Материалы по номерам

№ 1982/6, 28.05.2015

1981 году, как, впрочем, и в предыдущие годы, поэзия на страницах журнала «Нева» была представлена обстоятельно и разнообразно. Причём не только ленинградская поэзия. В журнале опубликованы переводы стихов литовца Э.Межелайтиса, украинцев П.Мовчана и Л.Перебейноса, поэтов северных народностей. Представительна военная подборка «Перекличка однополчан (№ 5), куда наряду со стихами ленинградских поэтов М.Дудина, В.Шефнера вошли стихи москвичей – С.Орлова (стихотворение, написанное в 1950 году), Ю.Друниной, С.Смирнова, Д.Самойлова.

Несомненно, внимание читателей прривлекут подборки Евг.Евтушенко (№ 6) и Б.Слуцкого (№ 7). Правда, опубликованные стихи не прибавят каких-либо новых черт к образам этих популярных поэтов. Подборки воспринимаются как своего рода «визитные карточки» – поэты подтверждают, что они работают, и работают именно в привычной, давно избранной манере.

Хотя по стихам Евг.Евтушенко можно заключить, что происходит некоторое размывание его поэтической манеры – темы, образы привычны, а интонация чуть изменилась – в ней угадываются … и других поэтических голосов.

Эстрадный стиль, становящийся своего рода легендой, утрачивает индивидуальные черты. Видимо, и поэты, продолжающие работать в этом стиле, как бы глядят на него издалека, воспринимают как сумму приёмов, не закреплённых за поэтом, введшим их в оборот.

Движется время, и вместе, с ним движутся поэты. Такое движение наблюдается и в стихах Б.Слуцкого. Манера осталась прежней, но поэт оказался перед новыми темами. Принципиальный апологет XX столетия, его жизненных реалий и его поэтики, Б.Слуцкий обратился к XIX веку. Интерес к прошлому в последние годы стал всеобщим. Едва ли не все недавние поборники новаций стали клясться в любви к культуре прошлого. Пожалуй, только Б.Слуцкий не поддавался этому веянию. Но и он:

Девятнадцатый век – исключение,

и к нему я питаю влечение.

И всё же, хотя поэты, в том числе наиболее маститые и популярные, представлены в «Неве» достаточно полно, вряд ли сама по себе эта полнота способна удовлетворить читателя. Обращаясь к стихам, отыскивая среди журнальных страниц, заполненных во всю ширину густыми строчками прозы, графически завершённые, отточенные стихотворные строфы, читатель прежде всего стремится обрести собеседника. Услышать человеческий голос. Постичь судьбу. И если с этой точки зрения сравнить подборки современных поэтов и историко-литературную публикацию журнала – подборку ранних стихов Н.Тихонова (№ 8), то сравнение будет не в пользу современных поэтов.

И дело не в уровне мастерства – стихи Н.Тихонова, помещённые в «Неве», в формальном отношении, может быть, даже уступают современным. Но в них с избытком присутствует жизненная энергия автора. И не только энергия – его позиция, его судьба, его время. Приметы судьбы и времени тут не надо выискивать – они вошли в плоть стиха. И потому связь человека с его эпохой представлена здесь не декларативно, поэту не нужны декларации, эпоха проявляется во всём, что он пишет.

Умение выражать в стихотворных строчках судьбу и отличает поэтов подлинных. Многим современным авторам, в том числе и тем, чьи произведения публикуются в «Неве», этой воли явно недостаёт.

В майском номере журнала, посвящённом 36-летию Победы, помещена подборка Е.Рывиной. Тема не может не волновать – поэтесса говорит о том, что из жизни уходят люди, сражавшиеся на войне. Говорит от имени участников сражений:

А нас ведь всё меньше,

                            всё меньше,

                            всё меньше,

Как будто уносит вода

Тех юных ребят, тех молоденьких женщин,

Сражавшихся в эти года.

Стихи, начатые на такой ноте, многое обещают. Те, кто не был на войне, вырос уже в мирное время, и представить не могут, какие тяготы, страдания выпали на долю людей старшего поколения, какой духовный опыт приобретён ценой этих страданий.

