Материалы по номерам

№ 1968/47, 28.05.2015

Раздумья над книгой стихов

А.Твардовский. «Книга лирики». Издательство «Советский писатель». 1967. 414 стр. 1 руб. 56 коп.

 

Думая о Твардовском, прежде всего представляешь себе его поэмы – эти многоплановые, полифонические, как модно теперь выражаться, произведения. И издательства любят издавать в первую голову их, и «широкий» читатель прочно затвердил, что А.Твардовский – автор «Василия Тёркина», и критика с неизменной пристальностью склоняется над страницами этих поэм... А что если «позабыть» об эпосе Твардовского – каким удельным весом обладает собственно лирика замечательного поэта? Вот, скажем, томик, выпущенный «Советским писателем», – «Книга лирики», собранная из стихотворений, написанных за тридцать пять лет – с 1933 по 1967 год. За это время сочинено и опубликовано такое множество стихов, сборники десятков, сотен авторов! Прямо разливанное море лирики... Чем же отлична эта книжка, эта, «Твардовская», лирика?

Попробуйте задать себе или близкому другу обычный вопрос: «Люблю ли (любишь ли?) Твардовского?» И сразу ощутите какую-то заминку: простоте ответа мешает крупность, серьёзность явления; что-то очень уж большое, важное, с трудом определяемое этим, интимно-семейным: «люблю ли...» «Любите ли вы Россию? Льва Толстого? Баха?» Да, конечно, но это так масштабно, так сложно в своей многогранности, величавости, богатстве... Тут как-то иначе надо спросить и ответить целомудренней и взрослей...

«Есть много талантливых писателей и нет ни одного, который был бы «больше себя», – обронил однажды Блок... Странно, загадочно даже: Твардовский почти не знал поэтического отрочества. Он начал сразу, «как власть имеющий», и сразу же – о значительном, важном для многих – и значительно... Вот стихотворение «Гость», написанное совсем ещё юным поэтом; в сущности, его можно рассматривать как эскиз «Страны Муравии». Уже тогда, в самом начале тридцатых годов, первая лирика Твардовского «заражается» интересом к судьбе человека, к жизни общества, замкнутой покамест лишь границами родного села, района, области. «Гость» замечателен деятельным участием авторской души в коллективной, так сказать, душе своих соотчичей. Здесь явственны зачатки той широкой эпической силы, которая полностью развернётся в знаменитых поэмах Твардовского. И, кроме своей чисто художнической, изобразительно-психологической талантливости, это стихотворение характерно той особой серьёзностью, которая станет неотъемлемой приметой всей поэтики А.Твардовского.

Серьёзность. Пусть никого не отпугнет это слово. «Блажен, кто смолоду был молод»: ранние стихи поэта то и дело вспыхивают весёлой, задиристой усмешкой; они порой мальчишески шаловливы, порой по-юношески печальны предчувствием недолговечности молодого счастья.

Так мне славно, так мне грустно,

И до слёз мне жизнь мила.

Смолоду поэт любил писать радость, всеобщий зажиток, веселье; насмешливые и лукавые девчонки, неуклюжие, налитые здоровьем ухажёры, ударники-соперники, умилённые матери, знатные трактористы и лётчики, нехитрые любовные драмы («невеста потчует двоих, а любит одного») – всё это шумно и бойко толкается, переговаривается, радуется от души... Но нет-нет и в эту мажорную, позванивающую лёгким трёх-, четырёхстопным хореем мелодику, в эту жанровую живопись в духе «маленьких голландцев» врезается нота глубокого, тяжеловатого раздумья, падает напряжённый, теснимый тенями луч рембрандтовского освещения... Вот – о женщине, обречённой жить с нелюбимым прижимистым мужем:

...И научилась думать обо всём –

О счастье, гордости, плохом, хорошем –

Лишь так, как тот, чей был и двор и дом,

Кто век тебя кормил,

Бил и берёг, как лошадь...

Обратим внимание на это сравнение: «...бил и берёг, как лошадь». Сколько в нём и психологической, и социальной весомости! И как естественно и точно это сказалось....

