Материалы по номерам

№ 1968/22, 28.05.2015

Рассказ

 

Дверь открыла Бронислава Фёдоровна.

– Приехал, – сказала она и взяла у Даньки из руки старый раздувшийся портфель.

– На автобусе приехал. Одну укачало. Шофёр остановился, а она, как пьяная, идёт и качается. Все говорят: лимон ей, лимон.

– Дали лимон?

– Не знаю. Я ветку стал крутить, а она не откручивается. Один хотел нож дать, а тут шофёр засигналил.

Бронислава Фёдоровна усадила его за стол, а он всё говорил, говорил, пока соседка не остановила:

– Ешь. Про людей не говорят «один», «одна». Наде называть по имени.

Данька ел и поглядывал па сторонам. Он был счастлив. В том мире под соснами, в котором день начинался зарядкой и кончался мытьём ног под рукомойником, было неплохо. И всё же счастье, что есть у него дом. Здесь никто не скажет: «Даня, если ты как следует подежуришь, вымпел будет наш». Здесь можно жить как живётся, не думая, что утро – это «подъём», а вечер – «отход ко сну».

Отставив тарелку, Данька спросил:

– Видали жениха?

– Симиного? – Бронислава Фёдоровна поджала губы и стала смотреть в сторону. – Жених как жених. Тебя это не должно касаться.

Данька замолк. Бронислава охладела к нему с тех пор, как в квартире появилась Сима. Может, это и к лучшему. Раньше она чересчур о нём заботилась. Когда он в субботу заявлялся из детсада, она звала его к себе в комнату, расстилала на полу клетчатый платок, снимала с диванной полочки мраморного медведя и зелёное яичко. Данька понимал, что это не обычные игрушки, и осторожно передвигал их по платку. Вечером Бронислава купала его на кухне, и, когда он обсыхал в кресле, завёрнутый в махровую простыню, она накручивала его мокрый чубчик на алюминиевый в дырочках цилиндрик. С него всё и началось. Новая соседка Сима, заглянув как-то в комнату, возмутилась.

– Что это он у вас сидит с бигудёй, как идиотик?

Бронислава уничтожающе посмотрела на неё через очки и сказала:

– В нашей квартире принято постучать, прежде чем войти.

Сима ответила:

– Пожалста, – и хлопнула дверью.

Данька помнит, как ему вдруг стало неловко голому, в чужой простыне, с «бигудёй» на темени. В следующую субботу, когда Бронислава начала устанавливать корыто на табуретки, он прижался к стене и приготовился к бою. Она отдирала его от стены, а он сопел и не сдавался; когда силы иссякли, лёг на пол и сказал:

– Пошла вон.

Корыто несколько раз падало в коридоре, пока, наконец, Брониславе удалось нацепить его на гвоздь, очки она сдвинула на лоб и вытирала глаза рукавом халата. Данька всё лежал на полу. Она переступила через него.

– Неблагодарный. С такой матерью покроешься лишаями и фурункулами.

– Не, покроюсь, – ответил Данька, перевернулся на живот и пополз к своей комнате.

Симе он был не нужен. В субботу и воскресенье, в те дни, когда Данька был дома, к ней приходил сантехник из домоуправления, худой, с татуировкой на руках, Витя. Звал он Даньку Пифагором: «Что новенького в жизни, Пифагор?» Сима однажды вступилась:

– Чего цепляешься к ребенку? Какой он тебе Пифагор?

– Пусть, – сказал Данька, – пусть говорит.

Ему правился Витя. Он носил чистые белые рубашки, закатанные за локоть, и на руках у него темнели фиолетовые буквы. На этих руках Данька и постиг азы грамоты.

– Вэ – и – тэ – я, кумекаешь? – Витя королевским жестом протягивал ему руку.

Данька кумекал. Он выучил двенадцать букв. Все те, что варьировались на Витиных руках. Неожиданным образом он ощутил их силу. Витя забыл на столе у Симы блокнот. Новенький, в красной обложке. Впервые Данькино сердце властно сказало: «Хочу. Хочу блокнот!» Ах, если бы Витя догадался. «Возьми, Даня! Бери, не жалко». Не догадался. Данька взял карандаш и написал на первой страничке печатными буквами: «Даня на».