Но вот читаешь стихи и думаешь: где же здесь та жизнь, которую довелось прожить человеку, где его страдания и озарения? Ведь не для того же столько пришлось перечувствовать автору, чтобы написать правильные, несомненно правильные, но, в сущности, легковесные строки:

Но пусть нас всё меньше,

                         всё меньше,

                         всё меньше,

Я только прошу об одном –

Чтоб новых ребят и смеющихся женщин

Война не палила огнём.

Разумеется, мы – те читатели, которые выросли в послевоенное время, – не вправе здесь ничего требовать от поэта, но разве сама жизнь автора не требует от него большего?

Из поэтических публикаций «Невы» особый интерес представляют подборки ведущих ленинградских поэтов – Г.Горбовского, А.Кушнера, И.Фонякова.

Стихи Г.Горбовского (№ 3), как всегда, раскованны. Порою строки и образы кажутся случайными, стихам не хватает отделанности Здесь сказывается не отсутствие мастерства, а принципиальная позиция. Поэт не хочет работать с застывшим материалом, с впечатлением, вырванным из действительности. На ходу, из житейской ситуации Г.Горбовский творит поэтический образ. Не всегда это у него получается, но, если получается, образы поэта покоряют динамичностью и неожиданностью, столь дефицитной в современной поэзии.

Тем же стремлением ввести в стихи жизнь привлекает подборка И.Фонякова (№ 8). Впечатления от просмотра виденного в молодости фильма или от чтения литературоведческих исследований, посвящённых Пушкину, становятся материалом его поэзии. Жизнь, вовлечённая в стихи, придаёт им достоверность и обаяние.

В отпуску, в середине недели,

Летний дождик загнал нас в кино.

Этот фильм мы когда-то глядели

В годы юности, очень давно.

Те же в кадре смешные ребята

Так же страстно ревнуют подруг.

Только там, где смеялись когда-то,

Нынче плакать нам хочется вдруг...

Нетрудно заметить, что тема этих стихов в сущности близка теме стихотворения Е.Рывиной. Но в них есть тот «необходимый компонент», которого нет в декларативном стихотворении поэтессы, – человек наблюдающий, думающий, соотносящий увиденное с прожитой жизнью. И потому стихи И.Фонякова трогают нас, мы задумываемся вместе с поэтом, печалимся вместе с ним. Мы сопереживаем – не стихам, человеку. Собственно, в этом и заключается «эффект» искусства.

Разумеется, введение в стихи человеческой судьбы – результат не только определённой поэтической установки, но и профессионального мастерства. И всё же одного профессионализма мало. В этом ещё раз убеждает подборка А.Кушнера (№ 2). Секретами ремесла поэт владеет в совершенстве.

Наверное, многие любители поэзии помнят этот сборник, по выходе он произвёл большое впечатление. Название «Первое впечатление» точно отражало его содержание. В стихах изображались самые привычные вещи – те, что окружают нас в квартире: стаканы, графин и т.д. Но поэт, как фокусник (недаром в Сборнике были стихи и о фокуснике, и о жонглёре), поворачивал их какой-то новой гранью, и они начинали лучиться, приобретали особую отчётливость и значительность. Они представали в качестве наглядных примет быта и даже бытия. Недаром и душа виделась поэту в ряду этой хорошо промытой домашней утвари:

Она на колбочку похожа,

Прозрачна так же и чиста...

Думаю, памятны и попытки поэта выйти за круг изображённых предметов. Во втором сборнике наметился, а в третьем, изданном в самом конце 60-х, произошёл поворот к масштабным темам – жизни, бессмертия, тьмы и света. Однако тогда же из стихов А.Кушнера ушла свежесть восприятия мира. Картины, изображённые в них, потускнели, как будто зрение поэта резко упало. И дело, конечно, не в том, что развитие А.Кушнера шло в «неправильном» направлении – его эволюция сама по себе была оправдана, более того, свидетельствовала о том, что Кушнер – настоящий поэт и не может удовлетвориться изящным жонглированием предметами домашнего обихода. Дело, видимо, в том, что творчески непродуктивно представление о человеческой душе как о сияющей колбочке; обращение к масштабным темам оказалось не подтверждённым духовным опытом.