Новая великая жизнь великой страны накатывалась на молодого, но крепко стоящего на своих надёжных мужицких ногах поэта, и цепкий корешок хозяйственного миропонимания (столь свойственного умному и рачительному русскому крестьянству), развиваясь, вырастал в разветвлённый побег государственного отношения к жизни, истории, Родине.

Рожь уходилась. Близки сроки,

Отяжелела и на край

Всем полем подалась к дороге,

Нависнула – хоть подпирай.

Знать, колос, туго начинённый,

Четырёхгранный, золотой,

Устал держать пуды, вагоны,

Составы хлеба над землёй.

Маленькое стихотворение – а сколько эпического простора, какая торжественная вескость слова, мысли! И как высвечено оно крепким лиризмом родства с отчей землей, её работой и заботой!

Поразительна искренность, душевность самых, казалось бы, «газетных», «одических» стихотворений Твардовского, его умение простым и естественным движением приблизить к читательскому сердцу самую важную, самую высокую тему...

Едва ли не самым свежим и лиричным словом нашей поэзии о Ленине стала знаменитая баллада «Ленин и печник». И, на мой взгляд, самые сильные слова об Отечественной войне произнесены Александром Твардовским.

Как бы вступлением в эту огромную тему явился цикл стихов о «той войне незнаменитой» – финской кампании 1939 – 40 г.г. Чудесное стихотворение «Жеребёнок», по ёмкости и значительности содержания, по незаменимости драгоценных подробностей солдатского быта опять-таки стоящее целой поэмы; маленькая, но мудрая и яркая «Спичка»; строгое и прозрачное пейзажное восьмистишие «Не дым домашний над посёлком» – всё это образцы, на которые будут почтительно равняться многие фронтовые лирики новой военной страды... Но в полную силу державный лиризм поэта развернётся лишь в годы великой освободительной войны нашего народа против чужеземного нашествия.

Уже в обращении к «Бойцу Южного фронта», созданном в 1941 году, громко и грозно звучит тема всенародности великого подвига, вера в его правоту и победу:

Москва и дальний заполярный,

В снега ушедший городок

С одною думой благодарной

Обращены к тебе, браток.

А ты в бою. И бородатый, –

Не до бритья, коль взят разгон, –

Похож на русского солдата

Всех войн великих и времён.

А дальше пошли стихи, ошеломляющие той выразительностью и страстностью, с какой они вырвались из стиснутого любовью и ненавистью сердца, кажется, из самой изболевшейся души народной:

Ты, огнём опалённая

До великой черты,

Ты, за фронтом пленённая,

Оскорблённая, –

Ты

Никогда ещё ранее

Даже мне не была

Так больна, так мила –

До рыдания...

Я в вовеки грабителям

Не простил бы твоим,

Что они тебя видели

Вражьим оком пустым;

Что земли твоей на ноги

Зацепили себе;

Что руками погаными

Прикоснулись к тебе;

Что уродливым именем

Заменили твоё;

Что в Днепре твоём вымыли

Воровское тряпьё;

Что прошлися где по двору

Мимо окон твоих

Той походкою подлою,

Что у них у одних...

Это и древний плач, и яростное заклятие, и радость просветления – радость античного катарсиса, освещающего высшей верой финал народной трагедии:

...Вовек не утратится

Имя, дело твоё.

Не уйдёт в забытьё,

Высшей славой оплатится.

Доброе снисхождение, которым походя, но так тепло и щедро одаряет поэт-воин пленного белофинна с его жеребёнком – «перебежчиком», сменяется неистовством правой ненависти к захватчику: вспомним слова Толстого о дубине народной войны, гвоздящей врага до той поры, покуда не погибнет всё нашествие... Перечитаем библейски торжественные и огненные строки «Возмездия», написанного в 1944 году:

И ветер дышит жаркою золой, –

То час настал для исполненья гнева.

И низко виснет над чужой землёй

Ревущее грозою наше небо.

...И мы тревожим чуждый кров

Священной мести ради.

И суд наш праведный суров,

И места нет пощаде.

И не у нас её проси,

Мы будем мёртвых глуше...

Страшно? Жестоко?.. Но война для великого народа, истерзанного и оскорблённого наглым вторжением кровожадной нечисти, – не романтическая игра в рыцарство, это тяжкий, угрюмый и страшный труд, – это суд строгой и памятливой справедливости.

