, сквозную дыру на противоположной обшивке фюзеляжа, чуть выше дополнительного топливного бака. Яркий луч солнца прорвался через зловещую дыру и по-весеннему играючи исподтишка, коварно ударил светом в его зрачки. Он заморгал, прищурился, зажмурился и, как наяву, увидел на острие солнечного блика образ своего учителя. Правая рука Данилыча была поднята, как всегда, вверх, только ладонью вперёд, как бы тормозя всю земную нечисть, которую воздушный поток пытался протащить через пробоину.

Опустошённый, оглушённый, обессиленный, равнодушный к смерти и жизни, он отшвырнул автомат, лёг на живот, замер, спрятав лицо в воротник демисезонной куртки, заплакал навзрыд, как в детстве на руках матери, уткнувшись носом ей в грудь.

Остановились лопасти несущего винта, вышли лётчики из пилотской кабины, осмотрели пробоины. Майор Александр Дзюба, осунувшийся, злой и хмурый после гибели и похорон Николая Майданова, снял с головы шлемофон, подобрал фляжку, валявшуюся на полу, открутил колпачок, коротко, по-военному сказал:

– По пилотской кабине били! Промазали, иначе хана нам всем… С крупнокалиберного долбили, пробоина с футбольный мяч. Сидел бы ты, тёзка, точно голову оторвало, выше шеи … Давай Петрович, по глотку, за Майданова, за тех, кого нет с нами, в рубашке ты родился, есть у тебя добрый Ангел-хранитель, помолись, спасибо скажи ему…

Около недели он, боевой вертолётчик, прошедший «огонь, воду, медные трубы», боялся, как огня, сесть в самолёт с Моздока на Москву. Только от мысли о полёте, животный страх, как пудовые гири, сковывал суставы ног, поднималось давление, пульсировал, рвался мозг, по ночам снились кошмары: пулемётная очередь, пуля, щелчок, пробоина и … Особенно часто похожий на него, человеческий силуэт без головы, с кроваво-костлявым месивом порванных вен и сухожилий, перерезанная ржавым осколком глотка с вырванным кадыком и позвонками у основания шеи, и похороны. То ли его, то ли Коли Майданова исковерканное тело в гробу… Спросонья его тошнило. Казалось, вот, вот сейчас сгорит кишечник, взорвётся желудок и лопнут кровеносные сосуды. Он вскакивал с койки, бежал к умывальнику, засовывал два пальца в рот и его дико рвало кроваво-слизистой мерзостью. И своя жизнь в эти ужасные минуты казалась ему поганой, бессмысленной, безнравственной, абсурдно-нелепой и бесперспективной. Безразличие и усталость сковало как стальным обручем сознание, хотелось только тишины и благодати вечного покоя. И он, как человек войны, как тысячи ему подобных русских воинов, морально устав, был почти готов, держа указательный палец на спусковом крючке пистолета, решительно перешагнуть призрачный рубеж между жизнью и смертью, навсегда уйти от тяжких, грязных воспоминаний афганской и чеченской войны. Именно в этот коварно-непредсказуемый миг душевной слабости вновь добрые небесные силы протянули живительную нить надежды. Он вовремя услышал голос Божий и остановил отчаянное движение руки с пистолетом. Отвратительны и печальны были его кошмарные сны, как и сама война на родной земле без поражения, без победы.

Уплыли за горизонт много лет, но никогда ученик не рассказывал учителю о своём спасении на войне, о слезах на операционном столе. Время лечит не только раны, но и вольные или невольные грехи человеческие. Приходит пора говорить правду, быть откровенным перед самим собой и людьми.

И ещё мечтает он съездить в своей земной жизни в уральский город Кизел, где покоится прах любимой бабушки. Он, обязательно ранним и тихим утром, когда защебечут птицы, подсохнет на траве роса – совсем один, по глинистой тропинке, вдоль оврага, придёт на старинное городское кладбище, на свидание-покояние к бабе Кате. Низко поклонится, упадёт на колени и бережно обнимет руками зелёный могильный холмик, вспомнит былое и тихо, тихо спросит её: «Не ты ли, мой Небесный Ангел-хранитель, бабушка?».

А она где-то там, на небе, в райских кущах вечной тишины и покоя, услышит его и ласково шепнёт внуку: «Твои Ангелы-хранители рядом с тобой, главное ты в них верь…

Тогда, совершенно спокойный и умиротворённый, закрыв калитку оградки, с душевной верой в неминуемую встречу с бабушкой на небесах, он снова скромно попросит бога, как когда-то в Афганистане за себя, за товарищей, за тех, кого уже нет с ним: «Господи! Спаси и Помилуй нас грешных…».

Пулемётная очередь, пуля, удар, пробоина, солнечный блик в лице земного Ангела-хранителя, всего секунда между жизнью и смертью. И он спасён, и прощён, за грехи тяжкие, жив, дал жизнь детям, верит в Бога и пишет глаголом. Разве это не чудо?

Александр Петрович Игумнов родился в 1956 году в Республике Марий Эл. Окончил военное училище. Одно время служил в Афганистане. Автор многих книг прозы.