Этот экскурс в прошлое необходим, ибо стихи А.Кушнера, опубликованные в «Неве», свидетельствуют, как мне кажется, о том, что на пути от первого сборника поэт достиг крайней точки. Стихотворение, открывающее подборку, особенно показательно. Кстати, оно во многом повторяет стихотворение «Ночное бегство» из второй книги Кушнера. И тут и там изображён ночной летний сад, но если в середине 60-х годов в изображении сада подчёркнута динамичность живого существа: «Бежало всё. Дубы дышали в затылок шумным тополям», – то теперь деревья представляются поэту театральной декорацией:

Сколько здесь бархата, шёлка, фланели, парчи!

Глянцево-гладкий, волнисто-ворсистый кошмар.

Мир, неодушевлённый, утратил свою подлинность, предстал как «волнисто-ворсистый кошмар». Развитие обрело логическое завершение. Результат не радует. Впрочем, для того чтобы пройти путь до конца, нужна смелость, подлинная поэтическая смелость, и кто знает, не начнётся ли от этой крайней точки возвращение поэта в мир. Мир, в котором душа – это душа, а не колбочка...

Хуже, когда дойти до конца не хватает смелости, когда свои ошибки подменяют чужими достижениями.

Раскладушки, кадушки, баллоны, болонки, тюки,

гомон детства и старость – не всё ж ей от холода бедствовать! –

в электричках, такси, словно в панике, с лёгкой руки

ошалевшей Невы обратились в повальное бегство.

Стихи эти настолько напоминают пастернаковские, что фамилию автора вряд ли имеет смысл объявлять. К сожалению, в журнале опубликовано немало стихов, авторы которых будто задались целью прибавить к собраниям сочинений видных поэтов ещё несколько «ранее неизвестных» произведений. Таких авторов трудно понять – зачем писать стихи за другого, гораздо интереснее писать за себя.

Как видим, среди поэтических публикаций «Невы», как и среди публикаций других журналов в прошлом году, были подборки и удачные, запоминающиеся, и мало удачные. Чего больше, какие публикации перевесят? Чаши поэтических весов застыли в равновесии. Думаю, нарушить его под силу молодым поэтам (залог тому – удачная подборка Т.Буковской в 12-м номере). Страницы журнала значительно оживятся, если на них чаще будут появляться имена молодых.

Надо ли напоминать, какое значение для молодого поэта имеет доброе внимание журнала к его творчеству? Причём благотворным будет именно постоянное внимание, а не случайные публикации. Только в этом случае в редакции могли бы следить за развитием молодого поэта, ориентировать его на собственные лучшие стихи, предостерегать от ошибок.

Конечно, сотрудники журнала не в состоянии работать со всеми молодыми поэтами, для этого существуют литературные студии. Но выявлять людей, всерьёз связавших свою судьбу с поэзией, – необходимо. Тут оказалась бы действенной такая редко практикуемая форма работы, как встречи редакции с коллективами литературных студий, прослушивания. А в том, что в Ленинграде есть с кем работать, я думаю, не сомневается никто. Будем надеяться, что в наступившем году журнал откроет широкому читателю имена новых молодых поэтов.

 

Александр КАЗИНЦЕВ

№ 1982/6, 04.06.2015

 

 ПРЕДСТАВЛЯЕМ МОЛОДЫХ

 

Валерий Королёв по образованию музыкант, преподаватель музыкальной сельской школы, а ныне директор сельского Дома культуры в Подмосковье.