...Проси у тех, чьи на Руси

Сгубил безвинно души.

Проси у тех, кого ты сжёг,

Зарыл в земле живыми, –

Не шевельнётся ли песок,

Притоптанный над ними?

Проси у тех, кому велел

Самим копать могилу.

Проси у тех, кого раздел

В предсмертный час постылый.

Проси у девочки у той,

Что, в дула ружей глядя,

Спросила с детской простотой: –

Чулочки тоже, дядя?

Фронтовая лирика Твардовского так сильна и живуча потому, что она насыщена токами общенародного подъёма, она драгоценна метко ухваченными чертами народной души, народного гуманизма.

Война – жёсточе нету слова,

Война – печальней нету слова.

Война – святее нету слова...

Все стороны народного бытия в пору величайшего нравственного испытания приковывают внимание музы Твардовского. С особой зоркостью, с какой-то беспощадной нежностью, скупыми и резкими мазками пишет он детей не войне: их по-взрослому разительное бесстрашие («Рассказ танкиста»), их стариковскую деловитость и усталость («В пилотке мальчик босоногий...»), их младенческую (и потому кажущуюся такой страшной, так больно ранящей сердце) наивность и доверчивость. Дети, мучимые и невинно гибнущие, дети, как бы бросающие чистое, невыносимо ясное сияние на чудовищные подробности искажённой действительности, отношение к раненому детству – этот точный показатель нравственного уровня, нравственного здоровья человека, солдата, нации, – эта жгучая тема очень существенна для всей нашей классики. Вспомним хотя бы «дитё» Мити Карамазова, вспомним исступлённый монолог Ивана Карамазова о мальчике, затравленном борзыми: «От высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хоть бы одного только того замученного ребёнка...» И толстовский Петя Ростов, и щедринская девочка, истязаемая злой барыней («Пошехонская старина»)... Девочка Твардовского, глядящая в дула фашистских ружей, стоит в том же скорбном и светлом ряду...

И ещё – любовь на войне. Сколько высшей чистоты и кровоточащей нежности в «Балладе о товарище», в «Отце и сыне», как горестно-лукавы и ласковы строки стихотворения «В пути»...

Сегодня, после многих нынешних хороших и правдивых современных фильмов, стихов, живописных полотен, посвящённых минувшей войне, порой как бы забываются, вернее, отодвигаются в почти баснословную даль прекрасные и, может быть, недостижимые шедевры фронтовой лирики, созданные Твардовским ещё четверть века тому...

Послевоенная страна с головой ушла в огромность творческого труда, в долгую созидательную думу. Замечательный русский поэт неторопливо и пристально всматривается в эту сложную, полную внутреннего драматизма, меняющуюся и неизменную в своей глубинной основе жизнь. Лёгкость юношеской походки, избыток света, бьющего из утренних строчек, сменяются некоторой тяжеловесностью поступи, внимательной оглядчивостью и сдержанностью письма... Можно было бы указать на приметы чисто формального порядка: количественное уменьшение задорных хореических размеров, удлинение стопности и так далее, но это дело специальное и не слишком обязательное. Кратко и выразительно сказал о себе сам Твардовский:

...Но с радостью прежней не смею

Смотреть на поля и луга...

«Жестокая память» продиктовала слова поистине государственного по своей мощи и значительности реквиема «В тот день, когда окончилась война»... В сущности, этой памятью пронизано всё послевоенное творчество Твардовского. Всё более чутким становится поэт ко всякой боли. Недаром одним из самых постоянных его эпитетов делается слово «горький»... Многих ударили по сердцу стихи цикла «Памяти матери»...

Большое искусство не может жить лишь темой страдания и горечи – им движет светоносное, моцартовско-пушкинское начало; этому началу верен и Твардовский.

Вот и пишите,

Как мы копаем,

Лес прорубаем,

Свет добываем...

Присяжные наши лирики часто замыкают любовь к Отчизне заборчиком или плетнём родимой хаты, аксессуарами домашнего – в лучшем случае соседского – быта. Все эти местные, «фамильные» приметы есть и в лирике (главным образом – ранней) Твардовского. Но его любовь к Родине всегда былинно пространственна, обильна и широка.

