СМЕНА ВЕХ

Рубрика в газете: Госпочвенничество, № 2018 / 24, 29.06.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

Затравив космополитов, государство в конце 1940-х – начале 50-х годов сделало ставку на деревенщиков. Оправдались ли ожидания власти?

 

До сих пор историки советской литературы, рассказывая о событиях конца 40-х – начала 50-х годов двадцатого столетия, делали акцент в основном на выявление и разоблачение космополитов. Однако литературный процесс в то время не сводился только к одной кампании против низкопоклонничества перед Западом. Борясь с одной тенденцией, тогдашнее партийное и писательское начальство начало ратовать за другие литературные течения и направления.

 

Вспомним, как всё происходило. Сначала под раздачу попала группа театральных критиков, которая усомнилась в художественной ценности пьес Анатолия Софронова, Анатолия Сурова, Николая Вирты и Бориса Ромашова. На роль врагов были определены Иоганн Альтман, Григорий Бояджиев, Александр Борщаговский, Абрам Гурвич, Юзовский и ещё несколько человек. 28 января 1949 года «Правда» посвятила и огромную редакционную статью «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Как утверждали знающие люди, над текстом «правдинского» материала трудились Александр Фадеев и ещё тот флюгер Давид Заславский.

 

Потом бдительные комиссары взялись за специалистов в области поэзии. 16 января 1949 года Николай Грибачёв обрушился в «Правде» на Даниила Данина и Бориса Рунина, а заодно и Павла Антокольского, Маргариту Алигер, Александра Межирова и некоторых других поэтов.

 

Травля неугодных критиков в печати сопровождалась принятием оргмер. Уже 8 февраля 1949 года Политбюро ЦК ВКП(б) постановило распустить все объединения еврейских писателей и закрыть альманахи на еврейском языке. 14 марта 1949 года из аппарата ЦК ВКП(б) был удалён в город Горький заведующий одним из секторов Агитпропа ЦК Борис Рюриков. Примерно тогда же началась масштабная чистка в редакции журнала «Новый мир» (несмотря на то, что журналом тогда руководил вхожий в коридоры власти Константин Симонов). Затем подошла очередь Литинститута, а потом претензии возникли и к «Литгазете».

 

Промежуточные итоги борьбы с космополитами были чуть под другим соусом рассмотрены 1 февраля 1950 года на тринадцатом пленуме Союза советских писателей. Выступая на этом мероприятии, Фадеев в витиеватой форме дал понять, что кампания не закончилась и что надо ждать новых серьёзных перемен как во всей культурной политике, в том числе и в части формирования нового курса, так и в кадровой области.

 

Уловив новые тенденции, конъюнктурные литфункционеры ещё до пленума дали команду приступить к пересмотру истории советской литературы и выстроить новые «обоймы». Не посмев сбросить с пьедестала Маяковского, они кулуарно выбрали новых главных биографов поэта, осудив Семёна Трегуба и сделав ставку на Виктора Перцова, новым назначенцам было дано указание очистить жизнеописание классика от Лили Брик. Одновременно писательское начальство продолжило вовсю задвигать Николая Асеева и Семёна Кирсанова, которых до этого официальная критика относила к продолжателям традиций Маяковского. Не в милости оказался и бывший конструктивист Илья Сельвинский. Зато власть стала всячески поощрять современных певцов деревни.

 

Новые веяния очень обеспокоили Семёна Кирсанова. Своей тревогой он поделился с Асеевым.

 

«Дорогой Колядка! – написал 1 февраля 1950 года Кирсанов Асееву. – Только что Вы звонили, а я вошёл домой минутой позже.

Вот краткая хроника.

Фадеев выступал <на пленуме Союза писателей> очень плохо, едва соображая, но достаточно соображая, чтобы опять сказать гадости о нас, о Маяковском и о нашей поэзии. О Вас он сказал, что были ошибки идейного порядка, затем сказал, что мы самостоятельные поэты и нечего нас приближать к М.