Начал он пробовать свои силы и в литературе. Несколько лет я читаю его рассказы и считаю, что ему пора печататься. Как он выдержит этот сложный период в своей жизни, как будет работать дальше? Ответит время. Но трудиться он умеет, что для музыканта и не удивительно. Написал уже более двух десятков рассказов, на быт не жалуется, хотя не думаю, что он у него идеально отлажен; жаловаться же на быт у молодых ныне модно – уж шибко понравилось им, что со всех сторон их обкладывают подушками, веерами обмахивают, даже самые строгие критики и старшие «товарищи». Такое сверхотеческое «культобслуживание» пока особо заметных результатов не даёт, но молодых литераторов разнеживает, приучает к самоупоению и исключительности своей личности.

Валерию Королёву хочу пожелать строгости к себе, настоящих творческих мук и самостоятельности в литературе. В жизни он её уже добился.

 

Виктор АСТАФЬЕВ,

г. КРАСНОЯРСК

 

Валерий КОРОЛЁВ

ПРОДАЁТСЯ МОТОЦИКЛ

Рассказ

 

Издалека течёт Угожа-река. В этих краях она уже к устью струится, исток речной далёк. Долгий путь пропетляла Угожа, две области напоила водой, прежде чем сюда добралась. Светла Угожа, радостна, великолепна в нешироком разливе своём; плещется в невысоких берегах, излучину за излучиной гнёт, то леском прикроется, то в сторону убежит и спрячется в камышах, а то бросит всё, выскочит на луга: вот я, глядите все, не дородна, не могуча, но как топка и мила. Словно девочка-подросток проказничает.

Много помнит Угожа-река. Ходили по ней туда-сюда одружиненные князья, селились люди, сводили коренной лес, пахали пашни. Проползли по Угоже тьмы иноплеменных орд, осели по этим землям, а как время пришло, скатились к югу, словно талая вода весной.

Издавна стоит над Угожей монастырь, глаз радует. Подойдёшь под стены да башни – крепь неприступная, издали взглянешь – легкопенное кружево на холме кипит. Изловчились зодчие, диво дивное сотворили.

Крепок монастырь, но не под силу и ему время веков. Горы цельнокаменные и те время рушит, а что перед тяжестью времён нежное творение рук человеческих! Грызут, точат годы монастырь. Даже на памяти нашей можно заметить, что было и что стало. Год от года множатся временные отпечатки на многотерпеливом теле: то трещина вдруг башню озмеит, то осыплется ещё один зуб, то пронзит насквозь солнечный луч соборный купол... Сопротивляется монастырь напору времени изначальной силой. Но время неумолимо, а сила на исходе. Капля за каплей иссякает она, не восполняемая никем. И если разрушается дом – мы теряем просто жильё, а с потерей истинной красоты пропадает пристанище души.

Сельцо Борисово плотно обложило монастырь, а несколько домов забрались за монастырскую стену, расположились внутри, кому как вздумалось, без всякого порядка. Один приткнулся к самому собору, другой спрятался за трапезной, третий въехал в монастырский погост и весело лупил окна-глаза на гранитные, вросшие в землю надгробья и кресты, испятнанные тёмно-зелёным мхом с северной стороны.

Дом Микотнных стоял у ворот. Слева от него въездная башня, в тылу крепостная стена, а уж сарай, летний домик-беседка, огород – справа вдоль стены тянутся.

– Ладно поставлен, в затишке, – пояснял старший Микотин, Мирон Фёдорович. – Ни тебе зимой ветру, ни летом жары – всё мимо.

С чего, по какому случаю Борисово монастырь обложило – сельчане не помнили: старожилы перемерли, среднему поколению как-то всё не до того было. А тем, кто помоложе, вроде Тольки Микотина, что толку в прошлом копаться, тут другие проблемы надо решать: диск бы с «Араксом» добыть да отцов растрясти на американские джинсы. А монастырь – да бог с ним. Толька трезво рассуждал: не нами заведено – не нам и голову ломать. Ну её, эту историю с географией. Денег от неё в кармане не прибавится, и Надька сильней не полюбит. Хотя иногда и с монастыря доход можно иметь. Но это редкость, случай, такое бывает раз в сто лет.