Где лягу, там будет легка мне

Земля моей родины милой...

Говоря о Сибири, например, он живописует её с ревнивой пристальностью и проникновенностью сибиряка, а самый образ примелькавшейся берёзки становится под его пером масштабной (при всей её лапидарности) и «полнометражной» картиной русской истории (стихотворение «Берёза», 1966 г.).

Читая «Книгу лирики», не устаешь поражаться: до чего многообразен и богат её художественный, тематический, идейный диапазон! В талантливой, правдивой и пристрастной летописи, создаваемой Твардовским на протяжении трёх с половиной десятилетий, отразились едва ли не все важнейшие вехи нашего бытия, нашей современности, пугающей и прекрасной. Чаяния и восторги народные; наши надежды, обретения и утраты; богатырство и благородство русского характера; колхозное строительство и война; индустриальное покорение Сибири; завоевание космоса – какие события, явления, задачи! И с каким великолепным художническим и гражданским темпераментом воплощаются и решаются они всем творчеством Твардовского! Сильный, широкий, непрерывно движущийся поток – таким представляется лирика этого поэта. Всё в нём не случайно, но необходимо, всё порождено потребностью жизни, времени, ничего нельзя вычеркнуть – «ни убавить, ни прибавить»...

Твардовский – поэт современной России, его стих призван отражать и воплощать важнейшие движения души и бытия России, её сложного и высокого пути.

Обращаясь к лирике Твардовского, немыслимо пройти мимо его языка. «Совершенно простым и понятным языком ничего дурного нельзя будет написать», – так размышлял когда-то Толстой. Язык Твардовского, лишённый броских эпитетов и эффектных метафор, чистый, простой и вместе богатый, чаще всего напоминает речь грамотного, умного и честного крестьянина или немолодого центрорусского горожанина: москвича, смоляка или орловца, инстинктивно чуждающегося новомодных арготизмов и варваризмов и не требующего при надобности ладным песенным оборотом, дедовским усмешливо-мудрым присловьем. Нередко лексика Твардовского обретает державную торжественность и величавость осанки:

И только здесь, в особый этот миг,

Исполненный величья и печали,

Мы отделялись навсегда от них:

Нас эти залпы с ними разлучали.

...Нет. Не избыть нам связи обоюдной...

И эта величественная высокость тоже предельно естественна и необходима в мощном, прекрасно организованном оркестре речевого богатства Твардовского.

Твардовский признаёт лишь одно «непосредственное влияние» на свою поэтику – влияние Исаковского. Что ж, верно, довольно плотный пласт его лирики (особенно молодой) окрашен этим влиянием. Но в общем творчество Твардовского, пожалуй, лишь с натяжками (главным образом стилистического, формального свойства) может быть сопоставлено с какими-то конкретными лирическими образцами. В зрелую свою пору оно упорно стремится перерасти законы и рамки лирики. И если уж говорить о глубинном – может быть, не вполне сознаваемом и самим автором – воздействии, то скорей всего следует обратить внимание на подспудное влияние классической русской прозы – и в первую голову прозы Льва Толстого. Выше уже говорилось о детали Твардовского – она никогда не бывает эффектной, элегантной, «чисто» лирической, в большинстве случаев она по-толстовски весома, иногда угловата и психологически, и социально насыщенна. И синтаксис: он у Твардовского часто неуклюж, громоздок и всегда неотразимо убедителен, ибо слова расставлены по строке не уменьем, не требованиями профессионального изящества, а крупной, ищущей и побеждающей мыслью.

Труднее быть себя зрелей,

Не штука быть себя моложе.

– эти слова, вырвавшиеся из-под пера Твардовского сравнительно недавно, – отличная характеристика его творчества. Перед нами поэт, про которого можно сказать, перефразируя Блока: он «больше себя». Александр Твардовский, чья муза в самом нежном возрасте глядела мужественно и проницательно, – поэт «для взрослого чтения», поэт взрослых, зрелых душ. Ему суждена слава несуетная, величавая, долговечная.

 

Дм. ГОЛУБКОВ