Я вчера выступал со своей лучшей речью и дал Ф. очень весёлую и злую отповедь. Я говорил о системе «закрытого» руководства в ССП, о сговорах, о самоуправстве, о самообслуживании. Разоблачил всю историю о дискуссии, зачитывал письма, в том числе письмо Клячкина к Вам, назвал литературку камерой хранения читательских взглядов, потом был серьёзный спор с Фадеевым о будущем поэзии. Речь имела очень большой успех, много смеялись и хлопали – впервые на пленуме. Сегодня гвоздём был Трегуб, которому помогли, да и он сам очень хорошо выступил, смело защищал свою книгу и атаковал Фадеева блестяще. Речь его имела большом успех, второй на пленуме. Потом выступал Сурков и пытался полемизировать со мной – но так: «приёмы политехнического музея… так можно было выступать 20 лет назад» и т.т.

Стараниями Фадеева дико раздут Исаковский, Сурков – это его главная поддержка.

Но при всем при этом у меня впечатление, что если мы дадим ещё один такой бой, как было с дискуссией – все они полопаются и пожухнут. У меня очень оптимистический взгляд на вещи. Были бы у нас новые вещи! Тогда бой за наше понимание новой поэзии был бы куда успешнее, чем все успехи исакосурковских.

Завтра продолжение прений – будут выступать Ермилов, Панфёров и прочие.

Вот вам краткая сводка. (Да, ещё – выступал Первенцев и очень угрожающе говорил об Ермилове, что ещё с ним доругаются в порядке уголовного кодекса).

Мы здесь очень интересуемся, как Вы лечитесь, потому что желаем иметь Вас здоровым, в качестве ударной боевой силы в следующих боях, и в качестве дорогого друга.

Пишите мне по адресу: Москва Лаврушинский 17/19 к. 22 а я в ответ буду Вам посылать краткие, но вполне понятные сводки о происходящем здесь» (РГАЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 226, лл. 3, 3 об.).

 

Изложив первые впечатления о прошедшем писательском пленуме, Кирсанов забыл упомянуть про публичные разборки Фадеева с Ермиловым. Но Асеев уже знал обо всём случившемся из других источников. Судя по всему, он всё-таки потом дозвонился до Кирсанова и разделил с ним возмущение этим пленумом, что, кажется, не помешало ему быстро успокоиться. А Кирсанов, наоборот, продолжал весь бурлить. Почему?

 

В отличие от Асеева, Кирсанов нашёл на прошедшем писательском пленуме подтверждение уловленной им ещё год назад новой тенденции. Всё говорило о том, что начальство, похоже, решило западников поменять на почвенников, сделав ставку на крестьянскую линию в литературе. Обеспокоенный этим, Кирсанов предложил своему давнему соратнику поднять шум, подключив все лояльные им издания.

 

«Дорогой Коль, – написал Кирсанов 4 февраля 1950 года Асееву. – Я абсолютно согласен со всем, что Вы думали о прошедшем пленуме, и это думаю и я. Конечно, опять был разыгран старый фокус с самостоятельностью Ермилова, и они, вероятно, просто покатывались после со смеху, как всех разыграли.

А Ваш рассказ о речи Твардовского – телевидение. Потому что вчера я видел Вишневского в клубе – он меня подвёз домой. И сам по своей инициативе стал говорить, что прут крестьянские, что журнал «Знамя» опёрся на Исаковского не просто так, что это забвение ленинизма, что главное – диктатура пролетариата, что Твардовский откровенно заявил о претензиях на гегемонию крестьянства, а значит и такой поэзии, и наконец, что всё это не может не взорваться в самое ближайшее время. Я ему сказал о своей статье, не пошедшей в 1948 году. Вишневский попросил меня показать ему её, прислал ко мне шофёра, я дал. Это интересно, значит, чутьё народнического характера всей той команды начинает появляться и у других. Посмотрим.

