Андрей Мальгин. «СДЕЛАТЬ СМЫСЛОМ СВЕТ…»
№ 1985/20, 28.05.2015
Мы продолжаем разговор о поэзии молодых. На страницах «Литературной России» выступили А.Шаталов (№ 4), А.Максимов (№ 5), В.Семёнов (№ 6), А.Казинцев (№ 8), В.Куприянов (№ 9), А.Бобров (№ 12), О.Шестинский и А.Лаврин (№ 17). Сегодня в дискуссии принимает участие критик Андрей Мальгин.
Андрей МАЛЬГИН
«СДЕЛАТЬ СМЫСЛОМ СВЕТ…»
«Что за сложностью?»; «Что за маской?» – взялись в последнее время думать-гадать критики. А неискушённый читатель начинает мучиться подозрениями: наверное, молодые поэты и впрямь нечто запретное скрывают за формой, в чём-то таком важном хотят его, читателя, провести, надуть, что-то такое нехорошее «протащить».
Наконец является проницательный человек и говорит: за сложностью-то не больше не меньше как идеализм скрывается, метафизика чистой воды спрятана (я имею в виду статью В.Семёнова). Сказал это проницательный человек, и у самого, наверное, дух перехватило: идеализм – это ведь, как ни крути, чуждое нашему обществу мировоззрение, а метафизика – чуждый нашему мировоззрению философский метод.
Как попали в интереснейшую, по сути, дискуссию о соотношении формы и содержания, о том, как в поэтическом слове воплощается личность, как претворяется в нём характер поэта, его жизненный опыт, как попали сюда неожиданные для нашего времени обвинения в забвении «философии и этики коллективизма», в попытке «уйти от прямых мировоззренческих вопросов» в пучину «бутафорских творческих драм и прочих эстетских салонных страстей», в желании создать «идеалистическую теорию метафоры» в ущерб «самой прекрасной и демократической философии искусства, сознательно ставшего служить народу, революции, прогрессивным устремлениям человечества»? Ежели автор статьи так подкован в истории философии, как он пытается убедить читателя, он не может не знать, что обвинения его отнюдь не новы. Они совпадают – слово в слово – с тем, что в своё время говорили сторонники вульгарного социологизма, метода, суть которого в «одностороннем и ложном истолковании положения о зависимости сознания от общественного бытия и классовых интересов» («философский энциклопедический словарь»). С «наивным фанатизмом» (см. тот же словарь) в эстетике и литературоведении давным-давно покончили и думать о нём забыли. Может, и нам не стоит тратить время и силы на полемику со столь неожиданным рецидивом?
Так каким образом и при каких условиях личность поэта находит воплощение в слове? Мне думается, что всегда, при любых условиях... «Творец всегда изображается в творении, – считал Н.М. Карамзин, – и часто против воли своей. Тщетно думает лицемер обмануть читателей и под златою одеждою пышных слов сокрыть железное сердце; тщетно говорит нам о милосердии, сострадании, добродетели! Все восклицания его холодны, без души, без жизни; и никогда питательное, эфирное пламя не польётся из его творений в нежную душу читателя».
Это действительно так. Лицо, которое скрывается «за маской», увидеть несложно. Вот только под маской понимаю я не форму (это понятие чересчур широкое), а декларацию, ибо беда нынешней молодой поэзии не в излишней изощрённости формы мне видится, а в чрезмерной декларативности.
Декларации остаются декларациями, потому что не подкрепляются глубиной поэтического осмысления действительности, всем строем стиха, не связаны с подлинным характером лирического героя (его, как правильно заметил Карамзин, не спрячешь). Души читателя они не достигают. Как не достигают её клятвенные заверения в любви к Родине, отчей земле, родной деревне и проч., если они вызваны конъюнктурными или групповыми литературными соображениями, а вовсе не настоятельной внутренней необходимостью.
В лирике как наиболее субъективном из родов литературы личность творца проявляется не только в его этических установках, не только в особенностях осмысления им своего конкретного жизненного опыта, но также и в индивидуальном почерке, сумме формальных приёмов и особенностях владения ими. Проще говоря, индивидуальность поэта сказывается не только во внутреннем содержании поэтического произведения, но и на его форме. Однако если новации в этическом строе поэзии почему-то принимаются современниками относительно безболезненно, то малейшее отступление от канона в области формы тут же встречается в штыки, живо обсуждается, выносится в центр внимания. Тут-то и начинают приклеивать ярлыки, что в обсуждении проблем поэзии, наверное, самое зряшное занятие.
Как к наиболее свежему примеру, мне придётся обратиться к так называемым «сложным» (вот и ярлык) поэтам – А.Парщикову, И.Жданову, А.Ерёменко. Делаю это не без некоторого внутреннего сопротивления, потому что творчество этих авторов, по-своему интересное и заслуживающее серьёзного разговора, оттягивает непропорционально много внимания от работы других, может быть, более традиционных с формальной точки зрения, но по сути ничуть не менее интересных поэтов.