– Вот даёт! – сказал Витя Симе. – Смотри, что учудил. Это значит, я читаю и протягиваю ему. За такое и два не жалко.

Блокнот Данька не знал куда деть. Мать пуще всего на свете боялась чужого. Когда он входил в комнату с конфетой, она допрашивала:

– Которая дала? В очках? Или сам взял?

Было в её словах что-то недоброе. Данька старался съедать всё, что ему давали, подальше от её глаз. Мать всё запирала: сундук, комнату, шкафчик на кухне. Стирала в комнате. Выбирала время, когда на кухне нет соседок, и тогда уж варила. В редкие минуты, когда нельзя было избежать разговора с соседками, щёки её становились розовыми, она зачем-то прикладывала ладонь к горлу, говорила сбивчиво, как будто ей не хватало воздуха. Из этих разговоров выходило, что она живёт дай бог всякому, гарнитур спальный собирается справить, летом с Данечкой к морю поедет. Перед тем как Даньке уехать в лагерь, она сказала на кухне:

– Порушился отпуск.

Купила ему путёвки в лагерь на две смены. Шестьдесят рублей выкинула.

Вечером, когда Данька пришёл к Симе «на телевизор», она сказала ему:

– Бесплатные путёвки. Я твою мать раскусила. Один замки вешает – богатство стережёт, другой – бедность прикрывает.

– Мы не бедные, – Даньку ранили её слова.

– Какие же?

– Средние.

– Ну, пусть средние, – согласилась Сима. – Только зря она и на себя замок повесила.

Первые дни в лагере Данька вспоминал свою квартиру. Он был в самом младшем октябрятском отряде, вместо вожатых у них были две воспитательницы. Одна из них всё время придиралась к нему:

– Данила Еремеев, почему у тебя отсутствующий вид?

Он не понимал, о чём она спрашивает. Вид у него был обычный. Он любил думать. Живёт ли в этом лагере кто-нибудь зимой? Можно ли выдрессировать бабочку?

В родительский день к нему приехала Сима. Она сказала, что мать его уехала в деревню, Бронислава тоже куда-то умотала, Витьку она прогнала и теперь она, Сима, как птица. «Душа свободная, а вообще работаю, Данечка, как лошадь. Домой набираю, стучу до полночи. Решила магнитофон купить. Одобряешь?»

Они пошли в лес. Сима пела песни, захватывала рукой ствол дерева и кружилась вокруг него.

– Ты хоть соображаешь, какая тут красота? – говорила она Даньке. – Ты дыши, в городе этого не будет.

– Я дышу, – он хотел спросить, за что она прогнала Витю, но не спрашивал. Сима на такой вопрос не ответит. Надо Ждать, когда скажет сама.

Она сказала, когда они расставались у лагерных, ворот:

– Не жалею я о Витьке. Подлец он. Из таких, что на дурничку стараются проехать. У меня теперь настоящий жених есть.

– У Вити руки золотые... – подумав, сказал Данька, – пробки как тогда исправил. Свет – чик и загорелся. И ванну поставил с кранами.

– Данечка ты мой, – Сима прослезилась, прижала его к себе и чмокнула в щёку. – Витька хороший, а вот я дура. Ну, и пусть. Ещё вспомнит, пожалеет...

Он долго думал, какой у Симы жених. Представлял его в чёрном костюме, с плащом, перекинутым через плечо. А потом вдруг, сразу в какой-то час, забыл свою квартиру – и Симу, и Витю. Даже когда ехал в город с портфелем на коленях, не думал о доме.

– А ты подрос и окреп, – сказала Бронислава Фёдоровна, накладывая ему в тарелку второе, – что-то в твоём лице появилось новое.

– Я загорел, – ответил Данька, – а один у нас так загорел, что весь облез и остался в пятнах.

Он придвинул тарелку, поблагодарил и сообщил ещё одну новость:

– А ко мне Сима приезжала.

Бронислава поджала губы и стала смотреть в сторону. Она всегда так делала, если ей что-нибудь не нравилось.

– Я с тобой хочу поговорить серьёзно, Даня. – Бронислава Фёдоровна сияла очки, и Данька впервые увидел, какое у неё лицо. Глаза оказались маленькими, как у мышки, возле губ пучки усиков и под ухом круглая светлая бородавка.