Блестяще выступал Сельвинский, который буквально раздел Тарасенкова, приводя его высказывания 30–46 г.г. диаметрально противоположные тому, что он пишет сейчас. Там был и «тонкий, проникновенный космополитизм Вячеслава Иванова», и «бродяжий дух Багрицкого», и всё другое в восторженных ореолах. Было и «чуждость Маяковского мировоззрению пролетариата», ячество Маяковского, анархизм и проч. Сельвинский раздел Тарасенкова так, что зал дрожал от смеха. Впрочем, его Фадеев быстро оденет.

В свете всего этого наша дискуссия и отчасти книга Трегуба приобретает очень важное историческое для поэзии значение, ибо это единственное открытое выступление против народничества в поэзии, за новаторскую линию. Другого не было. Опираясь на это наше выступление, будет гораздо легче в будущем, если действительно, как думает Вишневский, народническая групповщина должна взорваться. Сейчас главное – это иметь принципиально новаторскую практику для противопоставления. Вот как я думаю.

Колядка, я очень рад, что Вам не грустно вдали, что Вас радуют снежные пушистости и заячьи следы. Главное, чтоб Вы по-настоящему поправились и поздоровели, в чём я убеждён и что желаю. Целую Вас, а также Рая» (РГАЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 226, л. 4).

 

Уже запечатав конверт для Асеева, Кирсанов получил послание от Вишневского. Не удержавшись, поэт сделал для Асеева приписку:

 

«Колядка! Уже было запечатал письмо, как вернулась от Вишневского статья моя и ответ Вишневского. Привожу цитату из его письма:

«Привет, С.И.

Внимательно прочёл Вашу статью. Её нельзя считать окончательно погребённой. Видимо, драка вспыхнет вот-вот… Да, определилось некое новое течение, которое заявляет о своём господстве (речь Твардовского на юбилее Исаковского). С этим не согласятся весьма многие. Возникнет лит. полит. спор. В нём обязаны принять участив критики, поэты и пр. Речь идёт об очень важных вещах: о приоритете раб. класса (подчёркнуто Вишневским) о традиции Маяковского, о недопустимости скидывания Д.Бедного и прол. поэтов ранней поры, затем о школе Никитина, Кольцова, Дрожжина, Суркова, Есенина и пр. и новой школы и пр. и пр. Тут важнейшие вопросы направления современной сов. поэзии, традиций и пр…

Вам возвращаю всё с благодарностью. Вам, полагаю, нужно найти место в одном из журналов…» и т.д.

Я думаю, что факт, того что до сознания уже доходят наши мысли о народническом характере направления Твард–Исак. – факт очень важный. Прошу Вас, Колечка, подумать в этом напрвлении, может быть, набросать некоторые мысли.

Чурайтесь Тарасенкова, он ухо Саши.

Целую Вас крепко. Ваш СЕМ» (РГАЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 226, л. 5).

 

 

Из этой переписки Кирсанова напрашивалось несколько выводов.

 

Первый: Вишневский отнюдь не просто так в конце 1948 года был убран из журнала «Знамя» (его заменили на работавшего в «Правде» с Петром Поспеловым Вадима Кожевникова, хотя поначалу в журнал хотели направить уже тяжело больного романиста Петра Павленко, а потом критика из Агитпропа ЦК Николая Маслина). Ещё до старта кампании борьбы с космополитами второй человек в партии Георгий Маленков и тогдашний секретарь ЦК ВКП(б) по пропаганде Михаил Суслов, видимо, интуитивно почувствовали, что Вишневский, на словах не раз ругавший Бориса Пастернака, в реальности склонялся к поддержке умеренных либералов и даже готов был сомкнуться с Симоновым – ради свержения Фадеева, и поэтому вовсе не случайно весной 48-го года тиснул крамольную повесть «Редакция» Наума Мельникова (Мельмана). А уж крестьянская тема ему всегда была чужда. Это означало, что при Кожевникове курс «Знамени» априори должен был претерпеть существенную корректировку.