Прошлым летом решил Толька вымостить дорожку у дома. Покидал в тачку кувалду, ломик, отправился к западной стене. В подобных случаях монастырь всегда выручал, все борисовские поступали так. Надо ли во дворе дорожку вымостить, фундамент под сараюшку положить или оградку какую обладить – сейчас соберутся толпой и под стены подступают. Отколотят камня сколько надо, в машину навалят – и рады-радёшеньки: удобно, далеко не ездить, ни у кого не просить и денег платить не надо.

Подъехал Толька к стене, ухватил кувалду, хряснул по кладке – кувалда внутрь стены провалилась. Взял Толька ломик, расковырял пошире пролом, полез кувалду искать. Смотрит: стоит в тайнике сундук, кувалда рядом валяется. «Во врезал, – удивился. – Сила есть – ума не надо». А сам руку в сундук: ну, если клад монастырский?..

Золота, каменьев драгоценных в сундуке не оказалось. Лежали в нём одни иконы. Тёмные – чёрт не разберёт, что там нарисовано. Хотел ребятишкам раздать, но решил сначала показать отцу.

– Счастье тебе, дурню, привалило, – обрадовался Мирон Фёдорович. – Нашим, сельским, – ни гу-гу. Будет тебе мотоцикл «Планета». Понял?

Сложил Мирон Фёдорович иконы в мешок, уехал в город, а через пару недель гонял Толька на мотоцикле «ИЖ-Планета-Спорт», а сзади сидела соседская Надька, дышала в шею, давила в спину высокой грудью.

Бородач постучал под вечер.

– Пустите пожить, на недельку, – попросил. – Нужно очень. Я заплачу.

Мирон Фёдорович изучающе оглядел рыжие волосы, курносый нос, рыжую же, лопатой, бороду, голубые усталые глаза.

– В отпуск, что ли? Отдыхать? – поинтересовался.

– Нет, – ответил бородач. – Книжку пишу об архитектуре. Надо по стенам полазить.

Бородач оказался человеком тихим. Чуть свет, только солнце ударит лучом в соборную луковицу, выпьет он кружку молока, захватит рулетку, фотоаппарат, толстую тетрадку – уйдёт на стены, и целый день его нет. Вернётся затемно. Поужинает, что подадут, и спать. А утром опять на стены. Спокойный человек, неразговорчивый. Попробовал Мирон Фёдорович его на рюмочку зазвать – не вышло ничего, отказался наотрез.

– Вы уж извините, – покраснел. – Времени на это нет.

Борисовские решили – чудак-человек: на Угожу купаться не идёт, углы, бойницы, зубцы обмеряет, пишет что-то на солнцепёке, камни фотографирует. От выпивки задарма отказался – мыслимое ли дело!

– Знаю я таких, – уверил односельчан Андрей Шемякин. – В городе на них нагляделся. Ходят по улице, будто белены объелись. Уставятся на дом и ахают. Было бы с чего – дом как дом, бабы голые балконы держат, невидаль нашли. Их там – пруд пруди.

К мнению Шемякина прислушивались: бывалый он, половину страну изъездил, на что только не нагляделся. И к бородачу потеряли интерес.

Тольке тоже не до бородача. У них с Надькой так повернулось: одно осталось – за свадебку. Ходит Толька сам не свой: вроде бы радость, да как бы отец не взъярился. Смутно на душе. А Надька торопит. Заедут они куда-нибудь в соснячок либо в ельничек, бросят мотоцикл, бредут, обнявшись, по хвойному ковру, присядут, Надька вопьётся в Толькины губы ртом – за волосы не оторвёшь.

– Толенька, миленький, – шепчет потом. – Заявленьице бы в сельсовет, самый уж раз, пора...

– Ладно, – решился в пятницу Толька. – Жди в понедельник, поедем.

Бородач уезжал в субботу. Сложил вещички в рюкзак, пожал руки.

– Слушай, – обратился к Тольке.

– Собор на прощанье хочу снять, встань-ка рядышком для масштаба.