Даже в материалах этой только что начавшейся дискуссии то и дело читаешь о названных авторах: «Их чтение – серьёзная, кропотливая работа» (А Максимов), «этот талант тратит столько сил на то, чтобы осложнить общение с читателем» (В.Семёнов)... Между тем поэзия, которую читаешь с трудом, – это уже не совсем поэзия. Это шарада, головоломка, игра или что-нибудь в таком роде. Стихи этих поэтов, как мне представляется, построены по несколько иным формальным законам, чем те, к которым мы привыкли (вернее, к которым нас приучили); достаточно постичь эти законы и привыкнуть к ним – и особых усилий для восприятия уже не потребуется.
Увы, порой бывает достаточно просто добросовестно отнестись к тексту, чтобы понять автора. В.Семёнов в своей статье цитирует начало стихотворения «Рапсодия батареи отопительной системы» – два трёхстишия, вроде бы и в самом деле «непонятных»: какой-то «розовый куст, восходящий над краем стола», почему-то «бронхитом трясёт и сорит никотиновой солью...». Процитировав, автор едко замечает, что вот, мол, «есть читатели и критики, которые понимают такие стихи и получают от их чтения эстетическое удовольствие, по крайней мере они так говорят», зато он, автор статьи, хоть и «старался», но «многое не понял» и не стыдится в этом признаться...
В данном случае, чтобы «понять», вовсе не надо «стараться» – достаточно лишь продолжить чтение стихотворения: «Так выглядит каждый сидящий напротив меня, особенно возле стакана густого портвейна, вдвоём с сигаретой, глядящей с печалью трамвайной, таким я кажусь для того, кто заметит меня». Становится ясно, что дело происходит в некоем питейном заведении и розовый куст за столом – просто-напросто его посетитель. Не удивляешься и тому, что розовый куст «сорит никотиновой солью» – курит (и на просто курит, а не обращая внимания, куда попадает пепел, – «куст», видимо, нетрезв), что он «бронхитом трясёт» – кашляет (так и представляешь этот неопрятный кашель подвыпившего курильщика)...
Вот я сейчас взялся объяснять и сразу же заметил, что поэтический образ, заложенный Ждановым в этот фрагмент, буквально на глазах стал бледнеть, тускнеть, чахнуть, суживаться до размеров элементарной «загадки», «задачки». К поэзии нельзя подходить как к некоему тексту, подлежащему переводу на язык понятий. Она не может быть однозначной.
Попытки переложить стихи Жданова на язык понятий неизбежно кончаются неудачей. Их надо стараться постичь на эмоциональном, чувственном уровне, попробовать сопереживать с автором, вслушаться в их музыку, если хотите, отдаться ей под власть. Их нельзя разъять на составляющие – как верно заметил В.Новиков, мельчайшей единицей у Жданова является стихотворение, а не стих, не четверостишие. Весьма характерно, что поэт не стремится быть нарочито усложнённым.
Чтоб зрела жизнь, как в пламени свеча,
в твоих глазах, пробравшихся в рассвет,
чтоб на обратной стороне луча
ударом кисти сделать смыслом свет, –
живи, как все, – от вербы до ребра,
от тайны зла до таинства добра.
Что в этом стихотворении, которое я привёл здесь полностью, такого уж сложного? В сборнике Жданова вы найдёте многие традиционные жанры русской поэзии, вполне органичные для неё настроения и мотивы. Есть у него и прозрачные элегические стихи (например, цикл «Покой»), есть строки, вызывающие в памяти образы Рубцова и Есенина:
...и тихо над миром повиснет звезда
со лба молодой кобылицы.
Гладенькие, на сотни ладов перепевающие уже созданное, «лёгкие» стихотворцы отучили нас от доверия поэту. Мы теперь уже сердимся, если натыкаемся на что-то новое, не совсем привычное, если поэт нам вовремя не подфартил, если не отвечает (пусть даже в малом) уже сложившимся у нас представлениям о прекрасном и возможностях его воплощения. Хочется напомнить, что в своё время по сходному поводу Константин Паустовский выразился весьма определённо: «Мы должны изгнать из своей страны ханжей, озлобленных против красоты за то, что она существует независимо от их воли».
Но есть молодые авторы, не заявившие о себе так громко, однако настойчиво и целеустремлённо утверждающие себя в поэзии. Я имею в виду О.Хлебникова, М.Поздняева, М.Кудимову, Г.Калашникова, А.Чернова, И.Тарасевича, М.Андреева... Каждый из перечисленных поэтов заслуживает отдельного обстоятельного разговора – рамки газетной статьи не дают возможности сделать это. Хотелось бы лишь сказать несколько слов об их отношении к поэтической традиции, тем более что разговор такой начал в своей статье А.Казинцев.