– Нехорошо, когда мальчик вникает в дела взрослых. У мальчиков должны быть свои друзья. А ты привязался к Симе. Это нехорошо, это ничего, кроме плохого, тебе не даст...

Она говорила скучно. Данька смотрел на бородавку. Если перевязать е       ё ниточкой и поносить восемь дней, она отпадёт. Один мальчишка в лагере рассказывал, что у него на носу была бородавка, он перевязал ниточкой, поносил восемь дней, и она отвалилась.

Бронислава Фёдоровна замолкла, надела очки и стала смотреть на него, ожидая ответа. Данька стал соображать: разговор она вела о Симе. Разговор был плохой. Симу она не любит. Теперь у Симы жених.

– Этот жених на дурничку не собирается проехать? – Данька из всех сил старался поддержать разговор.

– Что ты сказал?

– Если подлец, то постарается на дурничку.

– Какой-то кошмар. – Бронислава покраснела. – Эта девица уже сделала своё дело.

Данька дожидался Симу, во дворе. Час назад он впервые увидел лицо Брониславы Фёдоровны. Какая Сима, он не знал. Не знал, что она толстая, что каштановая коса, которую она укладывает венком на голове, чужая. Он не умел ещё увязывать в одно целое косу, висевшую по утрам на гвозде, – с Симиной причёской, нейлоновую Симину блузку – со стуком машинки по ночам. Когда они выходили на улицу, Сима спрашивала: «Швы на месте?» Данька отставал, глядел на круглые Симины икры и отвечал: «На месте». У витрины кондитерской она однажды сказала:

– Пошло оно всё к чертям собачьим, – вошла в магазин и на пять рублей накупила пирожных и конфет.

Потом в сквере они опустошали кульки, пока в горле и на душе не стало горько. Сима долго вспоминала: «Другой за пятёрку удавится, а я возьму и куплю, что хочу. Правда, Данька?»

Он не знал, что она его любит. Они часто ссорились. Симе для ссоры хватало пустяка. Стоило Даньке хмыкнуть или в чём-нибудь усомниться, как Сима взрывалась: «С тобой откровенно, а ты, как кот, пригрелся и добра не мыслишь». Отходила она ещё быстрей. Данька направлялся к двери, она говорила ему вслед:

– Ой. Данька, дурная моя голова. Такого человека обидеть, лучше и на свете не жить.

Данька всякий раз замирал, слыша эти слова: «Такой человек»! Ему бы хватило просто человека. Никто, кроме Симы, не говорил ему этого.

Сима вошла во двор с двумя сетками, набитыми молодой картошкой.

– Данечка, – она разжала пальцы, и сетки грохнулись об асфальт. Он подошёл к ней и, чтобы она не вздумала его посреди двора целовать, нагнулся, подбирать картошку.

Потом они сидели у неё в комнате. Сима наварила картошки, почистила селёдку,

– Вот уже в третий класс пойдёшь, пионером станешь, – говорила Сима, – мать тебе форму новую купила. Говорит, к родне ездила отдыхать. Работала она, Данечка. По рукам вижу – в поле работала. Я в квартире, когда одна жила, много про неё думала. Что это она всё себя чуть не богачкой ставит? Гордая потому что. Жалко таких гордых и неплохо это, Данечка. Беда-лиходейка людей разламывает. А уж если человек гордым из-за неё делается – это человек.

Данька у Симы всё понимал. И сейчас понимал. Мать хорошая, гордая.

Жених явился через день.

– Даня, – шепнула ему на кухне Сима, – минут через пять зайди.

Он зашёл. Мужчина в сером костюме сидел за столом. Был он уже староватым, но держался, как молодой.

– Вот познакомьтесь, – сказала Сима, – это Даня.

Мужчина протянул руку, потряс Данькину ладошку и сказал свою фамилию.

– Панкратьев.

Прямо, как министры, представляетесь друг другу, – засмеялась Сима, когда Данька в ответ тоже назвал фамилию.

Она усадила Даньку за стол, жених проворно сбегал в прихожую и вернулся с бутылкой вина. Сима подняла брови и сказала чужим голосом:

– Я уже вам говорила, Семён Петрович; это не обязательно.