 

Второй вывод. Судя по всему, прошедший писательский пленум дал старт формированию новых альянсов. Из писем Кирсанова Асееву следовало, что тандем Вишневский – Тарасенков окончательно рухнул, зато появились новые связки Фадеев – Сурков, Фадеев – Твардовский и Фадеев – Тарасенков.

 

Третий вывод: в писательском мире следовало ждать новых отставок и назначений.

 

 

Уже 12 февраля 1950 года Фадеев предложил Сталину убрать Ермилова из «Литгазеты» и назначить на его место Симонова (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 55, л. 129). Зачем Фадееву понадобилось перемещать Симонова из «Нового мира» в «Литгазету», до сих пор неясно. Вспомним: разве не Симонов в конце 40-х годов всё делал для дискредитации Фадеева, преследуя главную цель: полностью захватить в свои руки всю власть в Союзе писателей?! Неужели Фадеев всё Симонову простил? Конечно же, нет. Фадеев не отличался забывчивостью. Но он знал другое: что Симонов, когда увидел, что первый раунд битвы он проиграл, быстро сбегал к Сталину, покаялся и заслужил прощение. Иными словами, совсем удалить Симонова Сталин Фадееву бы не позволил. Но можно было отомстить Симонову более изощрённо. «Литгазета» в отличие от «Нового мира» требовала от редактора ежедневных усилий, от чего Симонов давно отвык. Значит, в «Литгазете» Симонов быстрей бы споткнулся и свернул бы себе шею. Хотя я не исключаю, что Фадеев, лоббируя Симонова в «Литгазету», руководствовался совсем другими мотивами.

 

Передвигая Симонова в «ЛГ», Фадеев должен был решить ещё одну задачу: кого направить в «Новый мир». Поначалу выбор пал на Алексея Суркова. 12 февраля Фадеев даже направил Сталину соответствующее письмо. Но через два дня, 14 февраля секретариат ЦК ВКП(б) принял, кстати, со ссылкой на новое официальное предложение Фадеева, постановление об утверждении главредом «Нового мира» Твардовского.

 

Что же случилось за два дня? Кто мог заставить Фадеева так быстро переориентироваться с Суркова на Твардовского? Учитывая, что Сталин был очень болен и уже не мог за всем уследить в текущем режиме, оставались два человека: Маленков и Суслов. Но почему кто-то из них настойчиво порекомендовал Фадееву переписать вносимые в ЦК документы с Суркова на Твардовского? Ведь все объективки говорили тогда как раз против Твардовского.

 

 

Ну кто такой был Твардовский? Сын кулака. Родители одно время находились в ссылке. Летом 37-го года чудом избежал в Смоленске ареста. В Великую Отечественную один из братьев поэта – Иван оказался в плену. В 47-м году выпустил сомнительную книгу «Родина и чужбина», которую Ермилов предварительно обозвал в «Литгазете» фальшивкой. А кроме того по-чёрному пил. А в руководстве Союза и без Твардовского хватало запойных классиков (один Фадеев чего стоил, а был ещё и редактор «Октября» Панфёров, не расстававшийся с водкой).

 

Однако Маленков и Суслов оказались готовы Твардовскому простить и сомнительное происхождение, и плен брата, и попойки. Ради чего? Неужели они наконец без каких-либо оговорок признали «Василия Тёркина»? Да нет, дело было, похоже, в другом. Судя по всему, власть оценила другое – верность Твардовского крестьянской теме. Вероятно, Маленков и Суслов хотели, чтобы Твардовский кардинально перестроил «Новый мир» и усилил бы в журнале крестьянскую струю. Но чтобы он не наломал дров, в заместители ему навязали критика Тарасенкова, того самого, который долго был комиссаром при Вишневском, а потом, выражаясь языком Кирсанова, стал ухом Фадеева.