Думается, что критик в корне не прав, понимая традицию как простое повторение и развитие того, что уже было сделано в поэзии. Исходя из этой установки, он делит поэтов на традиционалистов и нетрадиционалистов. Но ведь поэзия всегда развивалась по многим руслам одновременно. Какое же из них считать традицией? Анализируя причины некоторой идейно-художественной слабости так называемых «тихих лириков», Сергей Чупринин в своей книге «Крупным планом» верно подметил:
«Объявив себя наследниками ВСЕХ жизнеспособных традиций русской классической поэзии, они на деле оказались готовыми подхватить и перенять лишь НЕМНОГИЕ, лишь те, что отвечали их представлениям о месте и роли поэзии в современном мире, лишь те, что были им по силам». И далее: «Разговор о традициях вскоре свёлся к разговору о традициях медитативной и элегической лирики, об уроках Фета (преимущественно), Тютчева и Баратынского (отчасти). Причём и эти уроки были восприняты далеко не в полном объёме, далеко не в полном совпадении с исторической истиной».
Похоже, что А.Казинцев впадает в то же методологическое заблуждение, на которое указывал С.Чупринин.
Убеждён: всё, что было фактом поэзии, можно рассматривать как элемент её традиции. Неизвестно, когда и как эта традиция проявится в дальнейшем развитии литературы, но то, что ничего не проходит в искусстве бесследно, это точно.
К тому же традиции редко продолжаются впрямую и в полном объёме: трудно себе представить ситуацию, в которой некий новый поэт полностью повторял бы своего предшественника и при этом ничего не черпал из других источников.
«Правда, – заметил однажды критик Ю.Болдырев, – ещё и сейчас встречаются случаи, когда молодой поэт надолго приклеивается, словно ракушка, к днищу какого-либо поэтического корабля и работает под Икса или Игрека, не решаясь искать свою собственную манеру, свой голос. Однако в целом для подрастающей ныне поэтической молодёжи, мне кажется, характерен широкий фронт учёбы, интерес к различным направлениям и стилям русской поэзии».
И если в сборнике Олега Хлебникова мне попадается стихотворение, совершенно «некрасовское» по интонации и структуре образа:
В одно и то же время
в пространстве, окружённом
холмами, лесом, полем,
дорогой окружной,
вода и газ – по трубам,
собаки – по газонам,
а люди – по асфальту,
ручьи – по мостовой
бегут.
А на заводах...
– я не спешу на основании этого причислять его к «продолжателям Некрасова». Равно как и не называю М.Кудимову «продолжателем традиции», ну, скажем, Державина, лишь потому, что у неё можно прочитать «Оду семейной жизни»:
Ура, что три часа: открылись магазины,
Свободный семьянин в универсам вступил.
Там складывают снедь в железные корзины,
Чтоб видно было, кто чего понакупил.
И, за нос проведя назойливого Феба,
Я шмыгаю за дверь – ура, что я одна!
Мылоподобныи сыр и полбуханки хлеба –
Вот главная нужда сегодняшнего дня.
Думается, сила сегодняшней молодой поэзии (и её перспектива) в том, что она черпает силы во всём богатстве отечественной лирики, заново осмысляя, перерабатывая его, наполняя новым, актуальным содержанием. При этом не остаются в забвении и идейные уроки русской классической поэзии: её гражданственность в подлинном, высоком смысле этого слова, «всемирная отзывчивость», её всепроникающий гуманизм. Эти качества не в декларациях проявляются (да не будем обмануты), а в том глубинном содержании поэзии, которая так легко и свободно проникает в сердце, но так трудно пересказывается словами. И, честное слово, в полувопросе-полуукоре Марины Кудимовой: «Ну а при чём Россия? Россия-то при чём?» – я вижу больше любви к Отчизне, чем в многостраничных и чрезвычайно пылких заверениях в своей любви к ней.
В давнем диалоге с Евгением Сидоровым Евгений Евтушенко в числе тех, кто на него повлиял как на поэта, назвал С.Кирсанова, М.Луконина, А.Межирова, Л.Мартынова, Б.Слуцкого, Е.Винокурова, В.Соколова, П.Васильева, Я.Смелякова, А.Вознесенского, Н.Глазкова, а из числа классиков – Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, Есенина, Маяковского, Пастернака. «Мне бы хотелось помирить их внутри себя», – признался поэт и высказал мысль, которая мне лично очень по душе: «Я считаю, что поэт должен быть учеником не одного какого-либо поэта, а всех предыдущих...».
Конечно, своя, а не заёмная судьба, свой собственный внутренний мир – основной источник самовыражения для поэта, но не стоит забывать и о таком важном источнике, как культурное наследие более или менее давнего прошлого. «Поэзия – это не квартира с изолированными комнатами, – метко подметил А.Кушнер, – это лермонтовский космос, где звезда с звездою говорит». Всем ли по силам стать полноправным «гражданином страны Поэзии»?
Проще простого крушить, отвергать, «сбрасывать с корабля современности». Гораздо труднее постараться понять, освоить и, даже отрицая, найти то, от чего можно было бы оттолкнуться самому.