Мужчина с бутылкой направился опять в прихожую. Сима подмигнула Даньке:

– Противный, да?

Даньке стало весело. На столе было много еды. Ломтики буженины, сёмга, посреди возвышалось блюдо с пирожными. Блюдо и тяжёлые зеленоватые вилки были Брониславы Фёдоровны.

Когда гость ушёл, Сима спросила:

– Ну, как?

Данька молчал.

– Он инженер, Данечка. И холостой. С таким надо по-умному. Вино притащил, а мы ему – «не обязательно». Не свадьба ведь, правда? Рано вино распивать. И ещё я тебе скажу, Данечка, любое дело вином губится.

– Ты поженишься?

Сима подняла брови:

– Кто знает... Давай на картах кинем.

Карты говорили разное. Сима никак не могла решить, какой масти жених – бубновой или червонной. Гадала на двух сразу. Одному падала крестовая дама, другому – казённый дом.

– Крестовая – не я.

Казённый дом – это тюрьма. Проходимец он какой-то, Данечка...

– Давай его больше не пустим, – предложил Данька. – Будет звонить, а мы не отзовёмся.

Сима смеялась:

– Умора ты, Данька. Кто же картам верит.

Она больше не звала его, когда приходил жених. Данька заходил позже, ел буженину, пил чай с вареньем и никак не мог понять, почему Сима злится.

– Я так в трубу вылечу, – однажды сказала она, – придёт, поест, поразговаривает... Я этот ресторан прикрою.

Она отдала Брониславе блюдо и вилки. Вечером поила жениха чаем с печеньем «Kвартет». На следующий раз он пришёл с билетами в кино. Сима вернулась весёлая, утром сказала Даньке:

– С таким человеком не стыдно хоть где. В кино пришли – все смотрят. Кажется, я в него влюбилась.

Влюбилась она в него позже, когда он перестал приходить. Сима ходила по квартире угрюмая, вздыхала, на Данькины робкие взгляды отвечала вопросом:

– Чего уставился?

Данька понимал, что она переживает из-за жениха, и не знал, как ей помочь.

Вечером, разбирая в коридоре старые журналы, он вдруг услышал Симин голос, доносившийся; из кухни.

– Обидно, тётя Броня, до того обидно, что голову себе об стену разбила бы.

Обычно Бронислава Фёдоровна не отзывалась на «тётю Броню»», но тут словно не заметила.

– Я всё понимаю, Серафима, – сказала она, – очень хорошо понимаю.

– Прямо страшно делается: ну поссорились бы или ещё что, а то ведь, как в воду канул. Стыдно людям в глаза глядеть. Данька и тот понимает.

– Мальчика вы зря посвящаете. Я вам давно это хотела сказать. Нельзя калечить душу ребёнка.

– Я калечу? – В голосе Симы был испуг. – Как можно, если любишь, да покалечить?

– Вы мало читаете, Серафима, и передачи не слушаете: тот, кто ребёнка очень любит, как раз и калечит.

Сима помолчала, а потом сказала со злостью:

– Брехня. От любви плохого не бывает.

– Ребёнок не должен вникать в жизнь взрослых, – стояла на своём Бронислава.

– А во что он такое вникает? Что я воровка или какая злыдня? Ну, замуж собралась, жениха завлекала, на бобах осталась, так это ж моё горела не его. А если что понимает – ему и польза, нечего пустоглазым расти.

Утром Данька зашёл к Симе. Она сидела у зеркала и укладывала косу на голове. Данька стал у неё за спиной:

– Может, он заболел или уехал?

Сима повернулась, сморщила, лоб.

– И ты мне душу рвёшь? Знаешь что, – она положила ему руку на плечо, – не вникай ты в мои дела, не детское это дело.

– Это тебя. Бронислава научила. – Данька дёрнул плечом, Сима сняла руку. Он пошёл, у двери остановился, подождал, но Сима больше ничего не сказала.

Во дворе у клумбы стояли девчонки. Увидели Даньку, спросили,есть ли у него деньги. Денег у Даньки не было. У девчонок было восемь копеек. Ещё бы три – и порция мороженого. И тут одна сказала:

– Дядя Витя, вы откуда взялись? Одолжите три копейки.