 

Меж тем в Гослитиздате затормозилась работа над запуском в производство однотомника Асеева. Не всё просто складывалось и у Кирсанова. Повторю: Кирсанов, в отличие от Асеева, не без оснований боялся, что то направление, которое он представлял в поэзии, ждут тяжёлые времена, и что оно очень скоро будет вытеснено из литературы. Чтобы не допустить этого, он готов был пойти на всё и ждал поддержки от соратников.

 

«Дорогой Колядка, – писал Кирсанов Асееву 5 марта 1950 года, – простите, что долго не писал, это потому что малость закружился в вихре явлений. Ну, я ужасно рад, что заставил гослитиздатовскую машину сначала заскрипеть, а потом всё-таки начать вращаться. Сначала было несколько разговоров с Беловым и Романенко, из которых мне стало ясно, что они не хотят сами что-либо сделать и будут ещё долго манежить. Тогда я решил встретиться с Котовым. Он очень охотно, сразу, по-сердечному отнёсся к моему предложению – минуя всякие формальности заключить договор. Вызвал к себе Романенко, и хотя тот потом покручивал, дал ему указание подготовить заключение договора не позже числа 10-го марта. Затем, я с Беловым и Романенко, убедив их, что Вы уполномочили меня произвести все поправки, договорились, что я возьму рукопись к себе и всё сделаю. Я малость покромсал Ваш труд, но можете быть уверены, что не нарушил никаких кровообращений и капилляров. Так что сегодня рукопись будет доставлена в Гослитиздату, а в среду я буду опять у Котова, чтобы ознакомиться с договором, после чего Оксана его подпишет. В общем я доволен. Выброски незначительные, исправления лишь для уж очень придирчивого глаза заметные. Ну вот. Теперь о новых главах. В «Октябре» жду гранок. «Америку» только что получил – завтра на заседании комиссии буду её предлагать к печатанию и исполнению на вечере (или прежнюю главу). Так что считаю, что у Вас очень бурная литературная деятельность. И я этому очень-очень рад и мне хочется, чтобы помимо новых глав о Маяковском, Вы привезли с собой из санатория ещё и моих стихов, лирики, чего Вам придёт в голову и захочется писать, чтобы проклятые гады из кулацких возвращенцев заскрежетали!

Кстати, о кулацких возвращенцах. Вчера смотрел через телевизор «Кубанских казаков». Или я ни черта не понимаю, или другие не понимают. Это же такая старорежимность! Причём старорежимность показана так, будто ей колхоз не мешает существовать и процветать и при комбайнах и при мотосеялках. Всё отвратительно в этом фильме ещё и потому, что старорежимные обычаи и повадки здесь расцвечены цветной техникой и ею замаскированы. А если содрать цвет, то останется такой есаульско-кулацкий аромат, что страшно делается. Недостаёт только молебна, ведь тоже хорошо для цветной съёмки. Бедного Трегуба, кажется, скоро будут прорабатывать – ходит такой слух. Но принимаем меры. Говорят о какой-то статье, которую пишет про его книгу Щербина. Были у нас выборы нового бюро секции поэтов. Меня избрали зампредседателем секции. Это место хотя маленькое, но зато близкое нашей профессии, с возможностью как-то влиять. Но важно то, что в нашей среде появились какие-то симпатии ко мне, если тайным голосованием я получил 64 голоса против 12. Затем, хотя это очень мало, разговор о перекосе к деревенской теме очень стал широко распространяться. В общем, я не испытываю никаких тревог, думаю, что если у нас будут вещи, мы своё возьмём и своё докажем. Эти мои оптимизмы основаны на убеждении, что при активности, при настойчивом принципиальном отстаивании своей правоты, в конце концов наши противники пасуют. Это уже доказано, например, и дискуссией о Горностаеве, которая, хотели или хотели – стала в центре всех поэтических дел, очень подняла наш авторитет в глазах молодёжи.