Пошли к собору. Встал Толька возле угла, бородач щёлкнул фотоаппаратом.

– Заезжай, – пригласил для порядка Толька и уже не для порядка, из любопытства спросил: – Ездишь, мучаешься, пишешь чего-то. Много за это, наверно, платят?

– Меньше, чем тебе, – ответил бородач.

Сели на бревно, закурили.

– Неделю у вас прожил, – усмехнулся гость, – уезжать собрался – ни одна собака не заинтересовалась: кто, откуда приехал, зачем по башням лазает? Один ты спросил, да и то про деньги. Чудной вы народ. На таком месте живёте и ничего о нём не знаете, как с луны свалились. Спрашиваю у одного, спрашиваю у другого, третьего: что за башня, что за храм, как называются? «А чёрт его знает, – отвечают. – Башня как башня, храм как храм». А до чего довели крепость! Своё же, русское, неужто не жалко? Ведь не зря люди строили, нам в назиданье, а вы тем камнем дорожки к клозетам мостите. Вандализм какой-то!..

Обалдел Толька. Раскрыв рот, смотрел, как этот тихий прежде человек трясёт бородой, наливается кровью до малинового цвета. Не слышал он никогда такого о себе и односельчанах, привык себя уважать: мы-де глупостями не занимаемся, мы землю пашем. А тут приезжает какой-то деятель и пытается все его представления о ценности человека перевернуть с ног на голову. Его послушать, так паршивый монастырь главнее всего на свете, а люди все вместе не стоят и зубца на крепостной стене.

«Врезать ему, чтобы не разорялся?» – вяло подумал о бородаче, но с бревна не встал, что-то сковывало желание.

– ...Что рушите?! – уже почти кричал бородач. – Это же луч света из тьмы веков! Это мост от них к нам, от нас к будущим поколениям. Если бы не такие мосты – человечество давно бы само себя сожрало. Тысячелетия копили люди в душе красоту, по крохам, по пылинкам. Скопили, построили: нате, смотрите, какими мы были, учитесь быть великодушными, учите ваших детей, пусть дети научат внуков! А ты? Чему будешь учить своего сына? Какому добру? Aй, да что тебе говорить!..

Подхватил бородач рюкзак и зашагал к воротам. А Толька ещё долго сидел и удивлялся: почему это он стерпел надругательство, почему не вскочил, не догнал, не поговорил как следует на прощанье?

За ночь Толька забыл свою обиду. Утром сбегал на Угожу, опростал вершу, поставленную вечером, потом поправлял штакетник, менял на доме шиферный лист. До обеда всё спорилось, и уха, сваренная матерью, оказалась вкусной-превкусной.

Испортил настроениеПетька Круто яров.

– Подсоби, а? – попросил Петька, войдя в дом. – Пойдём кирпичика ломанём, лужу во дворе' засыпать надо. Мать нам за труды грамульку даст.

Тут Толька – ни с того ни с сего вроде – и завёлся:

– Я тебе ломану, я ломану! – закричал на приятеля. – Ишь, нашёл место! Увижу, кирпич бьёшь, – шкуру спущу!

Вечером он сидел на западной стене, глядел, как ложится за лес солнце. А когда оно улеглось, когда выбралась на небо оранжевая луна и поплыла к собору, чтобы по обыкновению отдохнуть на его макушке, отправился спать.

Ему не спалось. Он выходил из домика-беседки, садился на ступеньку, курил, ложился снова, опять выходил курить и всё искал причину бессонницы.

«А ведь из-за бородача, – понял наконец. – «Вандализм» спать не даёт. Ишь, как припечатал, будто фашиста какого. И с чего это так разошёлся? Неужто и вправду всё так? Ведь если рассудить, выходит, тут дело серьёзное: стал бы человек себе нервы трепать попусту».