Данька вздрогнул. Витя стоял возле него, в белой рубашке, в пиджаке, наброшенном на одно плечо. На лацкане горел круглый золотого цвета значок.

– Здравствуй, Пифагор, – сказал Витя. – Давно тебя не видел.

Девчонки смотрели на Витю. Он засунул руку в карман, позвенел и достал несколько монеток.

– Не имей сто рублей, а имей сто друзей, – и отдал деньги девчонкам.

Те не уходили.

– Ну? – спросил Витя, и они побежали. Данька остался.

– Пойдём сядем, – сказал Витя и пошёл по дорожке. Положил локти на спинку скамейки, выставил вперёд голову.

– Так, говоришь, Сима замуж собралась?

– Данька сжался. Ничего такого он не говорил.

– Рассказывай, чего сопишь?

– Не знаю я, – буркнул Данька и тронул пальцем значок: – Наш?

– Наш. Был мой – станет твой.

– Советский или американский?

– А фиг его знает. Одна краля подарила. Бери, говорит, милый, носи и помни. А ты что, американские собираешь?

– Ничего я не собираю. – Даньке захотелось уйти.

Витя повернул к нему голову:

– Ну?

– Откуда я чего знаю. Спрашивай у неё.

– Птичка божья, – Витя небольно толкнул его ладонью в грудь. – Так-таки ничего и не знаешь? И рожа кислая. Никак жених-то вас бросил?

Данька молчал.

– Или, может, сам жениться надумал? А? Под ручку – и в загс?

Данька поднялся:

– Дурак ты, Витя.

Тот схватил его за руку.

– Ну, ладно, не сердись. Я, знаешь, где был? Дом построили, а комиссия не принимает. Что-то у них там льётся, что-то не закручивается... Фельетон! Это недалеко, новый городок такой, может, слыхал?..

Данька слушал и смотрел на значок. Витя, поймав его взгляд, стал отстёгивать, Данька замотал головой:

– Не надо. Всё равно потеряю.

– Ну и теряй. Такого барахла у меня навалом.

Витя умолк, откинулся на спинку скамейки и сказал, не глядя на Даньку:

– А ты штучка... Глазами хлопаешь, а что-то понимаешь.

Он поднялся, набросил пиджак на второе плечо.

– Передай своей Симе, что старый друг лучше новых двух.

Данька решил, что передавать не будет. Витина фраза ему понравилась, но растолковал, он её так: «Старый друг – это Витя, а новых два – он и жених».

Вечером мать сказала:

– Завтра в школу, а ты посмотри на себя.

Она вручила ему кусок нового мыла в обёртке, потом бельё и полотенце. Пошла в ванную, открутила краны с водой.

– Закинься на крючок.

Данька накинул крючок, присел на край ванны и стал считать земляничные ягодки на мыле. Потом закрыл кран, разделся и бултыхнулся в воду. Лежал в воде и вспоминал, как они с Симой ели в сквере конфеты и пирожные. Мать постучала:

– Мойся.

Он захлюпал водой, стал намыливать мочалку.

Когда он в трусах и майке, с каплями пота под глазами вышел в коридор, мать сказала:

– Пойду и я за одним разом помоюсь.

Данька подошёл к Симиной двери. Было тихо. Или спит, или ещё не приходила. Вчера и позавчера в это время у неё стучала машинка. Данька дёрнул дверь, она открылась. За столом, друг против друга сидели Сима и Витя. Оба посмотрели на Даньку, Витя спросил:

– Что новенького в жизни, Пифагор?

Данька не ответил, они виделись сегодня днём, и Витин вопрос был просто так. Он не знал, хорошо это или плохо, что Сима и Витя сидят вместе; только вдруг глыба тревог и забот, которую он таскал на плечах последние дни, отвалилась и разлетелась в прах. Он прикрыл за собой дверь и, лёгкий, чистый, пахнущий земляничным мылом, вошёл в свою комнату. На столе лежала стопка новых учебников, на верёвке висел выстиранный мамой портфель. Редкие капли падали с него на пол. Данька вытер лужицу, подстелил под капли газету, сел за стол и стал думать, как он завтра в новой форме пойдёт в школу.