Коленька, я тоже собираюсь наструнить свою лиру, написать одну сталелитейную вещь. Еду для неё в Мариуполь на пять дней. Поеду в пятницу-субботу.

Очень грустно, что так Вас мучает храпонос. Но что с ним сделать? Может, он куда-нибудь согласится перейти в другую комнату. Меня это огорчило, раз мешает вам писать. Какой противный бассалига. Мы его все ненавидим и будем проклинать в песнях и забывать в сказаньях.

Колядка, я Вас очень прошу быть весёлым и воинственным, и не уходить в грусть. Хочется, чтобы Вам пошёл в прок санаторий, чтоб после него Вы поехали на юг и, возможно, я поеду туда же, так как нужно где-нибудь поработать. И буду Вам читать все новые кусочки.

Очень Вас обнимаю и целую» (РГАЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 226, лл. 6, 6 об.).

 

Потом Кирсанов сделал приписку:

 

«Милый Колядка, дополняю своё письмо соображениями по 2-м вопросам:

1. Ваше письмо к Белову и Романенко надо переделать. Дело не в том, что нужно подтвердить Ваше согласие с замечаниями и пожеланиями редакторов, а в том, что нужно добиться того, чтобы книга считалась подготовленной к печати, готовой, одобренной. Для этого надо чтобы были поправки, утверждённые Вами. Значит, желателен такой текст письма:

 

В Гослитиздат,

т.т. Романенко и Белову.

Уважаемые товарищи!

Мне передали все замечании и пожелания необходимые для издания представленной мной рукописи однотомника.

По моей просьбе т. С.И. Кирсанов произвёл все необходимые по правки и перестроил порядок следования произведений. Он ознакомил меня с этими исправлениями. Я с ними согласен.

Н. Асеев.

 

2. Вы сказали Оксане, чтобы договор направить Вам для подписания. Но это вновь задержит всё дело на неопределённый срок. Почему? Потому что под нажимом делается изъятие из существующего порядка заключения договоров на однотомники и собрания сочинений. Только тогда когда книга поступит в производство (т.е. в 1951 г.) издательство будет обязано с Вами заключить договор. А тут удалось уговорить Котова в среду-четверг подписать его. Это значит что Вам уже в марте выплатят 60%. Если же дело затянется на после моего отъезда в Мариуполь, – могут и передумать и вновь затянуть. Кроме того – подписание договора Оксаной не меняет формально ничего, никаких юридических осложнений не будет, а выигрывается время и договор, раньше на 10–11 месяцев. Прощу Вас, Колядка, предоставьте мне завершить это дело так, как уже задумано и сделано, и поверьте, будет хорошо, всё как надо!

Целую Вас» (РГАЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 226, л. 7).

 

Поездка к металлургам на Азов немного встряхнула Кирсанова.

 

«Дорогой Колядка, – сообщил он 12 марта 1950 года Асееву, – как Вы вероятно уже знаете, я сорвался с прикола и уехал в Мариуполь (теперь Жданов) посмотреть на мартеновскиие печи, где работал сталевар Мазай. Хочу о нём написать поэму, у него очень хорошая и поэтичная биография. Кроме того, были и особые обстоятельства, из-за которых я должен был поспешить с этой поездкой. Думаю, что уехал не в ущерб Вашим делам – мне в «Гослитиздате», и в «Октябре» сказали, что всё будет в абсолютном порядке. Гранки в «Октябре» я выправил.