Разные мысли порхали, словно бабочки на июльском лугу, без определённого направления. Он хватался то за одну, то за другую, но пока мучился со второй, первая вырывалась, и опять нужно было её догонять... От напряжения его прошиб пот. Собрать воедино все мысли, выстроить их в систему – не получалось. Можно было просто поверить на слово бородачу: если человек так убивается – значит не зря. Но слепо верить не хотелось. Хотелось познать именно ту внутреннюю боль, светившуюся в глазах человека, когда он плескал обидные слова, горячие, словно кипяток; хотелось, чтобы вера родилась в его душе из собственных сомнений и боли, а не была бы пришлой, укоренённой силой чужого авторитета.

«Точно – прав бородатый, – решил вдруг Толька. – Верно подметил: не умеешь беречь старое – где уж новое сохранить. Что про монастырь толковать, о нём у нас понятия нет, а вот в своём деле, в колхозном, ведём себя хуже вандалов: те ломали чужое, а мы рушим своё».

Тольке стало так стыдно: вспомнил он, как гонял на «газике» напрямик по полям, перемешивая с землёй взошедшие ростки, как продавал бензин проезжим частникам, как ссыпал картошку в овраг по дороге в овощехранилище, а ночью собирал её в мешок и таскал домой. Что там монастырь...

«Ну, родит Надька сына, ну, вырастет он, ну, спросит: как ты, папаня, жил, чем занимался? Да так себе, отвечу, бензин и картошку потаскивал, иконы заначил, монастырь, четырнадцатого века постройки, разламывал на фундамент для дома своего...»

Тольке от таких мыслей даже нехорошо стало. Вот как появилась та боль, что светилась в глазах бородача. Она как жара, как огонь, как любовь: жжёт, испепеляет душу, а пепел клубится где-то внутри и не даёт дышать.

«Нечего тогда и в сельсовет ходить, – думал, идя просёлком. – Пусть лучше так родится: Пусть не знает про отца...»

Председатель колхоза заканчивал завтрак, когда Толька постучал в дверь.

– Заходи, Микотин, – не вставая из-за стола, махнул рукой, – завтракать садись.

– Не до еды. Виктор Никитич, – замотал головой Толька. – Дело срочное у меня.

Переминаясь с ноги на ногу, начал говорить. Рассказал про монастырь, про то, как его разрушают, про бородача, про крикливую беседу с ним…

– На нашей, земле стоит. Прав бородач: кому, как не нам, о нём подумать. Архитектора пригласим, пусть что и как покажет, а о рабочей силе не беспокойтесь: я молодёжь по деревням наберу, вы нам материал подкиньте, кирпич там, цемент, ещё чего. Мы его в месяц сгрохаем, любо-дорого будет смотреть.

Долго молчал председатель. Чиркал спичкой, курил, царапал ножом по клеёнке.

– Пять десятков прожил – такого не слыхал, – сказал наконец. – Ишь ты, удумал чего. Что тебе монастырь – курятник? На нём доска специальная есть, что охраняется он. А реставрацию годами ведут. У нас на такое шишей не хватит. Много чего на нашей земле стоит, не разваливается, терпит. Нам, Микотин, не до старины, ясли вот строить надо. Ну, а неймётся – поезжай в район. Есть там какой-то Васильев... А, кстати, ты знаешь, сколько на это денег нужно?

– Много?

– На первый случай... тыщ, восемьсот, думаю.

Ахнул Толька:

– Так что ж так спокойно сидеть?! Ехать надо, в область – просить, добиваться...

– Ездил я. Теперь, хочешь, ты поезжай.

– И поеду, – разозлился Толька. – Думаете, не добьюсь своего?

Я давно не бывал в тех местах. А недавно заглянул ко мне с Угожи знакомый. Я спрашивал про монастырь, но он ничего не знает. Знакомый от архитектурных вопросов далёк, работает учителем в школе. Забыл он книжку, завёрнутую в местную газету. Книжка мудрёная, что-то о воспитании детей. Книжку я отослал, а газету прочитал и – оставил.

«Продаётся мотоцикл «ИЖ-Планета-Спорт-350», – напечатано там на последней странице. – Обращаться го адресу, с. Борисово, д. 4, Микотин».

 

г. КОЛОМНА