Я думал, что лишь отъеду от Москвы, как сразу начну работать и даже взял с собой машинку, так был в этом уверен. Многое уже было придумано. Но – «грубая действительность»! В вагоне непрерывно орал благим матом громкоговоритель. То хор Пятницкого, то гнусные пластинки: «так бывает если вдруг встречаааается с чело-ве-ком – чело-вэк». Рёв стоял с перерывом ночью в часов пять. Надеялся, что найду покой в гостинице. Гостиница оказалось богомерзкой и в душе начали рождаться лишь проклятия. Дело в том, что и здесь рупор повешен в коридоре и адски ревёт с 6 утра до 2 часов ночи. Унять его нет никакой возможности ибо есть любители сего – это прекрасный способ ликвидировать возможность какого-либо мышления, сознания, соображения, а некоторые к этому очень стремятся. Ну вот – Вас мучит храповщик, а меня радиовой. И на улице то же самое, все улицы увешаны ревущими песенки Ошанина и Блантера рупорами.

Единственное, что действительно замечательно – это мартеновский цех на заводе, где я был вчера. Там есть я феерия огня, и азарт, и подлинное достоинство тех, кто будто играючи укрощает пламя в 1600 градусов. Тут то, что я искал и нашёл. Удивительно здесь. Но перенести тут же на бумагу невозможно, потому что работать здесь негде, и этого даже не понимают, глядят как на чудака. Так что я ещё дня три-четыре здесь побуду, а потом поеду в Москву, сделав всё необходимое, и удалюсь в какую-нибудь тишину.

Вот, Колядка, то, что происходит со мной.

Все московские новости Вы знаете лучше, чем я, и они, вероятно, Вам так же уже надоели как и мне, всё это мелькание фамилий Фад, Твард, Тар, Софр, Ис, Кож -ский, еев, ов и пр. – уже просто осточертело. Ужас как хочется написать что-нибудь необыкновенное и такое же услышать от других.

Как только приеду, сейчас же Вам дам знать.

Очень Вас обнимаю и целую

Ваш, обданный каскадом искр» (РГАЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 226, лл. 8, 8 об.).

 

Однако Асеев чётко дал Кирсанову понять, что публично бороться против искусственного насаждения новых тенденций не будет. Своя шкура ему оказалась дороже. Он предпочёл возмущаться лишь на кухне.

 

Потом и Кирсанова, и Асеева захватили новые дела. 24 марта 1950 года Кирсанов написал Асееву:

 

«Дорогой Коленька! Простите, что Вам долго я не писал – всё надеялся что дозвонюсь, – но, видно, это невозможно, звонящие стоят гуськом, без пауз. Во-первых, о Ваших гоолятиздатских делах. Там – всё делали, чтоб как можно длиннее растянуть подсчёты, просмотры и прочее необходимое для договора. Позавчера удалось раскачать вновь всю машину и толкнуть её уже вплотную к подписанию договора и получению денег. Меня заверили, что уже во вторник Вам будут причитаться 60%, и их можно будет получить или перечислить. Подписание же самого договора – вопрос дня-двух, он составлен, подписан Котовым и проходит юридические канальца. В «Октябре» я ещё раз прочитывал гранки, внёс по их просьбе очень мелкие коррективы, вещь идёт, и вообще к Вам там очень и очень хорошо относятся. Хотят дать статью вроде портрета и т.п. Что касается «Огонька», то Кудрейко говорил мне, что идёт полностью на двух страницах. Ну вот это про Вас. Теперь про меня. Я пишу большую вещь про Мазая, кажется, интересно. Пишу каждый день как на службе. Больше ничем не занимаюсь и никого не вижу. Вы, вероятно, уже знаете о беде Сельвинского – он лежит в Боткинской больнице, и его собираются резать из-за очень скверной гадости. Очень его жаль. В Союзе Писателей сейчас пафос распределения новых квартир, и видимо, поэтому нет других козней.

Колечка, Оксана говорила, что Вы собираетесь уже 5-го апреля домой. Ангажирую Вас обедать к нам в первые же дни. Кроме того есть одна дивная идея относительно отдыха. Установлено, что в горах за Сухуми есть высокогорное озеро Рица, а на озере том стоит гостиница дивной красоты и непередаваемых удобств, что климат там сухой и хрустально-прохладно-солнечный и что сезон там с середины мая. Всё это рассказала Лиля, они собираются там лето летовать. Я думаю, что это подошло бы и Вам. Я туда тоже хочу поехать. Но покуда об этом месте полный молчок, чтоб не дошёл слух, и не двинулись толпы Туров, киношников и полуношников. Всё это мы обговорим в Москве.

Колядка, безумно Вас хочется повидать и поговорить обо всём, что есть на планете Земля. А пока что целую и обнимаю Вас.

Ваш старый поклонник» (РГАЛИ, ф. 28, оп. 1, д. 226, лл. 9, 9 об.).

 

Но исчезла ли проблема, так всколыхнувшая Кирсанова в начале 1950 года? Нет. Проблема осталась.

 

По сохранившимся в архивах документах видно, что власть уже вовсю поддерживала в литературе прежде всего деревенщиков. Другое дело, она ратовала за лакировку колхозной жизни, делая ставку на писателей типа Семёна Бабаевского, Елизара Мальцева и Николая Грибачёва. Не случайно вскоре в писательском сообществе многие заметные должности были переданы в руки проводников деревенской темы.

 

Другие же направления и течения в литературе власть стала в конце 40-х – начале 50-х годов, наоборот, задвигать на задворки. Она сама спровоцировала искусственные перекосы.

 

Естественно, так долго продолжаться не могло. Наружу недовольство сложившимися в литературе порядками прорвалось лишь в апреле 1954 года – после публикации в «Новом мире» статьи Фёдора Абрамова «Люди колхозной деревни» в послевоенной прозе. Правда, поначалу партаппарат крамольный материал не заметил. Уж от кого-кого, а от Абрамова партруководство никаких вызовов не ждало. Они помнили, как летом 49-го года Абрамов громил в «Звезде» космополитов и бил по Марку Азадовскому и Борису Эйхенбауму. «Сдали» Абрамова свои же коллеги из Союза писателей. Первый донос в инстанции поступил от бывшего зэка Василия Ажаева. А потом постарался секретарь Союза писателей Борис Полевой, положивший все материалы о новой линии «Нового мира» Твардовского на стол секретарю ЦК КПСС Петру Поспелову.

 

Дело «Нового мира» и главреда журнала Твардовского потом дважды рассматривалось на секретариате ЦК КПСС. Как рассказывали, Поспелов жаждал крови. Крамольная статья Абрамова, как и «новомирские» материалы М.Лифшица, В.Померанцева и М.Щеглова, были для этого партфункционера лишь предлогом. В отличие от Маленкова и Суслова, он всегда подозревал в крестьянстве чуждую силу и не хотел усиления почвенников ни в какой области, даже в литературе. Но Твардовского не позволил добить Хрущёв, который инстинктивно понимал, что без крестьянства наша страна никогда бы не состоялась. Поэтому поэт летом 1954 года только лишился редакторской должности, но не высокого положения в обществе. Опалы как таковой он избежал, и уже вскоре с ним начались переговоры о предоставлении ему другого большого поста.

 

Впоследствии за Твардовского хлопотали помощник Хрущёва по культуре Владимир Лебедев, заведующий отделом культуры ЦК КПСС Дмитрий Поликарпов, секретари ЦК Екатерина Фурцева и Михаил Суслов… Согласитесь, не каждый поэт в середине 50-х годов имел столь влиятельную группу покровителей.

 

Власть ещё долго нуждалась в Твардовском, причём не столько как в поэте, а прежде всего как в редакторе, способном проводить именно крестьянскую линию.

 

Похоже, на какое-то время крестьянская линия в литературе приобрела некий государственный статус. И именно это обстоятельство помогло потом Твардовскому вернуться в 1958 году в «Новый мир» и затем много лет оставаться на посту главного редактора этого журнала.